Беседа с Юлием Кимом

Юлия Кима не надо представлять читателям. Один из самых любимых гитарных бардов, один из зачинателей этого жанра. Поэт, композитор, автор песен для популярных кинофильмов, музыки и текстов многочисленных мюзиклов. Может быть, несколько менее известно, что поэт и композитор Ю. Михайлов и Юлий Ким – это одно и то же лицо. В 70-е годы Ю.Ким вынужден был взять себе псевдоним, чтобы сохранить возможность заниматься творческой работой.

Ю.Ким впал в немилость потому, что был не только бардом. Он был в числе первых участников правозащитного, демократического движения, которое потом назвали диссидентским.

Юлий Чорсанович Ким родился в 1937 г. Окончил Московский городской педагогический институт. В 1960 г. стал преподавателем истории и литературы. Работал сначала на Камчатке, где и начались его первые опыты в качестве самодеятельного композитора и певца. В 1967 г., вернувшись с Камчатки в Москву, активно включился в правозащитную деятельность. Некоторые документы, под которыми стоит его подпись, стали вехами в истории демократического движения, например, подписанное им, Петром Якиром и Ильей Габаем "Обращение к деятелям науки, культуры и искусства", связывавшее репрессии против инакомыслящих с опасностью возрождения сталинизма.

Позднее по личным причинам Ю.Ким отошел от активной правозащитной деятельности. Однако в глазах властей его имя было уж е настолько скомпрометировано, что он был вынужден надолго укрыться под псевдонимом. Лишь в последнее время этот псевдоним был публично раскрыт.

Интервью у Ю.Кима взял наш специальный корреспондент Кронид Любарский. Интервью посвящено в основном не художественному творчеству Ю.Кима, не его песням, а общественной деятельности, о которой сейчас, вероятно, знают и помнят лишь немногие.

Но поскольку Ю. Ким непредставим без своих песен, мы сопроводили интервью публикацией нескольких их текстов. Публикуемые песни относятся к разным периодам – от старых песен 60-х годов, таких как "19 октября" или "Адвокатский вальс", до новейших "перестроечных". Время написания песен наложило на них свой четкий отпечаток, и тем не менее они, удивительным образом, не стареют.

– Сейчас идет перестройка – второй порыв общества к свободе. Пожалуй, сейчас очень важно вспомнить об уроках первого такого порыва – зарождения правозащитного, или демократического, движения. Давай вернемся в 60-е годы. Ты ведь был в числе тех, кто начинал это движение. "Обращение к деятелям науки, культуры и искусства", подписанное тобою, Петром Якиром и Ильей Габаем, было в числе первых значительных документов этого движения. Почему ты тогда вступил на этот путь?

– Главной причиной был, конечно, 1956 год, год XX съезда. До этого времени я был абсолютно правоверным пионером и комсомольцем. Впрочем, оценивая позднее некоторые детали своей тогдашней жизни, я понял, что уже тогда подсознание независимо от меня фиксировало какую-то дисгармонию, неудобства в моем стройном сталинско-комсомольском существовании. Но это было подспудное ощущение, а настоящее осознание началось в 1956 г. Осознание это было глубоко личным: и отец, и мать мои были репрессированы. Отец погиб, я его не знаю. Его взяли через год после того, как я родился. А маму я увидел сознательными глазами только через 8 лет. Ей дали 5 лет лагеря и 3 года ссылки. Ссылку, кстати, она отбывала в Казахстане, в поселке Бахыт, а рядом, в поселке Жарык, отбывала ссылку мать Булата Окуджавы. Бывают же такие совпадения!

Итак, был собственный семейный опыт — я занимался реабилитацией родителей. Затем семейный опыт продлился, ибо я познакомился с Петром Якиром, затем женился на его дочери. И мое знание о 30-х, 20-х годах значительно расширилось.

– Петр Якир сыграл большую роль в твоем становлении как правозащитника?

