ПОГОВОРИМ О СТРАННОСТЯХ ЛЮБВИ

Более всего мы любим свое прошлое. Там, в прошлом, у каждого из нас первая любовь, юношеская дружба, там мы видим себя в новеньком офицерском мундире или в подвенечном платье, там все светло и прекрасно. Подозреваю, что Словарь иностранных слов (шестое издание, Москва , 1964 год) ошибается, и ностальгия – вовсе не тоска по родине, а тоска по минувшей юности, неудовлетворенная страсть к прошлому. Между тем, взгляд в минувшее всегда чуточку затуманен. Время смягчает и облагораживает события, а по сути искажает реальную картину бытия. Я встретил недавно в Нью-Йорке супругов, бывших москвичей, которые вспыхнули от счастливых воспоминаний – прочитав в газете сообщение о Марине Влади. "А помнишь ее в "Колдунье"? – воскликнула жена. – О, это великая актриса!" – "Мы всем классом были влюблены в нее, – подхватил муж. – Я десять раз смотрел этот фильм". Фильм "Колдунья" действительно, неплох, и молодая Влади была в нем очень мила. Но в перевернутом бинокле памяти неплохая кинокартина становится классической, а молодая женщина с хорошей фигурой превращается в гениальную актрису. Этот оптический обман станет понятным, если вспомнить, что французская картина, сделанная по рассказу Куприна, появилась на советских экранах после десятилетней духовной сухомятки. Нет ничего удивительного – если после "Кубанских казаков" и после сталинских помпезных фильмов, вроде "Адмирал Ушаков" история бесхитростной любви так привлекла наши сердца. Удивительно другое: как, прожив несколько лет на Западе, пересмотрев в кинотеатре Карнеги Холл всю подлинную классику мирового кино, мы все еще не можем расстаться с прежними идеалами. Впрочем, это и есть одна из тех странностей любви, ради которой я берусь ныне за перо.

Итак, все то, что мы любили в прошлом, продолжает сиять из глубины времен с удвоенной силой. Появляется в газете объявление о приезде в США Евгения Евтушенко, и мы вздрагиваем от воспоминаний о былой любви к нему, к его стихам. Я собирал его книги с самого его появления. Храня и "Шоссе энтузиастов"(1956), и более поздние. Его стихи появились лет через десять после войны. Советские поэты все еще продолжали долдонить про боевые ракеты, про разведчиков и танковые рейды. Коснуться каких бы то ни было внутренних проблем и конфликтов никто почти не смел. Евтушенко был из другого поколения. Он не знал страха 1937 года и года 1948-го. В стихах 50-х годов он шалил, прыгал, играл, как молодой, не проученный жизнью щенок. И это всех прельстило. Его полюбили за искренность и непохожесть его на поэтов-официозов. Начальство его время от времени шлепало, но пора была либеральная и он быстро шел в рост. Писал он много и как будто становился с годами значительнее. Да, мы его полюбили. Мы – это поколение родившихся в 20— е годы, те, от кого скрыли Ахматову и Цветаеву, Мандельштама и Набокова, кому негде было услыхать, что Иван Бунин получил Нобелевскую премию по литературе.

"Я разный // я натруженный и праздный, // я целе— и нецелесообразный" – писал Евтушенко в 1956 году. Но времена менялись, и он становился все более целесообразным. Он умудрился извлекать для себя пользу даже из проработок. После каждой такой хрущевской проработки, он ко всеобщему удивлению, выскальзывал, как новенький медный пятак, без какого бы то ни было изъяна. Молодежь продолжала бредить им. И где-то наверху, в конце концов, сообразили, что поэта с такой репутацией можно приспособить к государственной службе. И приспособили. Послесталинская оттепель к 1960 году сменилась морозом, пишущую публику стали приструнять, а Евтушенко как раз в это время снарядили за границу. До этого за границу ездили только официозные зубры вроде Суркова и Симонова. Западу они были скучны и впечатления никакого не производили. И вот в 1960 году в Париже, Лондоне, а потом в Америке побывал Евтушенко. Перед западной интеллигенцией впервые предстал не подозрительный злобный субъект в черном галстуке, не литературный советский чиновник, который ходит как будто аршин проглотил, а жизнерадостный парень, разбитной, актеристый, болтливый, который вроде бы ничего не боится. Приняли его на ура, тем более, что хоть и не прямо, а намеками, давал он понять публике , что рискует , что еще неизвестно , как эта поездка для него кончится.

Кончилось все очень хорошо. Вернувшись, Евтушенко заплатил пославшим его стихами, предназначенными для внутреннего пользования, в которых присутствовали (США) "акульи тела готовых к действию ракет" и (Франция) парижские булыжники – "коммунарское оружие". Одним словом, первое задание выполнил он отлично. Рейд его помог Хрущеву размягчить общественное мнение Запада в большей степени, чем поездки многих дипломатов. Но мы его все еще любили. Ибо от богатств своих привозил он нам стихи о мире, в котором мало кто из нас надеялся когда-либо побывать. О делах своих "сверхпоэтических" он никогда не рассказывал, даже выступая перед коллегами в Центральном доме литераторов. Только однажды как-то между делом, сказал, что пробыл в Белом Доме у президента дольше, чем кто бы то ни было прежде из СССР.

Между поездками, которые стали постоянными, учинял он всякие действия либерального вроде свойства. То стихотворение про Бабий Яр напишет, то какую-то слишком свободолюбивую телеграмму пошлет властям (против ввода войск в Чехословакию, против изгнания Солженицына). Его тут же шумно в газетах начинают ругать и следом же отправляют в очередной вояж. Так оно и шло: Синявский и Даниэль в тюрьме – Евтушенко в Париже и Нью Йорке; поэта Юрия Галанскова мордуют в Мородовских лагерях (не дожив до 33 лет он погиб оттого только, что не получил элементарной медицинской помощи), а Евтушенко срывает аплодисменты в Оксфорде и Кембридже. О Евтушенко шумят газеты по всему миру – либерал, вырвался на Запад, чтобы прокричать правду!

Не сразу мы сообразили, что Женя наш – троянский конь, засыпаемый на Запад ради политического обольщения и оглупления тамошней публики. А едва мы это сообразили, как московские власти погнали в Европу и Америку целый троянский табун: Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина, Василий Аксенов, Владимир Высотский, Булат Окуджава. Талант на таланте, а главное либералы, демократы, свободомыслящие – цвет нации! Им-то уж точно на Западе поверят!!! Так в извечный список товаров российского экспорта – пенька, лес, лен, поташ (при царе еще значились в том списке сало и пшеница) – советская власть внесла новый массовый продукт – либеральных прозаиков и поэтов.

