ГАЛИЧ В ИЗРАИЛЕ! Со сцены видит он перед собой – нет, не новую, а старую, свою аудиторию. Такой не встретит он более нигде. Евреи пришли слушать еврея? Да! Бывшие граждане Советской России пришли слушать русского поэта в изгнании.

Галич – это псевдоним. Образован он соединением звуков, взятых из разных слогов имени, отчества и фамилии – Гинзбург Александр Аркадьевич.

Выбор псевдонима – дело ответственное. Когда в двадцатые годы Вениамин Александрович Зильбер стал подписывать свои рассказы и повести именем знаменитого повесы пушкинского времени Каверина – он заявлял о своем праве на участие в русской культурной традиции и рассчитывал, что читателями (хотя бы некоторыми) это заявление – в период крушения всех традиций – будет принято во внимание. Если в начале творческого пути писатель называет себя не Горьким, не Бедным и не Голодным – это значит, что от рождения он не Безыменский. У него есть имя, родовое и культурное, есть дом, Выключите магнитофон — поговорим о поэте. из которого он, может быть, вынужден уйти, но позабыть который не в силах.

Галич – это слово не впервые встречается на страницах русской истории и культуры. Галич – это древний город на южной окраине России, Галич – так звали лицейского учителя, преподававшего словесность Пушкину. Доброжелательная муза Пушкина не обошла его молчанием. "Мой добрый Галич, vale!" – приветствует его Пушкин латинским пожеланием здоровья, тем самым словом, которое любил поставить в конце письма Евгений Онегин.

Избранное имя бывает иногда истинней природного. Родина поэта Галича – русская культура. Эту Родину нельзя покинуть, и она не оставит поэта. Из этого родового гнезда, по счастью, невозможно выпасть.

"ВОТ УЖЕ ДОБРЫЙ ДЕСЯТОК ЛЕТ мы слушаем и поем песни Александра Аркадьевича Галича" – так начинается предисловие к книге стихов "Поколение обреченных".* ... Верно! И поем, и слушаем. Под коньяк. И под водку. В компании. В пригородном вагоне. У туристской палатки. Но автор что-то не больно счастлив:

Не причастный к искусству,

Не допущенный в храм,

Я пою под закуску

И две тысячи грамм...

...Спину вялую сгорбя,

Я ж не просто, хулу,

Я гражданские скорби

Сервирую к столу...

Уберите со стола. Выключите магнитофон. Галич – поэт. Откроем книгу. Поговорим о поэте.

В середине XX ("жуткого", по выражению Галича) столетия в индустриальной и коммунистической России вдруг воскресла средневековая традиция трубадуров и менестрелей. Махнув рукой на типографские станки, поэты поручили движение слова гитарной струне – и слово обошло всю страну. У каждого из популярных советских бардов были свои причины соединить стих с напевом. Но даже тогда, когда Окуджава, Матвеева, Высоцкий осуществили свое право на книжку и пластинку (каким бы куцым это право ни оказалось при реализации) – песня Галича продолжала свой путь, перематывало" с магнитофона на магнитофон, минуя художественные советы и комиссии главлита. О Галиче даже не было фельетонов, как, например, об Окуджаве. Газеты не объявляли его клеветником. Его как бы просто не было. Назвать его, признать, что его баллада-песня существует, процитировать хоть две строки – значило проиграть ему. В России фигурой умолчания отделываются от самых гнойных болячек – от еврейского вопроса, от Солженицына, от тюремного и лагерного прошлого, от голода и даже от авиационных катастроф и стихийных бедствий.

Лет пятнадцать вся страна пела песни Галича, а критика не посвятила ему ни строки. Тем больше оснований серьезно и по достоинству оценить его поэзию здесь.

"ВОТ СТОИТ ОН ПЕРЕД НАМИ ТОЧНО ГОЛЕНЬКИЙ..."