– Громадную! И его личный лагерный опыт, и его знания историка-источниковеда. Дело в том, что, вернувшись после освобождения из лагеря в Москву, Петр пошел на прием к министру высшего образования Столетову, и тот записал его, с семиклассным образованием, в Историко-архивный институт, ныне столь известный своим ректором. Петр хотел восстановить историческую правду, начав с правды о своем отце, а затем вообще принять участие в этом процессе. Он закончил институт с отличием. Его коллеги по Институту истории СССР, куда он поступил на работу, говорили о нем как о блестящем источниковеде. Я очень многому у него научился. Кроме того, он был в курсе новейших исторических открытий, у него концентрировался появившийся тогда самиздат. Сначала это был преимущественно исторический самиздат, письма-протесты пошли позже. У него всегда были и материалы, печатавшиеся легально, например, в ’’Военно-историческом журнале". Я держал в руках макет двухтомника ’’История коллективизации в СССР", написанного коллективом под руководством известного тогда историка Виктора Данилова. Там было сказано много правды о коллективизации. Двухтомник этот так и не был издан, набор был рассыпан.

Все это, вместе с моими собственными воспоминаниями, формировало мое отношение к действительности, к прошлому, и, следовательно, и позицию на будущее. Возникло сознание глубины несправедливости и лжи, в которой мы жили при Сталине и продолжали жить при Хрущеве и Брежневе. Тогда-то и пошли у меня веселые песенки на эту тему. Жанр сатирической песни не стал у меня главным, но позиция, отношение к несправедливости, произволу, несвободе во всех моих других песнях, по-моему, сохранились. Но почему мои первые крамольные песенки были шутливыми, веселыми? Да потому, что все еще дышало надеждой, надеждой на то, что хрущевская оттепель – это не оттепель, а весна. Хотя к тому времени и сам Хрущев ясно показал, как хрупки эти надежды – взять хотя бы ту же встречу с творческой интеллигенцией 8 марта 1963 г. Потом уже я узнал, что "за политику" сидят и при Хрущеве: дело Краснопевцева, дело ’’Феникса" и многие другие.

Пришел Брежнев, но по инерции прежнее настроение еще сохранилось. Ты помнишь, конечно, песенку, которую я тогда написал: ’’Было 56, стало 65, цифры переставили, да только и всего". Это отношение веселой иронии продолжалось, пока не появились первые жертвы нового режима – состоялся процесс Синявского и Даниэля. А с 1966 г. уже связана песня "Ой, не плюйтесь, хунвейбины", в которой была строчка: "На худой конец парламент примет вам любой закон". Это была реакция на принятие статьи 1901 Уголовного кодекса РСФСР. В это-то время и встал остро вопрос о личной ответственности: мой отец погиб по вине Сталина, и вот опять дело идет к сталинизму.

– Но как получилось, что ты, бард, поэт, вдруг обратился к такой чисто политической деятельности, как написание и подписание писем и обращений в правительственные органы, к общественности? Твоих сатирических песен тебе показалось мало?

– Первое наше письмо было подписано историком Петром Якиром, учителем Ильей Габаем и учителем Юлием Кимом. А не поэтом. Я тогда преподавал в знаменитой московской математической спецшколе акад. Колмогорова. Вел уроки истории и литературы с позиций, теперь бы сказали, нового мышления. Например, когда проходили ’Поднятую целину", то о коллективизации я говорил с позиций уже упомянутой мною книги Виктора Данилова, и в этом контексте фигуры Давыдова и Нагульнова становились действительно трагическими. Фигуры искренних палачей, руководствующихся верой в общемировую справедливость. Так что я тогда в большей степени ощущал себя воспитателем, чем поэтом.

И вот, находясь перед лицом учеников, уже будучи отрезвленным первыми процессами брежневского времени, но все еще не освободившись полностью от эйфории начала 60-х годов, я ринулся вместе с другими в писание и подписание писем. Тогда, в 1968 г., этим была охвачена вся наша столичная, да и не только столичная, интеллигенция.

– Была при этом надежда на конкретный результат или это был просто акт чистого самовыражения?

МОСКОВСКАЯ КУХНЯ

Чай-чай-чай, чай-чай-чай...

Чайхана, пирожковая, блинная,

Кабинет и азартный притон,

И приемная-зала-гостиная,

По-старинному, значит, салон,

И кабак для заезжего ухаря,

И бездомному барду ночлег –

Одним словом, московская кухня –

Десять метров на сто человек.