Да, все они, или почти все, пользовались когда-то нашей любовью. Или во всяком случае симпатией. И более всего любили мы Булата Окуджаву. Кстати сказать, даже в самые оттепельные дни ничего особенного крамольного он не пел, но и полностью советским его признать было трудно. Нестандартный какой-то, слишком много толкует в стихах о "я", в то время как полагается воспевать "мы". Жил он многие годы довольно скудно. Власти не упускали случая то кольнуть его грубой газетной шпилькой, то пнуть равнодушием. Однажды после концерта в Ленинграде появилась в комсомольской газете против него очередная статья. Союзу писателей приказано было в связи с этим "разобраться", а по сути устроить над Булатом судилище. Комната № 8 в Центральном доме литераторов, где предстояло судилище, была в тот день переполнена. Окуджава пришел понурый. Сказал, как-то жалко глядя себе под ноги: "Может быть я вам спою то, что пел в Ленинграде?.. Может быть не так уж все было страшно...".

Идея понравилась: лучше сидеть на концерте, чем на суде над поэтом. Он пел и играл минут сорок. Публика, да и поэты-судьи из поэтической секции Союза писателей, блаженствовали. Когда Булат отложил гитару, сидевший рядом со мной Солоухин, подчеркнуто охая, сказал: "Ну вот поразвлекались хорошо, а теперь возьмемся за розги...". В розгах в тот раз недостатка не было.

Окуджаву заметили на Западе. Англичане опубликовали сборник его стихов, прежде изданных в СССР, издательств о "Посев" выпустило четыре или пять томов его произведений, а французы дали жизнь его долгоиграющей пластинке. После этого слава его за границей начала стремительно расти. На такие незапланированные предприятия советские власти реагируют всегда одинаково: Окуджаве приказано было написать в "Литературную газету" письмо с проклятьями по адресу тех, кто издает его за границей. Только таким письмом – знаком верноподданности – может вернуть советский литератор расположение советских властей. Он написал. Один из коллег спросил в те дни Окуджаву, зачем он написал письмо. Тот ответил вполне откровенно: "Боюсь нищеты".

От нищеты он уберегся. И даже более того, видя страх и его покорность, в тех самых кабинетах, где получал инструкции Евтушенко, решили, что годится для роли поэта-дипломата и Булат. К концу 70-х годов он и впрямь подходил уже для этой цели: всемирно известный поэт со славой либерала; на Запад не сбежит, ибо духом слаб, да к тому же и любимый сын Булатик остается в Москве в качестве заложника. Решили посылать. Сначала в Париж, а теперь вот в Америку. И правильно решили. Он свое дело сделает не хуже Евтушенко. Ибо играет на новенького, и репутация у него международная пока еще без пятен. Евтушенко в Кембридже уже освистывали...

Итак один за другим приезжают в Америку Андрей Вознесенский, Владимир Высоцкий, Евгений Евтушенко, Булат Окуджава. Да вот теперь и Нагибин. Едут петь песни, читать доклады, едут как частные лица, по приглашению колледжей и университетов. Для американцев их приезд – дело естественное, обычное. Пригласили – приехал. Они и сами ездят куда и когда хотят. Нас, эмигрантов, приезд всех этих членов Союза писателей тоже не удивляет, потому что мы хорошо знаем: из СССР (если не считать эмигрантов) люди выезжают только по казенной надобности, только после строжайшей проверки политической лояльности. Исключения не бывает ни для кого: ни для инженеров, ни для шахматистов, ни для скрипачей. А уж тем более для поэтов. Сотни, а скорее даже тысячи советских граждан обращаются в ОВИР (витрина КГБ) с просьбой выпустить их для свидания с родными, для лечения, для научных контактов, для собирания литературного материала и просто так – посмотреть мир. Им, как правило, отказывают. Ибо езда за границу – высшая форма государственного поощрения советского гражданина. Это – всегда (повторяю) езда с заданием.

Оно, конечно, поэты едут не для того, чтобы красть американскую технологию, и не затем, чтобы выпытывать тайну ракетных баз. Этим занимаются другие. Но задание есть задание. Сейчас оно связано с пошатнувшимся в глазах американцев реноме советской власти. Агрессивные действия СССР в Азии и Африке, расправы с интеллигентами, издевательские суды над Щаранским, Гинзбургом, Орловым, подавление национальных движений – все это настроило Запад против отечества социализма. Недавний опрос общественного мнения в США показал, что у граждан Америки русские (имеется в виду СССР) пользуются все меньшей симпатией. Десант советских писателей и поэтов, выброшенный ныне на американский континент, предназначен для того, чтобы привлечь, расположить американское общественное мнение, успокоить американских ученых, бойкотирующих советскую науку.

Поэты наши люди обаятельные, но главная их сила в либеральной репутации, в репутации, которую, как поддельные паспорта, приготовляет специальный отдел КГБ. На червячка этого хорошо клюет левая университетская профессура и студенты. Глядя на наших бардов, высоколобые обитатели Оксбриджей и Кемфордов приходят к мысли, что ежели таких страшных бунтарей из СССР выпускают свободно ездить по свету, то, очевидно, советский режим не так уж и жесток. В Кремле, очевидно, потеплело. Россия либерализуется. Так что нечего бойкотировать советскую науку, с русскими обо всем можно договориться – и о торговле, и о делах афро-азиатских, и о Щаранском-Гинзбурге. Именно этого эффекта в Москве и дожидаются, именно этого они там и хотят. Для того и десант литературный высаживают.

Но оставим большую политику и вернемся к нашей теме: закончим разговор о странностях любви. Итак, кумиры наши, хотя и по разным причинам, пошли на сделку с властью, на сделку с совестью. Но в конце концов и трусость Окуджавы, и циничный карьеризм Евтушенко ведут к одному итогу. Падение свершилось.

Ты раньше подавал надежды

Теперь одежды подаешь,

– писал молодой Евтушенко своему другу. Теперь мы можем адресовать эти строки самому автору. Отступничество от правды, от самого себя, карается высшим судом: поэт теряет талант. Окуджава не пишет больше стихов, поэзия Евтушенко последних лет превратилась в набор дешевых политических клише. И тем не менее недавние эмигранты из Советского Союза жаждут встречи со своими недавними кумирами. Что там ни говори, а лучшие стихи Евтушенко и Окуджавы по-прежнему бередят нашу память. Плывет из милого прошлого "Синий троллейбус", звучит "Молитва" ("Пока земля еще вертится..."), приветно горит желтый глаз "Черного кота", того самого, который мышей не ловит, а "ловит нас на честном слове".