ЗАСЛУГА ГАЛИЧА в истории русской литературы велика и соизмерима с художественной заслугой Некрасова. Подобно тому как Некрасов предпринял прозаизацию русской поэзии, расширил ее горизонт, обогатил ее всем опытом, который к тому времени накопила русская проза, – Галич сделал сегодня достоянием русской поэзии художественный метод Булгакова и Зощенко. Мы вольны нынче как угодно относиться к лирике Некрасова, но нельзя забыть, что без его уроков невозможны были бы ни Блок, ни Пастернак. Некрасов – и в этом Галич сходствует с ним – повысил цену "сиюминутного" в лирике, усилил роль сюжета в поэзии, роль героя – не пресловутого "лирического героя", а героя просто.

Галич творит современный эпос в жанре баллады и в ней реализует все свои превосходные дарования – поэта, драматурга, актера и режиссера. Он как бы поставил перед нами зеркало. И мы удивились и обрадовались его точности, как будто из лабиринта кривых зеркал вышли к самой правде. Галич помог нам признаться себе в том, что мы и сами о себе знали, – но какая это была горькая радость!

Перед нами бесстыдно заголившийся мир. "Вот стоит он перед нами точно голенький", впервые удостоившийся места не в гимне, а в правде, "советский простой человек". Не "шагает он гордо по полюсу", не "меняет движение рек", а мучительно избывает свою жизнь, заранее, еще до его рождения обряженную в известную форму ("Я идейность марксистскую пестовал"). И вся его жизнь – бесконечное метание между желанием эту форму сбросить ("ну, являюсь на службу я в пятницу, посылаю начальство я в задницу") и желанием эту форму соблюсти ("не смущаясь мужским своим признаком, наряжался на праздники призраком"). И последнее желание отнюдь не слабее первого. Напротив, оно очень сильно, ибо поддерживается страхом, основанным на личном и историческом опыте. Отсюда и мгновенная, до рефлекса доведенная готовность предавать себя, свои желания и чувства ("и в моральном, говорю, моем облике есть растленное влияние Запада"...). Эта рефлекторная готовность к отступничеству, полная атрофия личного достоинства – плод целенаправленного полувекового воспитания всей страны.

Разнесчастный муж "товарищ Парамоновой" так мечется от Нинульки к кисочке-Парамоновой, что и впрямь пожалеешь. Вся энергия души и страдания направлена на то, чтобы это несчастье – анонимку, собрание, выговор – избыть, из себя извергнуть. Не разберешь, какое же место на самом деле занимает Нинулька в его душе. Ведь вот – без малейшего колебания – от предательства ("Не серчай, что я гулял с этой падлою, ты прости меня, товарищ Парамонова!") к попыткам возврата ("И тогда прямым путем в раздевалку я и тете Паше говорю, мол, буду вечером".) и вновь к Парамоновой при посредстве райкома... А никакого места в этой душе любовь и не занимает, как никакого места в душе Нины Саввовны не занимает сам герой.

В "Красном треугольнике" и "Балладе о прибавочной стоимости" Галич исследует своего героя в двух чрезвычайных состояниях – глубокой подавленности и внезапного, неведомо откуда свалившегося счастья. И оказывается, что отлитый шестидесятилетним опытом советской власти массовый человек омерзителен, как омерзительны и сами его состояния, как омерзительны воспитавшие его ситуации. Это состояния и ситуации внечеловеческие; и герой таков, что по своему нравственному уровню должен быть поставлен вне человечества и потому прощен. (Ну, нечто вроде очеловеченной собаки Шарикова из ''Собачьего сердца" Булгакова.) Такого героя не судят – только показывают. Под судом поэзии и совести в балладах Галича предстает не человек, освобожденный по моральной инвалидности от ответственности, – но система изготовления такого человека. Галич воистину создал "энциклопедию русской жизни" советского периода; он перебрал все жизненные, коллизии и все эмоциональные ситуации. Параллель с "Евгением Онегиным" в оценке Белинского не должна никого смущать. Какое время – таков и эпос.