Московская кухня –

Десять метров на сто человек. (2 раза)

Стаканчики граненые,

Стеклянный разнобой

И бутылочки зеленые

С той самой, с ей родной!

Ой, сколько вас раскутано

Под кильку и бычка

И в грязный угол сгружено

На долгие века!

Стаканчики граненые,

А то и с коньячком!

Ой, шуточки соленые

Об чем-нибудь таком!

А трубочно-сигарочно-махорочная взвесь,

А семь-сорок да цыганочка –

Чудовищная смесь!

Ты ж, моя румба!

Ой-ой-ой-ой-ой...

Ты ж, моя челова!

Ой-ой-ой-ой-ой...

Да, бывало, пивали и гуливали.

Но не только стаканчиков для –

Забегали, сидели, покуривали,

Вечерок до рассвета продля.

Чай, стихов при огарке моргающем

Перечитано, слушано всласть,

Чай, гитара Высоцкого с Галичем

Тоже здесь, а не где, завелась!

Чай да сахар, да пища духовная,

Но еще с незапамятных пор

Найпервейшее дело кухонное –

Это русский ночной разговор.

Где все время по нитке таинственной,

От какого угла ни начни,

Все съезжается к теме единственной,

Словно к свечке, горящей в ночи.

Россия, матерь чудная,

Куда, откуда, как?

Томленье беспробудное,

Рывки из мрака в мрак.

Труднее и извилистей

Найдутся ли пути?

Да как же столько вынести,

Чтоб сызнова нести!

Ой, черные "маруси"!

Ой, Потьма и Дальстрой!

О, Господи Исусе!

О, Александр Второй!

Который век бессонная

Кухонная стряпня...

И я там был, мед-пиво пил,

И корм пошел в коня.

– Это вопрос личный. Лично я очень надеялся на результаты. Вся первая половина 1968 г. проходила под знаком вопроса – войдут или нет наши танки в Чехословакию? Хорошо помню, как во сне орал не то на Якира, не то на Габая: "Ну, конечно, не войдут! Вы что, не понимаете, что тогда будет?" И все это уже после того, как меня за подписантство выгнали из школы! Акад. Колмогоров и директриса нашего интерната с трудом добились, чтобы я хотя бы закончил учебный год. И все-таки еще в июле я кричал: "Наши в Чехословакию не войдут!" А они вошли, и мы узнали об этом 21 августа, когда шли на очередной суд над Анатолием Марченко.

– А была ли надежда воздействовать не только на действия правительства, но и на общественность, на общую атмосферу в стране?

– Безусловно! И для такой надежды были основания. Была же ко Второму съезду писателей громадная волна писательских писем, вызванная письмом Солженицына. Кто только тогда не писал, чуть ли не Феликс Кузнецов! А еще раньше – кампания сбора подписей в защиту математика и поэта Александра Есенина-Вольпина, которого посадили в психбольницу. Так что общественность остро реагировала на несправедливость.

Вообще происхождение таких действий очень просто. Обычная реакция на несправедливость: "Не могу молчать!"

Но к середине 1969 г. ситуация уже резко ухудшилась и усложнилась. Тогда я и сказал Петру Якиру и Виктору Красину, что больше никаких открытых писем подписывать не буду. Я находился перед нелегким выбором: я не мог одной рукой подписывать договоры с театрами, репетировать свои песни с актерами, а другой – подписывать письма протеста. Для нормального человека в нормальном обществе тут никакого противоречия не было бы. Но не в нашем. Я оказывался в ложном положении, скажем, перед двадцатью актерами саратовского ТЮЗа, которые разучивали моего любимого ’’Недоросля". Я должен был сделать выбор. Понимаю, что это не был выбор героя, но я оставлял себе по крайней мере возможность помогать правозащитному движению если не открыто, то, так сказать, нелегально. И я пользовался этой возможностью.

АДВОКАТСКИЙ ВАЛЬС

Софье Васильевне Калистратовой

и Дине Исаковне Каминской

’’Конечно, усилия тщетны,

И им не вдолбить ничего.