Найдутся слушатели, которые скажут, что им наплевать на то, как КГБ и партийные вожди используют поэзию. Важно, что эта поэзия существует. Другие, покупая билет на концерт, станут утешать себя тем, что стихи это одно, а поэт – другое. "Ведь Пушкин тоже не всегда... И Блок тоже... "Едва ли есть смысл оспаривать подобные аргументы. Как говорится: "Любовь зла...". Не собираюсь я и призывать к бойкоту концертов Окуджавы и Евтушенко. Хочу лишь сказать моим соотечественникам в Америке: ходите, слушайте, аплодируйте, но не забывайте: для вас это любовь, а для них государственное задание.

МАРК ПОПОВСКИЙ

Новое Русское Слово

15 марта 1979 год

ТЕМ САМЫМ

Новых эмигрантов другие и сами они друг-друга – так уж повелось – часто обвиняют в советскости мышления. Лично я родился, жил, начал думать и наконец стал свободным человеком в Советском Союзе: никаких особых духовных превращений на Западе со мной не произошло. От коммунизма я отказался тоже на Востоке. Кроме того, я склонен приходить к определенным мнениям и до тех пор, пока меня не убедили в их неверности, отстаивать их как истину – следовательно, противоположные мнения считать неверными. Не думаю, чтобы это относилось только к советскому воспитанию (советское воспитание, наоборот, внушает с детства безграничную, правда, несколько одностороннюю, толерантность, приспособляемость к чему угодно), но если определенность мнения является признаком советского мышления (а мне и это приходилось слышать), то так тому и быть: не отказываться же от самого себя во имя расцвета индивидуализма!

Но чего я не ожидал здесь встретить, особенно у новых эмигрантов, но на что натыкаюсь все чаще, – это на воскресающий среди них советский, даже сталинский стиль не чего-либо другого, а политического мышления, примерно – на "тот, кто не с нами, тот против нас". И особенно на применение этого принципа по отношению к искусству. А при этом вокруг такая проповедь аполитичности идет – иной раз даже не понятно, каким нас ветром в эмиграцию занесло.

Первая эмигрантская демонстрация партийности в литературе произошла в Париже на одном из выступлений А. Вознесенского. Демонстрация проходила с шумом и плакатами. На плакатах объявлялось, когда именно Вознесенский был, – а когда перестал быть поэтом. Конечно это странно, что такие вопросы вдруг стали решать с помощью плакатов – до сих пор считалось, что это дело требует более тонкой аргументации, чем позволяет этот жанр. Но эстетическая проблема как и положено в таких случаях, была тут вообще сбоку припека ("Поэтом можешь ты не быть..."), была только приправой к политическому обвинению. Обвинялся же Вознесенский в том, что он дезинформирует западное общественное мнение. Чем? Да просто тем, что не отказывается от заграничных поездок и выступлений. Собственно никаких более конкретных обвинений не было, но было выведено, что тем самым он внушает западной публике, что СССР – свободная страна. Т.е. выражаясь юридическим языком сталинской эпохи, он не совершил преступления, но был "объективно вреден", вреден тем самым. Так сказать "лил воду на мельницу"... По-видимому, по убеждению демонстрантов, он обязан был запереться в квартире и греметь оттуда проклятиями: "Пошли вон, гады! Никуда я от вас не поеду!" Или вообще уехать в эмиграцию. В урочьих "романах" главный герой-любовник всегда урка. Выходит, что в наших – эмигрант?

Впрочем в статье Марка Поповского "Поговорим о странностях любви" (НРС от 15.3.79). Вознесенский только один из "стаи славных" или из "троянского табуна", куда входят Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина, Василий Аксенов, Владимир Высоцкий и... Булат Окуджава (о котором речь особо). Теперь еще и Нагибин. Я по-разному отношусь к каждому из этих писателей (кстати, я ведь никогда не был поклонником Вознесенского), но буду стараться где можно вообще избежать эстетический оценок. Разговор ведь не о литературе, а о правде и нравственности. Не хотел бы, чтобы эта моя статья и ее резкость (резкость будет) была воспринята как просто выступление против Марка Поповского, талантливую, интересную, горькую и очень важную книгу которого "Управляемая наука" я как раз теперь читаю. Я выступаю только против тенденции, которая в его статье проявилась, к сожалению, наиболее ярко.

Конечно, наиболее уязвим для такой критики Евгений Евтушенко. Уязвим потому, что больше всех играл в эту игру – в хождение по канату между властями и публикой. Правда, я убежден, что и с властями он заигрывал, чтоб иметь возможность нравиться публике. Публике он служил, и она это знала. Соответственно с ним и обращалась. Чуть что не так – затаптывала его в грязь, чуть "исправился" – бешено аплодировала. Все бы ничего, но жаль, что он заплатил за эту игру слишком дорого – слишком много истратил на нее сил, времени, забот и своего незаурядного таланта. Правда – эта игра принесла ему мировую славу – невиданную после Байрона, – но думаю, он больше потерял, чем приобрел. Он сделался выразителем поневоле неопределенного, непостоянного, только пробуждавшегося после сталинщины общественного самосознания, а "должность" эта, как вы сами видите, – дело весьма ненадежное. Но он уже не мог остановиться – актерская установка (актеру иначе нельзя) на ближайшие аплодисменты заняла слишком большое место в его жизни и творчестве.

Может быть, при Хрущеве он и выполнял какие-то пропагандистские задания за границей? Думаю, что выполнял. Думаю, что тогда они не противоречили ни его, ни читательскому представлению о возможном и должном. (Это мы теперь такие умные). Он наверняка считал, что борется за мир и за настоящую революционность, он и дома защищал именно ее. Читатель сердится на него не за то, что он делал за границей (он тогда бы это одобрил), а за стихи, которые он оттуда привозил и которыми расплачивался с начальством.

Должен сказать прямо, что в этой статье Марк Поповский, как это ни странно, выступает как человек публики, как человек, расценивающий стихи и поэтов в зависимости от внешних обстоятельств. Стихи в мире его статьи существуют, нравятся и перестают нравиться благодаря не своей живой сути, а внешним обстоятельствам: в зависимости от чего-то, в противовес чему-то, по сравнению с чем-то.