"ВОПРОС ПРО ОТЦА И ГЕНИЯ"

СЮЖЕТ ГАЛИЧА реалистический и фантастический одновременно.

Вот шествуют свергнутые памятники великому вождю:

Он выходит на место лобное,

"Гений всех времен и народов!''

И как в старое время доброе

Принимает парад уродов!

И бьют барабаны!

Главное здесь то, что размножен, клиширован, выпущен в свет большим тиражом был именно тот человек, которого – единственного – объявила незаменимым империя взаимозаменяемых винтиков. И он, создав эту империю и одного себя лишь вынеся за скобки ее дремучего беззакония, целиком подпал под действие ее людоедской юрисдикции.

Поскольку "у нас незаменимых нет", то ведь и "гения" и "отца народов" можно назначить, а можно и сместить, смотря по потребности. И вот перед директором антикварного магазина №22 Копыловым Н. А. – а ему на комиссию принесли "пластиночки с речью Сталина, ровно десять штук – и все в альбомчике"– стоит неразрешимая по своей фантастической сложности задача:

Мне и взять нельзя и не взять нельзя –

То ли гений он, а то ли нет еще?!

И если шествия уродов по ночной Москве, может, и не было, то за случай с завмагом Копыловым Н. А. так твердо поручиться нельзя. Возможно, что и был, и, скорее всего, был.

В стране, где в течение полувека было порушено столько репутаций, нельзя поручиться даже за ту, которая казалась единственно нерушимой. Командармы сплошь да рядом оказывались врагами народа, врачи – убийцами, министры – шпионами. Это было вроде заразной болезни. Каждый мог кем-нибудь "оказаться". "Оказался" – одно из главных слов советского времени. Среди этих метаморфоз ошеломительно и горестно, но как бы из того же ряда, еще одно превращение:

Оказался наш отец

Не отцом, а сукою...

Галич подает посмертное персональное дело "товарища Сталина" совершенно так же, как разбор дела об аморальном поведении супруга "товарищ Парамоновой". Ничтожный винтик – и Верховный Генералиссимус уравнены сходной ситуацией:

В общем, ладно, прихожу на собрание...

....................................................................................

У них первый был вопрос – свобода Африке!–

А второе про меня – в части "разное", –

рассказывает "Парамонов".

А вот – для сравнения – рассказ "кума", лагерного гебиста, о знаменитом "преодолении культа личности и его последствий":

"Был, – сказал он, – главный съезд

Славной нашей партии,

Про Китай и про Лаос

Говорились прения,

Но особо встал вопрос

Про Отца и Гения?

И если уж такие титулы, такие звания, такие погоны могут быть отобраны и сорваны, то как же удержаться, на чем утвердиться бедному частному сознанию:

Тут и в прессе есть расхождения,

И вообще идут толки разные...

Вот и вникните в положение

Исключительно безобразное!..

"КАК МАТЬ ГОВОРЮ И КАК ЖЕНЩИНА"

ГЕРОЙ-РАССКАЗЧИК в балладе Галича сродни герою Зощенко и более всего выявляет себя в речи. Порой он безыскусственно, как футболист Володя Лялин или мастер цеха Клим Петрович Коломийцев, повествует о себе.

Сюжеты же, которые этим стилем излагаются, прорывают обыденность речи, заставляя вспомнить невероятные истории, рассказанные в свое время М. А. Булгаковым. Слово, знакомое и удобное, годится на все случаи жизни.

Ты ж советский, ты же чистый, как кристалл!

Начал делать, так уж делай, чтоб не встал! –

Это хозяева советского спорта упрекают громилу-футболиста за то, что он недостаточно сильно изувечил на поле своего противника. А слова одни и те же для убийц и для космонавтов, рапортующих на Красной площади:

Духу нашему спортивному

Цвесть везде!

Я отвечу по-партийному –

Будет сде...