Предметы для них беспредметны,

А белое просто черно.

Судье заодно с прокурором

Плевать на детальный разбор.

Им лишь бы прикрыть разговором

Готовый уже приговор.

Скорей всего, надобно просто

Просить представительный суд

Дать меньше по сто девяностой,

Чем то, что, конечно, дадут.

Откуда ж берется охота,

Азарт, неподдельная страсть

Машинам доказывать что-то

Властям корректировать власть?

Серьезные взрослые судьи,

Седины, морщины, семья,

Какие же это орудья?

Такие же люди, как я!

Ведь правда моя очевидна,

Ведь белые нитки видать!

Ведь людям должно же быть стыдно

Таких же людей не понять!"

Ой, правое русское слово –

Луч света в кромешной ночи!

И все будет вечно херово,

И все же ты вечно звучи!

– Но это наступит позже. Пока давай остановимся еще немного на начале. Вспомним вашу с Петром Якиром квартиру недалеко от метро ’’Автозаводская", где, кстати, мы и познакомились. В то время – в середине 60-х гг. – там, кажется, перебывали чуть ли не все люди, которые оставили значительный след в правозащитном движении. Кто они были? Ведь далеко не у всех, как у тебя, были репрессированы родители. Было много и вполне благополучных людей, не отягощенных воспоминаниями.

– Это один из самых интересных вопросов, и сейчас я могу лишь наметить какие-то контуры ответа на него. Я много думал на эту тему. Мне приходилось бывать в разных кругах творческой интеллигенции – кинокритиков, театроведов, актеров, литераторов, музыкантов, и я слышал множество рассуждений о ’’диссидентах". Чаще всего это были неприязненные – презрительные, высокомерные, а то и просто злобные рассуждения. Диссидентов обвиняли, что ими движет что угодно: корысть, тщеславие, слабоволие или бездумие и легкомыслие, но только не истинное возмущение социальной несправедливостью. Интеллигенция сама была – пусть и на уровне кухонных разговоров – в оппозиции, она сама питала диссидентскую сферу своими соками, но к людям, реализующим свою оппозиционность в действиях, относилась со страхом.

– Может быть, это была попытка создания морального алиби, стремление оправдать свое неучастие?

– Именно. И страх свой нужно было замаскировать, ибо и признаться себе самому в своем страхе – страшно. Я видел это. Может быть, правда, были и такие, которые искренне считали, что нужно делать черновую творческую работу, именно в ней пытаться выразить передовые идеи, развить передовое мышление.

– Недавно известный социолог Игорь Бестужев-Лада, размышляя на эту тему, высказал мысль о том, что нашему обществу нужны были и Джордано Бруно и Галилеи. Одни были бы невозможны без других, они нуждались друг в друге.

– Это очень трудный вопрос, вопрос о мере компромисса, о степени приближения к идеалу. Один мой знакомый говорил, что если представить себе Христа с его моральными абсолютами, живущего в наше время, то он не прожил бы и дня, к вечеру его бы распяли. Вопрос о компромиссе, о соотношении подвига и пассивного сопротивления – это тонкий вопрос, который каждый может решить для себя только индивидуально. Вероятно, какие-то критерии есть, но я их сейчас не могу сформулировать. Так вот, общую претензию интеллигенции к диссидентам можно было бы сформулировать так: вы сами не святые, чтобы браться за святое дело.

– И они действительно не были святыми.

– Не были. Я всегда сожалел, что я не прозаик и не могу написать портреты некоторых из них. Скажем тех, кто вышел на Красную площадь с демонстрацией протеста против вторжения в Чехословакию. Какие разные люди! Педагог, филолог Лариса Богораз, чистейший, обаятельный человек. Костя Бабицкий, такой честный и такой работящий. Павел Литвинов, из семьи дипломата, чуть ли не из золотой молодежи, жизнелюб, любимец и любитель женщин... Наташа Горбаневская, поэтесса, капризное, нервное существо из московской богемы, непримиримая и в то же время какая-то беззащитная. Владимир Дремлюга – полупролетарий-полуавантюрист. Все это были обыкновенные люди, из разных социальных слоев.