Не знаю, как ведет себя Евтушенко на своих заграничных выступлениях сегодня. Знаю, что живется ему сейчас нелегко. Прочел это в его последней поэме, напечатанной в "Новом мире", в поэме есть много хорошего и талантливого, несмотря на чилийское обрамление. Знаю еще, что и в СССР, и на Западе живет много людей, чье развитие – и политическое, и даже эстетическое – началось с него. Я к этим людям не отношусь, но знаю, что неблагодарность – грех. И я вообще не верю, что на сегодняшнем Западе Евтушенко или кто другой могут сбить кого-либо с толку. Кроме тех, кто сам к этому стремится, но те и за Сергея Острового схватятся. Им вообще не надо доказательств – в любой момент высосут из пальца. Да и вообще при наличии в Госдепартаменте честного и благонамеренного Маршалла Шульмана, кому нужны в роли агитаторов советские писатели, которые в этом качестве были бы поневоле недостаточно искренни? И если после того, как нам сообщили, что СССР испытал ракету, которую он не имел права даже разрабатывать, нас радуют другим сообщением, что скоро с ним будет окончательно подписано новое соглашение по этому вопросу, – то что к этому может добавить Евтушенко? И, тем более, Окуджава...

Появление в такой стать е имени Окуджава поражает, как гром среди ясного неба. Чем провинился Окуджава? Впрочем, можно догадаться чем – тем самым. Сиди дома и не смей выезжать, а то неверно истолкуют. Так что уж если КГБ вас выпустит, то мы – на страже, с противоположной стороны.

Странно как-то. Защищать его? От кого? От тех, которые звонят мне по телефону и хотят выяснить (почему-то полагают, что мне это известно), приедет ли Окуджава и будет ли он выступать? Как будто излишне. Правда, Поповский от этого возражения обезопасился. Это – говорит он – странности нашей любви, ностальгия, ибо ностальгия – это тоска не по родине, как он полагает, а по собственному прошлому. Ведь вон же знакомые Поповского, имея возможность посмотреть в Карнеги Холл всю мировую киноклассику, тем не менее до сих пор считают классикой средний французский фильм "Колдунья" (с Мариной Влади) – таким он им показался в их юности – после всякого рода "Кубанских казаков". Механизм прост: в юности была неинформированность, а теперь – тоска по юности. Так видимо, и Окуджава показался нам значительным после чего-нибудь вроде Лебедева-Кумача, а теперь у нас аберрация из-за тоски по юности... На это можно было бы возразить просто – не у всех такое релятивистское восприятие искусства. Некоторые не считали "Колдунью" классикой и тогда. Что же касается Окуджавы – то как быть с подростками? Поколения проходят за поколениями и начинают петь Окуджаву – а у них ведь нет той памяти, которую он мог бы разбередить. Видимо, что-то в этих песнях представляет не относительную, а абсолютную ценность. Видимо, это поэзия, искусство – и к этому вообще следует относиться иначе. Бережней что ли – как мы требовали от властей, живя в СССР.

Но Марк Поповский, говоря об Окуджаве, применяет к нему те же критерии, что и к Евтушенко: "...ничего особо крамольного он не пел, но и вполне советским его не назовешь", – чуть ли не недоумевает он. Но недоумение скоро рассеивается. "Нестандартный какой-то, слишком много толкует в стихах о "я" в то время, как полагается воспевать "мы"". Все в порядке – теперь ясно, за что "мы" (не то "мы", что полагалось воспевать, но все же "мы") его любили за то, что делал неположенное и говорил про "я". Такую любовь и впрямь нетрудно (да и не жалко) утратить — тем более здесь на Западе, где все говорят про "я" – эка невидаль... А раз так – то все естественно – валяй и дальше делай неположенное, раз тебя за это полюбили, нечего публику надувать...

Я не совсем уверен, что в эту игру с Окуджавой когда-либо в глубине души играл сам Поповский, но уж Окуджава в такие игры ни с кем не играл. Это вообще не про него. Он не делал ни положенного, ни неположенного, делал только должное – то, чего от него требовало искусство, – и никому никаких оснований для такой фамильярности не давал и не дает. Он просто писал и пел свои песни о том, что считал важным, и так, как считал нужным, – чем занимается и поныне. Правда, Поповский утверждает, что "Окуджава не пишет больше стихов", и связывает это с якобы имевшим место "отступничеством от правды". Но это неверно. Окуджава уже очень давно пишет стихи не очень часто, но пишет и теперь, и пишет хорошо.

Не говоря уже о том, что никакого отступничества от правды вообще не было. А что было? А вот что. Когда-то, в году 1972-м в издательстве "Посев" вышли две книги Окуджавы. От него требовали "отповеди". Он отказался, а потом после долгого и упорного нажима не выдержал – написал.

Это факт общеизвестный, лишний раз показывающий, какому давлению может подвергнуться в СССР даже знаменитый художник (тогда это произошло не только с Окуджавой). Но особых последствий не было. Окуджава остался Окуджавой. Как он не был ни диссидентом, ни холуем, так и не стал.

Кстати, издательство "Посев", как мне известно, на него нисколько не обиделось за это письмо в "Литгазету".

Но Поповский не только возмущен. Он считает нужным сообщить и новые подробности этого события. Оказывается, когда общий коллега спросил в эти трудные дни у Окуджавы, зачем он написал это письмо, тот якобы ответил: "Боюсь нищеты".

Что касается содержания этого сообщения, то оно не потрясает. Во всяком случае меня. Я и сам боюсь нищеты, и пусть те, кто без греха, бросят в меня камень.

В связи с этим у меня большая личная просьба. Не столько к Поповскому, сколько ко всем, работающим в жанре "Воспоминания осведомленного человека". Я ничего не имею против этого жанра, но оберегайте имена и частные секреты всех доверившихся вам на родине людей. Не только таких, как Окуджава, а даже номенклатурных, если в какую-то минуту в них взяла верх человеческая откровенность. Не обрекайте их на сожаление о том, что они с вами встретились. Кем бы они ни были! Не способствуйте увеличению зла и недоверия в мире. Но это к слову.

Ничего страшного и опасного Марк Поповский об Окуджаве не говорит и дальше – только неприятное. Иногда даже не от себя, а через мысли начальства о том, почему следует посылать Окуджаву за границу (что почему-то у Поповского связывается с этим злополучным письмом, хотя Окуджава стал ездить за границу намного раньше): "...на Запад не сбежит, ибо духом слаб, да и любимый сын Булатик остается в Москве в качестве заложника".