Народонаселение Советского Союза обладает столь стойким иммунитетом к этой казенной их речи, что уже ее не слышит. Клим Петрович может смело "как мать говорить и как женщина" – никто не заметит ошибки. Произносится что-то, подобающее случаю, что же именно – совершенно никому не важно. Слова говорятся не для того, чтоб вызвать отклик, а чтоб никогда никакое слово не рождало отклика. Идет некая идеологическая игра, участники которой уже забыли о цели, но ревностно соблюдают правила. Получается, что соблюдение правил и есть цель игры. Галич вдруг обнаруживает перед нами совсем небезобидный смысл этих ритуальных действий. Ироническое отношение к форме не мешает ему – в отличие от многих критически мыслящих русских интеллигентов – заинтересоваться сутью.

Мы ж работаем на весь наш соцлагерь,

Мы ж продукцию даем на отлично, –

двузначности слова "лагерь" Клим Петрович не замечает. Он добивается справедливости: цех достоин почетного звания и последующих премий.

Мы же в счет восьмидесятого года

Выдаем свою продукцию людям.

Чем же именно Клим Петрович одаривает человечество, выясняется в конце, когда высокое московское начальство отказывает Климу Петровичу, ссылаясь на специфику его продукции:

А так, говорят, ну ты прав, говорят,

И продукция ваша лучшая,

Но все ж, говорят, не драп, говорят,

А проволока колючая...

Так обнаруживается, что форма – вещь не невинная. Сколько раз можно обернуть шарик по экватору этой проволокой, изготовленной под звуки "Марша коммунистических бригад"?

"УТРО НАШЕЙ РОДИНЫ РОЗОВО..."

МЫ СООТНОСИМ ПОЭЗИЮ ГАЛИЧА С НАШИМ СОБСТВЕННЫМ ОПЫТОМ. С чем соотнести ее западному читателю?

Он сучок из гулевых шоферов,

Он барыга, и калымщик, и жмот.

Он на торговой дает – будь здоров,

Где за руль, а где какую прижмет.

Семь потов сойдет с самого замечательного переводчика, прежде чем он найдет способ воссоздать эти строки на другом языке. Но и после того страницы уйдут на комментарий к этому четверостишию, на объяснение порядка жизни, стоящего за ним.

Но вот строка, никаких лингвистических трудностей не представляющая: "Утро нашей Родины розово..."– в любом языке отыщутся эти четыре слова, но в комментарий придется поместить репродукцию знаменитой картины "Утро нашей Родины".

В 1953 году (когда умер Сталин) я училась в седьмом классе. Ежегодно мы писали сочинение по картине "Утро нашей Родины". И висела она в каждой школе, в каждой бане и в каждой сберкассе... Бескрайние поля. Далекие вышки электропередач. Розовый занимающийся рассвет. Генералиссимус в сером кителе, с шинелью, перекинутой через руку. Утро Родины с благословения вождя. Не будь его, заря бы не встала над миром, вечный мрак окутал бы бескрайние просторы. "Человек проходит, как хозяин, необъятной Родины своей"... Вот что стоит для нас за одной строкой Галича!

Как важен ассоциативный ряд для правильного понимания баллад Галича, делается особенно ясно при обращении к одному из откровенно-публицистических его произведений – к "Балладе о чистых руках".

Так здравствуй же вечно, премудрость холопья,

Премудрость мычать, и жевать, и внимать,

И помнить о том, что народные копья

Народ никому не позволит ломать.

Над кругом гончарным поет о тачанке

Усердное время, бессмертный гончар.

А танки идут по вацлавской брусчатке

И наш бронепоезд стоит у Градчан"

Все, что вбито было в нас и напето с пионерских лет, все "Тачанки", все "Каховки", "Взвейтесь кострами, синие ночи" – вся эта совромантика сплавлена Галичем в одну строфу и вывернута швами наружу, чтобы обнажилось, чем на самом деле она была набита. Пародируемая в строфе "Песня о Каховке" М. Светлова ("Так вспомним же юность свою боевую, Так выпьем за наши дела...") делает этого симпатичнейшего человека советской эпохи ответственным за то, что песней – и красивой песней – он освятил ложь. И он, пустивший в народ крылатую и фальшивую фразу: "Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути", лично ответствен перед историей за то, что сегодня "наш бронепоезд стоит у Градчан".