– А есть ли доля истины в утверждениях, что среди участников демократического движения была велика доля социально неустроенных, отодвинутых на край существования?

– Я категорически с этим мнением не согласен. Может быть, вернее будет сказать, что в движении было больше, чем обычно, людей психически неустойчивых, я не говорю – больных, а именно неустойчивых, внутренне напряженных. Чувствительных, социально чувствительных. А неблагополучных, неустроенных — нет! Был ли неблагополучен Александр Галич? А Павел Литвинов? А Сахаров, а Григоренко? Петр Якир, Анатолий Якобсон – все они были по стандартам среднего интеллигентного обывателя вполне благополучными. Я-то вообще процветал, бегал с гитарой, и в 1965 г. меня знала вся страна.

– Значит, в тех претензиях к диссидентам не было ни грана правды?

– Правда была, и ты ее уже сформулировал, сказав, что они не были святыми. У одного можно найти элементы тщеславия, честолюбия, у другого – своеобразной конъюнктурности. Например, уже в более позднее время, когда началась эмиграция, были такие, что вступали в какой-нибудь там комитет, чтобы их поскорее выгнали за границу. Многие из тех, кто шел в первых рядах движения, как, например, Виктор Красин, в дальнейшем сломались, но это свидетельствует лишь о том, что они переоценили свое мужество и недооценили силу карательной машины. Но кого в нашей жизни можно назвать святым?

– Мы надолго задержались на претензиях интеллигенции к диссидентам. Посмотрим на другую сторону дела: оказало ли правозащитное движение влияние на общественную мысль, оставило ли оно иной след, кроме как на личных судьбах самих правозащитников?

19 ОКТЯБРЯ

Тогда, душой беспечные невежды,

Мы жили все и легче и смелей...

На пороге наших дней

Неизбежно мы встречаем,

Узнаем и обнимаем

Наших истинных друзей.

Здравствуй, время гордых планов,

Пылких клятв и долгих встреч!

Свято дружеское пламя, (2 раза)

Да не просто уберечь. (2 раза)

Тогда, душой беспечные невежды,

Мы жили все и легче и смелей...

Да и будут ли они?

Что ж, загадывать нет нужды –

Может будут, может нет,

Но когда-то с нашей дружбы (2 раза)

Главный спросится ответ. (2 раза)

Все бы жить, как в оны дни,

Все бы жить легко и смело,

Не высчитывать предела

Для бесстрашья и любви,

И подобно лицеистам

Собираться у огня

В октябре багряно листом (2 раза)

Девятнадцатого дня. (2 раза)

И судьба свое возьмет,

По-ямщицки лихо свистнет,

Все по-своему расчислит –

Не узнаешь наперед.

Грянет бешеная вьюга,

Захохочет серый мрак,

И спасти захочешь друга, (2 раза)

Да не выдумаешь – как. (2 раза)

Так мечталось в оны дни –

Все объяты новым знаньем,

На дорогах наших дней,

В перепутьях общежитий

Ты наш друг, ты наш учитель,

Славный пушкинский Лицей!

Под твоей бессмертной сенью

Научиться бы вполне

Безоглядному веселью,

Бескорыстному доверью,

Вольнодумной глубине. (2 раза)

– Я могу опираться только на собственное ощущение. Важно то, что правозащитники сумели донести до людей правду о попрании прав человека у нас в стране. И сделано это было, во-первых, через самиздат, а во-вторых, путем установления гласности на международном уровне, грубо говоря, установления непрерывной связи с зарубежной прессой. А оттуда уже эта информация через радиостанции попадала назад в нашу страну. Имя академика Сахарова стало известно всем и каждому задолго до того, как оно стало появляться в "Правде". Воздействие на людей оказывала не только информация сама по себе, скажем, о сталинских репрессиях или о коллективизации, но и моральный пример. Сильное впечатление оказывало то, что и сейчас существуют люди, готовые за свои убеждения идти в лагеря. Где бы я ни бывал, разговор рано или поздно сворачивал на эту тему: "А что там с Григоренко? С крымскими татарами? Опять такого-то судили... А вот Солженицын, Сахаров..." Отношение – то презрительное, то молчаливо-уважительное, то прямо-таки восторженное, но тем не менее разговоры вечно крутились вокруг этих тем. Сознание значительности того, что люди рискуют собой за правду, было у всех, по крайней мере в интеллигентском обществе Москвы и Ленинграда.