У Окуджавы в Москве и у начальства (несмотря на это давнее письмо) вовсе нет репутации человека слабого духом. Да и с каких это пор вообще для писателя стало критерием силы духа – способность сбежать на Запад? (Я, например, оказался на Западе потому, что не выдержал, а не потому, что набрался сил.) А уж пассаж насчет сына – прежде всего, причем тут сын? Почему Окуджава должен пренебречь своей любовью к нему? Кто его имеет право к этому призывать и во имя чего?

Обсуждать тут нам особенно нечего. Кто может вообще сказать, что лучше для писателя (в плане выполнения им своей миссии) – идти ва-банк или изворачиваться и что-то свое печатать? Уходить в подполье или все-таки оставаться на поверхности? У каждого писателя своя судьба, за которую он сам непосредственно и недвусмысленно отвечает. Булат Окуджава делает и теперь то, что он делал раньше. Пишет и поет. А удается – печатает и записывается. Прозу еще пишет. Все это настоящая нужная всем работа. Никакой другой он никому не обещал. Вина его, по-видимому, в том, что он доказывает своими выступлениями, что в России есть литература. Но ведь она там на самом деле есть. Ее зажимают, ее приходится пробивать, но она есть. И каждый раз после того, как вещь пробили в печать, она начинает свидетельствовать в пользу тех, кто противился ее публикации. Парадоксально это? Да. Но это так. Я не знаю, что будет потом, но сейчас это так. Так что же – не пробивать, чтоб тем самым не искажать картину? А врачам, может, и людей не лечить – ведь это тоже поддерживает советскую власть, особенно если лечить хорошо? А может, вообще всем не жить для наглядности – ведь почти каждый, кто там живет, как-то сотрудничает с властью?

А ведь сидя за океаном и так можно решить – кто мешает?

Нет, я отнюдь не разделяю взгляда, что если человек приехал оттуда, то он вне критики. Но виноват он, если сам активно и направленно занимается дезинформацией, т. е. врет в глаза, а не врет тем самым. Впрочем, если его заставляют врать бестактными вопросами, ответы на которые вопрошателю известны, то вина его в значительной степени смягчается: он не лез, а ему возвращаться. Впрочем, я вообще не думаю, что перечисленных писателей посылают для пропаганды – максимум, это второстепенное дело. Просто в какой-то момент руководство осталось совсем без классики, а понадобилось приблизить это поколение писателей. И как-то ввести их в ранг, приласкать, что сейчас неотъемлемо от загранпоездок. Вот и пускают. Да испугались еще, что сами уедут – особенно после отъезда А.Гладилина...

Да и так ли это хорошо с нашей стороны – продолжать работу всякого рода выездных комиссий – чтоб человек, наглотавшись нечистот на их заседаниях и, наконец, вырвавшись, попадал в магнитное поле нашего недоброжелательства и быстро – еще быстрей, чем во время пятилеток, – возросшего культурного уровня? И еще шире – хорошо ли вырывать пропасть между нами и нашей родиной, способствовать взаимному отчуждению, в котором может быть заинтересовано только КГБ? Стоит ли помогать ему нашими страстями, амбициями и самолюбиями? Это уже, если исключить вопрос о том, что у нас нет никакого права смотреть на наших оставшихся дома соотечественников свысока, внимательно следя за тем, достаточно ли они там героичны и не оскоромливаются они иногда – если не прямо, то хотя бы тем самым. Тут ведь каждый может нам сказать : чем кумушек считать... И будет прав.

Статья Марка Поповского написана в оскорбительном тоне. Но ведь Окуджава не привык, чтобы с ним или о нем разговаривали в таком тоне . Правда, когда-то на заре его деятельности, его оскорбили в Доме кино. Какие-то очень тонкие люди (в Москве всегда находились и сегодня есть люди, которые и без Карнеги Холл соответствуют мировым стандартам) вдруг начали кричать: "Пошлость". Что ж, Окуджава встал, вложил гитару в чехол и ушел, а они потом десять лет перед ним всем Домом кино безуспешно извинялись: ошибка вышла у них со стандартами. А что, если он и сейчас переоценит значение выступления Поповского и (надеюсь, этого не произойдет) поступит так же: соберет вещички и на Москву-реку, что тогда? Ведь даже делегацию вслед не пошлешь с извинениями – не пустят . Я думаю, этого не произойдет , слишком для этого большим вниманием его везде окружают эмигранты всех волн, но, уверяю вас – я тоже осведомленный человек – он на это способен. Ведь на образ, нарисованный Поповским, он совсем не похож!

Поповский советует нам, даже аплодируя, помнить, что для вас это любовь (к своему приукрашенному прошлому, конечно), а для Окуджавы – политическое задание. Я же советую полностью забыть о политической казуистике и просто верить тому, что вы слышите, тем чувствам, которые обязательно вызовут у вас его песни. Это не аберрация и не тоска по прошлому, это и здесь и там, и тогда и теперь. Это искусство, поэзия, боль, окрыленность. А если уж обязательно что-нибудь при этом помнить, помните, что перед вами большой художник, встреча с которым всегда праздник, чудо, удача.

Наум Коржавин

НРС, 8 апреля 1979

ЕЩЕ РАЗ О СТРАННОСТЯХ ЛЮБВИ

Весной 1965 года, воспользовавшись некоторым замешательством, которое возникло среди власть предержащих после падения Хрущева, получил я из архива КГБ следственное дело академика Николая Вавилова. Стали известны подробности истязаний, которым подвергался во время следствия величайший русский биолог, история его смерти от голода в тюрьме. Я написал по этим материалам первые главы книги "Дело Вавилова" и пустил их в Самиздат. В "Предисловии историка" я требовал предать суду академика Лысенко, который, по сути, погубил Вавилова. Времена сразу после Хрущева были сравнительно либеральные. В 1966 году удалось даже создать при Академии наук Вавиловскую мемориальную комиссию, куда я вошел в качестве одного из членов. Так что начало казаться даже, что справедливость вот-вот восторжествует и мы действительно увидим суд над одним из сталинских злодеев. В эти дни ко мне все чаще стали обращаться знакомые и незнакомые, которые по телефону, при встрече в редакциях или в гостях задавали один и тот же вопрос: какого собственно, приговора для Лысенко я стану добиваться? Расстрела? Тюрьмы? "Очевидно, вас пригласят как общественного обвинителя, – говорил мне профессор из Ленинграда, сам подвергавшийся в сталинско-лысенковские времена преследованиям. – Так вы обратите все-таки внимание, что Трофим Денисович уже старый человек. Пожалейте его". "Имейте в виду, – говорила другая ученая дама из вавиловского окружения, – Лысенко вовсе не бездарный человек. Нельзя сбрасывать со счетов его ранние работы по изучению световой стадии".