– Поэзия Галича возникла тогда, когда он, уже опытный литератор, порвал с заблуждением и – по его же собственным словам – " послал все это к черту". Муза Галича, быть может менее всех виноватая, берет на себя сегодня все прошлые грехи и вины верноподданной советской поэзии и искупает их, одна за всех. И не о Грибачевых и Васильевых тут речь. Одна за всех, талантливых, но заблудших, сбитых с пути или давших сбить себя с пути, – за всех, сознательно поставивших свое перо в услужение господствующей идеологии.

Вот как следовало бы прокомментировать для западного читателя эти скрытые цитаты из советских популярных песен в строфе Галича.

Впрочем, что ж беспокоиться о комментарии – в нем ли дело? Западный читатель спит, видит во сне прекрасный, розовый, как "утро нашей Родины", детант – и никаким комментарием его не разбудишь. Не разбудили его ни Солженицын, ни Максимов, ни Синявский, ни Бродский. Не разбудит его и гитара Галича. Какая сила и когда заставит его очнуться?

ТАК НЕ ШЕЙТЕ ВЫ, ЕВРЕИ, ЛИВРЕИ..."

ЕВРЕЙСКАЯ ТЕМА у той многочисленной аудитории, которую Галич собирал на своих концертах в Израиле, должна была вызвать особый интерес. Галич это понимал и учитывал, составляя свои программы. И, может быть, напрасно отводил ей больше места, чем она реально занимает в его творчестве. Конечно, еврейская струна всегда звучала в его поэзии. Им были означены в немногих словах все разновидности привычного советского антисемитизма, от благожелательно-соседского ("хоть и рыжий, и еврей, но хороший") до начальственного ("я папаше подношу двести граммчиков, сообщаю анекдот про абрамчиков"), включая и международный аспект ("кровь не дороже нефти, а нефть нужна позарез"). Но нам важнее и интереснее не тематический перечень, а попытка национального самоопределения, сделанная в поэзии Галича.

Это наша общая проблема с автором. У русского и русскоязычного еврея она решается непросто и для каждого по-своему. Не его вина, что единственная его связь с миром вечных ценностей идет через русскую культуру – в России ему не было дано других путей. Но и этот путь неплох, если последовательно пройден.

Галич уехал из России иначе, чем мы. Он проводил нас стихами:

Уезжаете?! Уезжайте –

За таможни и облака.

От прощальных рукопожатий

Похудела моя рука!

Я стою на пороге года

Ваш сородич и ваш изгой,–

но себе он тогда выбирал другую судьбу:

Уезжайте! А я останусь.

Я на этой земле останусь...

Галич вынужден был уехать:

Как же было мне странно,

Мой отчий дом,

Когда некто с пустым лицом

Мне сказал, усмехнувшись, что в доме том

Я не сыном был, а жильцом...

Декларации всегда самое слабое место в поэзии. Жизнь, как правило, не принимает их во внимание. Практикой они часто опровергаются. Это не ставит под сомнение искренность прошлых заявлений, но доказывает их ошибочность.

Брест и Унгены заперты,

Дозоры и там, и тут,

И все меня ждут на Западе,

Но только напрасно ждут.

Я выбираю свободу,

Я пью с ней нынче на "ты".

Я выбираю свободу

Норильска и Воркуты.

Где вновь огородной тяпкой

Над спинами пляшет кнут,

Где пулею и тряпкой

Однажды мне рот заткнут.

Хороша ли эта декларация – если она приносит в жертву Норильску и Воркуте самых лучших детей России, если обрекает на истребление тех, от кого Россия только и может ожидать возрождения?

Мне гораздо больше по душе другая постановка вопроса, у Галича же:

Ну, а если б я гнил в Сучане,

Вам бы лучше дышалось, что ли?

Отрадно думать, что в реальной жизни поэт предпочел Париж Норильску и Воркуте. Но все-таки, как же та, давняя поэтическая задача, которую Галич брал на себя не только, как русский поэт, но именно, как еврей, ''наш сородич и наш изгой"?

Уезжайте! А я останусь,

Я на этой земле останусь.

Кто-то ж должен, презрев усталость,

Наших мертвых стеречь покой!

Какие могилы мешали русскому еврею покинуть Россию? Были ли такие могилы? Были! Святогорский монастырь близ Михайловского, Тарханы, Ясная Поляна. Это те самые могилы, которые с болью покидает, уходя из России, человек, воспитанный на русской культуре... Но Галич говорил о других могилах:

Там, в Понарах и в Бабьем Яре,

Где поныне и следа нет,

Лишь пронзительный запах гари

Будет жить еще сотни лет!

В Казахстане и в Магадане,

Среди снега и ковыля...

В этой патетике нет истины. Если был какой-то высший смысл в гибели тех, кто остался в Понарах и в Бабьем Яре, в Казахстане и в Магадане, то он мог быть выражен только одним словом – "УЕЗЖАЙТЕ!". Эти могилы кричали – и требовали нашего отъезда. И вообще-то говоря, Галич знает это:

Уходит наш поезд в Освенцим,

Наш поезд уходит в Освенцим

Сегодня и ежедневно.

Разумеется, Галич ощущает себя самого русским поэтом. Он, не бывший "полезным евреем", не искушенный по части шитья и ношенья ливрей – не обо всех новых гражданах Израиля можно сказать то же самое,– не отказывался, хотя бы из гордости от своей причастности к еврейству. Но его собственное еврейство очень внешнее, оно присутствует в его сознании, скорее, как некая экзотическая подробность. Оно – как всегда у Галича, когда он не доходит до сути, – взято как некий реквизит, на этот раз этнографический.

Сочетание в себе русского и еврейского начал Галич понимает не как сложное, проросшее одно сквозь другое, а как сложенное, т. е. как сумму неких разнородных признаков:

Вот горит звезда моя субботняя,

Равнодушна к лести и хуле...

Я надену чистое исподнее,

Семь свечей расставлю на столе

А потом из прошлого бездонного

Выплывет озябший голосок –

Это мне Арина Родионовна

Скажет: "Нит гедайге, спи сынок"...

Безвкусие последних четырех строк особенно подчеркивает неистинность такого самоощущения. Арина Родионовна не скажет "нит гедайге" ни при каких условиях. Это дважды ложное утверждение должно покоробить как русского, так и еврейского интеллигента. Для ассимилированного русского еврея, уже во втором поколении не говорящего на идиш, "нит гедайге" звучит не словечком из детства, а цитатой из Маяковского: "Это комсомольцы кемпа "нит гедайге" песней заставляют плыть в Москву Гудзон".

Там, где поэт идет за внешним признаком, за уже известной эмблемой,– там не произойдет открытия и не состоится лирическое стихотворение.

* * *

Галичу нет возврата в Россию. Его настоящая Родина, его подлинная аудитория остались там. Там – Галич прав – его песня не устареет и через век:

И будет бренчать гитара,

И будет крутиться пленка,

И в дальний путь к Абакану

Отправятся облака...

Мы простились с Россией. Не без боли, но навсегда. Внутри себя создаем мы новую Родину. Россия все еще цепко держит нас. Но мы – не сегодня еще, не завтра, но через год, через десять, через сто лет – уйдем из нее, доберемся до своего порога. Слушая Галича, мы еще раз понимаем, как правилен этот путь. Мы еще услышим новые песни Галича, но эти песни будут уже не о нас.

______________________

*А. Галич, Поколение обреченных, Франкфурт-на-Майне, "Посев", 1972 г.