На все это я отвечал, что, во-первых, суда скорее всего не будет, а во-вторых, в этом деле важен не приговор, а разбирательство. Общество должно разобраться в том, что именно с ним произошло в 30— е – 40— е годы, как это случилось, что гения убили, а злодея возвеличили. Если, глядя на художества Лысенко, общество наше поймет себя, свои прошлые заблуждения, то может статься, что в будущем мы избегнем повторения подобных коллизий. С такой задачей я и работал над книгой о трагедии Вавилова: думал прежде всего о том, как мы – потомки – должны относиться к поведению Лысенко и Вавилова, какой опыт должны мы извлечь из той давней мистерии.

Тринадцать лет спустя я вложил ту же самую немудреную мысль в свою статью "Поговорим о странностях любви" (НРС от 15 марта 1979 г.).

В статье говорил я не о России в целом, а только об узком береге нашей прошлой жизни, о поэзии, о любимых поэтах. Я знал и эту поэзию и этих поэтов и надеялся, что приведенные факты и доказательства помогут моим соотечественникам понять : то , что они любили и любят по сей день, к сожалению, подверглось загрязнению; поэты, которых мы боготворили, предали себя и тем самым нас, своих читателей и почитателей. Я попытался дать эмигрантам из СССР факты для того , чтобы когда они будут оглядываться назад на свое прошлое, они видели его незамутненным взором.

Но все повторилось почти точно так же, как после первых глав Вавилова. Мне звонили знакомые и незнакомые и спрашивали: "Вы действительно против Евтушенко и Окуджавы? Вы их ненавидите? Но ведь они талантливые?.. А у Высоцкого есть такие трогательные песни...". Другие подходили ко мне, чтобы пожать руки и сказать: "Правильно вы их прохватили, этих гадов! Гнать их надо из Америки! Гнать их надо грязной метлой!". Но я ничего подобного не писал и гнать никого не собирался. И противники и доброжелатели услышали не то, что было сказано в моей статье, а то, что им хотелось услышать.

Это не недоразумение, это – закономерность. После шестидесяти лет тиранической власти нравственное чувство, нравственная оценка поступков перестали быть решающими в нашем обиходе. Возник другой, по существу государственный подход к личности: "Этот ученый профессионально хорош, тот поэт профессионально плох". Профессиональная оценка вытеснила, заслонила понятие о порядочности и непорядочности. Нравственная оценка человеческих поступков стала казаться большинству из нас слишком строгой. Советский человек привык поступать не по совести, а по обстоятельствам. Он хочет, чтобы и оценили его по обстоятельствам, "по силе возможности". Разговоры о нравственности его раздражают, он хочет видеть ситуацию более простой, привычной, приземленной. Автор статьи критикует Евгения Евтушенко? Значит, был между ними какой-нибудь скандальчик, что-то не поделили. И сразу сколачиваются читатели в две монолитные группы: "За Евтушенко" и против него. Для обеих групп разговоры о странностях любви – ерунда, выдумка. Какие там странности. Все просто... К сожалению, этому соблазну глухоты поддался и наш оппонент Наум Коржавин.

Он начал статью "Тем самым" (НРС от 8 апреля) с обещания не уводить нас в сторону, не касаться эстетических оценок, то есть качества стихов Евтушенко, Окуджавы и других приехавших в Америку поэтов. "Разговор ведь не о литературе, а о правде и нравственности". Очень хорошо. Главная тема моей статьи действительно об этом, о том как нам совместить наши прежние чувства с нынешним советским литературным десантом, который высаживается на американский берег с политическими целями. Но едва дав свое обещание, Коржавин тут же с ходу его забыл. Как истинный поэт, он с увлечением заговорил о том, какие хорошие поэты приехали в последнее время в США и какие славные стихи они пишут. Вот к примеру Евтушенко недавно опубликовал поэму "В новом мире". В ней есть много хорошего и талантливого несмотря на "чилийское обрамление". А в песнях Окуджавы что-то "представляет не относительную, а абсолютную ценность. Видимо, это поэзия, искусство – и к этому вообще следует относиться иначе. Бережней, что ли...". Потом еще о незаурядном таланте Евтушенко и его мировой славе, невиданной после Байрона. А вот Поповский, тот совсем в поэзии не разбирается...

Вероятно, все это правильно, но беда в том, что эти рассуждения не имеют никакого отношения к обсуждаемой проблеме. То, что Евтушенко и Окуджава весьма популярные поэты, никто не оспаривает. Иначе бы их сюда не послали. Островой и Софронов тоже ездят по заграницам, но всерьез говорить об этих посланцах не приходится. От их литературных встреч проистекают только смешные анекдоты (Островой в Королевской библиотеке в Стокгольме долго искал свои стихи, не нашел и долго негодовал по этому поводу). Много и других тем, решительно никак не связанных с поднятой нами проблемой, затрагивает в своей статье Наум Коржавин. Он пишет о том, как следует составлять воспоминания об исторических лицах; о том, как Булат Окуджава относится к своему младшему сыну и какую сочиняет прозу; какой скверный советник Маршал Шульман работает в Госдепартаменте; надо ли задавать бестактные вопросы приезжающим из СССР и, наконец, обсуждает трудное положение руководителей Советского Союза, которые совсем остались без классики...

Простим поэту его многомыслие и зададимся все-таки вопросом: можно ли считать появление группы советских поэтов и бардов на американском берегу в последнее время десантом, выполняющим задание Идеологической комиссии ЦК, или просто поэты наши решили совершить моцион и случайно завернули на огонек в Нью Йорк? "Я вообще не думаю, что перечисленных писателей посылают для пропаганды", – отвечает Коржавин. А зачем же их посылают? По мнению Коржавина, в ЦК решено указанных выше писателей "приласкать, что сегодня неотделимо от заграничных поездок". Ну, что же, с этим спорить не приходится: партия решила приласкать Булата Окуджаву, так же как она прежде приласкала Евтушенко и Вознесенского. И как правильно считает мой оппонент, такие ласки неотделимы нынче от заграничных поездок. Ибо не просто так, не для удовольствия писателей и поэтов необходимы такие поездки за рубеж. Они есть, с одной стороны, награда за верность, а с другой задание.

ЦК КПСС и его отделы, а соответственно сотрудники КГБ отлично знают, кого ласкать следует и кого не надо. Живет в Москве член союза писателей СССР, автор многих прозаических книг Инна Варламова. Варламова – тяжело больной человек. Из трех коронарных артерий, питающих сердце, две у нее отказали. В Соединенных Штатах таких больных оперируют. Осенью 1978 года двоюродный брат Варламовой, живущий в Америке, договорился с врачами о такой операции и послал своей кузине вызов. Но КГБ отказало писателю Варламовой в поездке. Отказало именно как писателю. Потому что незадолго перед тем Варламова опубликовала свою повесть за границей ("Мнимая жизнь" в журнале "Время и мы"). ЦК и КГБ мстят больной женщине за то, что она раз в жизни решила произнести свое слово без их цензуры. Варламову власти не приласкают. Оттого, что она вылечится и жизнь ее продлится, им проку нет. И то, что отказав ей в визе, они ее убивают, ЦК – КГБ тоже безразлично. Заграничные поездки, особливо в Америку, не для таких припасены. Подобных историй, когда гражданину СССР надо поехать за границу по собственным делам, а его не выпускают, знаю я десятки. А их в Советском Союзе не десятки, а десятки тысяч. Не пускают ученых, желающих ехать на научные конгрессы, матерей к дочерям, женихов к невестам, писателей для сбора литературного материала. И тут нет никакой случайности. Ибо из Советского Союза за границу едут только свои люди, едут только по казенной надобности. Отбор тех, кто начинает ездить, имеет самое простое отношение к нравственному лицу выделенного и отобранного. Прежние, памятные нам стихи Булата Окуджавы после того, как он начал ездить за границу по правительственным заданиям, не стали хуже. Но сам он хуже стал. Он очень не глупый человек и хорошо знает правила игры. Правила же состоят в следующем. Как профессионал писатель в СССР может существовать только в системе постоянных, ежедневных компромиссов с властью. На эти компромиссы порядочный человек идет скрепя сердце, потому что иначе он просто не может заработать пером ни копейки. Он идет на сговор с бессовестным редактором и бессовестным цензором, чтобы кормить семью.

Что сказать об этих компромиссиках? К ним как-то притерпелись. Их можно понять. Хотя и не следовало бы... Но вот писатель возжелал сладенького: дачу, квартиру в шикарном доме, автомобиль последней марки и, конечно же, заграничную поездку. И тут ставка сразу вырастает в сотни раз. Тут уж не о компромиссе речь, а о продаже оптом и в розницу. Покупатели душ еще кобенятся: желающих-то пруд пруди. Нужны же не все, а люди отборные, в частности, для индивидуальных поездок в капиталистические страны нужны люди, имеющие в прошлом конфликты с советской властью. Нужны казовые либералы. Продажа либеральной репутации писателя на западном интеллектуальном и политическом рынке – главная сегодняшняя задача советской пропаганды. Ибо верят сегодня на Западе только им. Симонова, Суркова, Софронова сегодня никто слушать не станет. Нужны "противники режима". Да такие, чтобы, воспаряя, они оставались на привязи, а ниточка , привязанная к лапке, пребывала в руках Идеологической комиссии ЦК КПСС.

Почему-то Наум Коржавин не захотел обратить внимание на этот тезис моей статьи. А в нем как раз и разгадка вопроса. Всяк едущий из СССР за границу по туристической путевке или в группе специалистов направляется в вояж под присмотром тайного агента, а то и нескольких. Литературные десантники едут поодиночке. Им доверяют. И они в свою очередь должны вызвать доверие у западной публики. А для этого им надлежит публично намекать на несогласие с советской политикой, вспоминать прошлые преследования. Евтушенко эти трюки производит артистически. Высоцкий работает грубовато, но тоже ничего. Выступая в городе Элизабет / Нью Джерзи, между песнями ввертывал многозначительно: "Там я пою для узкого круга, здесь у меня большая аудитория. А поэту, как вы знаете, нужен слушатель. Так что я благодарен вам больше, чем вы мне". Публика польщена, публика верит и аплодирует. Окуджава, конечно, так грубо не работает. Литературная стипендия имени Булата Окуджавы в одном из западных университетов США – это другое дело. Интеллигентно. И не сразу догадаешься, где именно возникла и разработала эта акция. Удается ли московским десантникам обманывать американское общественное мнение? Наум Коржавин пишет: "Я вообще не верю, чтобы на сегодняшнем Западе Евтушенко или кто другой могут сбить кого-либо с толку. Кроме тех, кто к этому стремится". К сожалению, попасть в сети советской пропаганды стремится немало народа. Но не о них речь. Речь идет о нас. Как нам преодолеть разлад в нашем собственном сердце, что нам делать с любовью к этим стихам и этим песням, которые были стихами и песнями нашей юности? Любовь, как известно, не картошка... С болью с горечью думаю я о тех, кто предал себя и нас и ничего, по сути, не могу подсказать своим соотечественникам. Очевидно, каждый должен решать для себя эту проблему сам. Несколько человек здесь в Нью Йорке говорили мне в эти дни: "Я согласен с вашей статьей, но тем не менее я купил билет на концерт Окуджавы. Я люблю его, люблю его песни". Ну что ж, их можно понять. Гораздо труднее мне понять Наума Коржавина, который, не замечая всей серьезности нашего раздумья, продолжает горячиться: "Так что же писателям не печататься? Так что же, им не ездить за границу?". Не знаю. Это каждый решает сам. Я, например, с 1964 года писал книги в стол, а за границу не ездил вовсе. И не я один. Впрочем, мы маленькие люди. Вспомним-ка лучше Анну Андреевну Ахматову. Сорок лет не публиковала она своих стихов в советское время. За границу же поехала не по заданию ЦК, а тогда, когда сама решила ехать, после того, как с глубоким почтением пригласили ее в Италию поклонники ее таланта. И Корней Иванович Чуковский не ездил в советскую пору по заграницам, ибо был умен и не хотел платить за это подлостями. Поехал лишь однажды по приглашению Оксфордского университета, получить степень доктора. И, выступая в Англии, докторскую мантию свою ложью не замарал.

Как не вспомнить в том же ряду Осипа Мандельштама и Марину Цветаеву? Марина, вынужденная поневоле ехать из Франции в СССР в 1939 году, писала подруге: "Здесь, в Париже, я не нужна, там я невозможна". Она знала, что невозможно честному и талантливому поэту жить и работать в Советском Союзе. И невозможность эту не пыталась она преодолеть компромиссом. Петлю предпочла. Так вот вели себя настоящие российские классики в совсем еще недавние времена. На сладенькое не зарились. Были поэтами, но прежде всего были людьми. Впрочем, "у каждого писателя своя судьба, за которую он сам непосредственно и недвусмысленно отвечает", – как справедливо заметил Наум Коржавин.

На этом следовало бы поставить точку. Но хочется мне все-таки понять моего оппонента, разобраться, зачем пустился он в неблагодарное предприятие: прикрывать грудью чужеземный политический десант? Неужто и впрямь полагает он, что если Евтушенко и Окуджава умеют писать хорошие стихи, то по части совести с них уже и спрашивать нельзя? Нет, все было проще: не расслышал меня Наум Коржавин. Пробежал глазами статью, увидел, что задеты поэты, его коллеги, люди одаренные, и с привычной своей горячностью и бескорыстием бросился в бой. А защищать-то, собственно, и некого. Ибо речь шла не о поэзии и поэтах, а о десанте, о политических дельцах. Вот куда заносят странности любви. Перед нами тот самый случай, когда не хотим мы и не умеем выслушать друг друга.

Не внемлем аргументам собеседника. Не слышим. У натур поэтических это особенно часто случается. Даже и не в эмиграции. Советский поэт Илья Сельвинский (1899–1968) это качество даже в принцип вводил:

Им нужно доказательство,

ученым,

Мне этого не нужно. Я –

поэт.

Новое Русское Слово, 14 апреля 1979 год

СКОЛЬКО СТОИТ БИЛЕТ НА ОКУДЖАВУ?

Статья Наума Коржавина "Тем самым" в воскресном номере НРС от 8 апр. вносит элемент дискуссии в вопрос, ясный как Божий день. Он предлагает рассматривать выступление Булата Окуджавы как факт, имеющий отношение к искусству и только к искусству, а всякую иную его трактовку – как пережиток советской тоталитарной идеологии, всюду вносящей политику. Между тем, политический аспект этого дела несомненен. Политику внес сюда не автор статьи "Поговорим о странностях любви" Марк Поповский, а сам бард.

Коржавин забывает одно немаловажное обстоятельство. Выступление Окуджавы в Квинс колледже было бесцензурным: было прочтено и спето то, что не прочитать , не услышать советский человек не может легально. Окуджава предстал перед аудиторией в "экспортном" варианте. Для подавляющей массы слушателей цена за этот концерт выражается не только в долларах, — за него заплачено эмиграцией. Не слишком ли дорогая это цена за какого-нибудь "Ваньку-Морозова"?

Другой вопрос: сколько и чем заплатил – и еще заплатит – за это сам автор. Коржавин говорит, что Окуджава стал, так сказать пассивным объектом обожания властей, пожелавших сменить уже расстрелянную обойму советских классиков, и вины его в этом нет. Но вот в "Нью Йорк Таймс" было написано, что Окуджава – член партии. У нас нет оснований не верить солидной американской газете. Значит Окуджава не только терпит ухаживания, но и идет им навстречу. Не только терпит игру, но и подыгрывает.

Что происходит с советскими классиками, слишком известно. Илья Эренбург сидел в Париже и "наезжал" в Москву. Прошло сколько-то лет, и вот уже не узнать в авторе "Оттепели" автора "Хуренито"; выдерживают ли сравнение беззубые "Японские впечатления" с блистательной "Визой времени"?

"Москва" и "Париж" – несовместимы, так же, как Москва и Нью Йорк. Это не выдумка коммунистических идеологов, а так оно и есть.

Коржавин говорит, что Окуджава "уже давно пишет стихи не очень часто", но пишет при этом хорошо. Не нужно быть пророком, чтобы сделать простенькое предсказание : чем чаще на казенный счет он будет наезжать в Нью Йорк, тем хуже будет он их писать. Хотя может быть и чаще.

Коржавин неправ еще в одном: он утверждает, что наиболее подходящим объектом соответствующей критики можно считать разве что Евтушенко. По своему Евтушенко искренен. Он в самом деле считает, что Пиночет плохой, а Фидель Кастро хороший. Что можно сказать о человеке, поставившем в один ряд Пушкина, Льва Толстого и Ленина ("Братска я ГЭС")?

Окуджава не производит впечатление глупца, поэтому и спрос с него другой. Как и с Аксенова с Нагибиным. Кстати, Аксенов это понимает и после своих заграничных вояжей выпускает "Метрополь". Он знает, что поддержать свою честь писателя в СССР может, только проявив некоторую строптивость.

И пусть Окуджава вспомнит хотя бы об этом 195 своем коллеге. Даже не о другом, которого хотели убить отравленной сигаретой. Да и с Аксеновым не так все просто. Блестящий его талант не сможет развернуться в полную силу при ориентации на советскую печать.

Он может сочинять какие угодно "мениппеи" (Поиски жанра, но "Мастера и Маргариту" все равно не напишет (а ведь способен!)). Смешно сопоставлять "Стальную птицу" хотя бы с "Рыжиканом" Владимира Корнилова.

Коржавин пишет, что Окуджава может оскорбиться и зачехлить гитару. Признаюсь, мне бы это показалось наилучшим выходом – для Окуджавы. Оскорбительна не статья Поповского, а ситуация в которую поставил себя сам Окуджава. Неужели он не понимает, что в Квинс колледже он не пел, а плясал? Под советскую дудку.

Я однажды написал статейку "Книгу – в массы!" (НРС, 4 февраля с. г.), в которой выразил ироническое (подчеркиваю – ироническое) восхищение доступностью в Америке для эмигрантов редких советских изданий. Но ведь там шла речь о Сологубе и Ахматовой. Их нет в живых, и сказать они ничего не могут. Но вспомним, как отреагировал Солженицын на "издание " его книг для "узкого круга" чиновников ЦК. Что ж, Булат Окуджава только лишний раз доказал то, что и так ясно: он – не Солженицын. И даже – не "наследник" его, как мнит о себе Евтушенко.

Речь сейчас не о нем, а о Коржавине. По-человечески понять Коржавина очень легко: он хочет избыть трагедию, сделать вид, что ничего не произошло, жить как ни в чем не бывало. Никто не мешает ему встретиться с Окуджавой приватно и за товарищеской беседой предаться иллюзии о непрерывности существования. Но, что бы там ни говорили, эмиграция – беда, несчастье. И нужно уважать свое несчастье, быть на его высоте. Я удивлен, что этого не понимает поэт Коржавин.

БОРИС ПАРАМОНОВ

Новое Русское Слово, 18 апреля 1979 года