– Сейчас освободились из лагерей и ссылки многие политзаключенные из числа тех, кто в самые тяжелые годы шел в первых рядах сопротивления. Как ты объясняешь тот факт, что в нынешнем общественном движении они оказались не в первых рядах? Впереди идут ’’галилеи", а бывшие правозащитники как будто не то что позади, а где-то сбоку.

Ну уж если быть совсем точным, то впереди идут даже не "галилеи", а ’’отцы-инквизиторы", ибо возглавляют перестройку члены Политбюро. Что касается диссидентов, то они вовсе не сбоку, а все время впереди. Эта та самая морковка, которая висит перед носом ишака, перед носом наших ’’галилеев". И погоня за этой морковкой все время повышает уровень перестройки. Сравнение не очень точное, но в нем много правды.

– У нас есть интересный – пока единственный – пример того, как ’’Джордано Бруно" стал ’’Галилеем": акад. Сахаров, который сейчас как бы стал частью истэблишмента. Есть много таких диссидентов, которые его резко за это осуждают. Что бы ты сказал этим критикам?

* * *

Был я мирный человек – стал фраер.

И чего я не поехал в Израиль!

Покороче там все же этапы,

Хоть, конечно, там тоже арапы.

И жена-то у меня еврейка,

И ведь сам-то я похож наружно,

И на месте есть одна семейка,

Столько вызовов пошлет, сколько нужно.

И пускают сейчас всех, даже рады.

Кто без допуска – тот в полном праве,

Так что вроде бы уже и не надо

На Центральном голодать телеграфе.

Ну так в чем же суть? А все Россия-мать!

Ты чего – говорит – Ты того!

Авось, как-нибудь обойдется, чать,

Перемелется, ничего!

И поверил я, мудак, этой сути,

И утратил надлежащую меру,

Начитался самиздату до жути,

Хоть сейчас давай мне высшую меру!

Расчирикался, как канарейка,

То про Сталина загну, а то и дальше.

Прям, как будто и жена не еврейка,

Прям, как будто я Пельше на даче!

А ведь, помню, приходил участковый,

Даже статский майор сделал милость:

Упредил меня беседой суровой,

Предсказал мне все, что случилось!

Но мне кажется, ну разумеется,

Ну годок пройдет, ну пяток!

Ой, дайте срок, все перемелется,

Авось как-нибудь...

Дали срок!

– К сожалению, по традиции, идущей у нас еще с XIX века, с тогдашних журнальных, а затем и межпартийных боев, дискуссии проходят в условиях острейшей взаимонетерпимости. Нашей общественной мысли очень чуждо понятие плюрализма, не хватает культуры принять другую точку зрения. Общее дело можно делать по-разному. У каждого человека есть спектр выбора, спектр форм его участия в перестройке. Осуждать за то, что у другого выбор иной, подвергать за это остракизму, изоляции, по-моему, нельзя. Та же проблема стояла и на начальных порах диссидентства. У нас в интернате был старший учитель литературы, честнейший человек. Он позвал меня к себе и говорит: "Юлик, снимите вашу подпись под письмом (очередным письмом протеста). Вы важны для интерната. Если вы уйдете, придет такая-то, начнет лгать, развращать детей ложью. Наша армия и без того тут малочисленна". Есть в этом своя правда? Есть. Я избрал этот путь. Другой избрал путь героический, и он тоже прав. Помню, мы пришли к Ларисе Богораз 24 августа 1968 г., уговаривать ее не ходить на демонстрацию. Чуть-чуть не уговорили, но приехал Паша Литвинов, и все пошло, как оно было.

– Может быть, "случай Сахарова" показывает, что не только истэблишмент отвергает диссидентов, которые неприятны ему, как болтающаяся впереди морковка, но и наоборот – многие диссиденты отвергают истэблишмент? Самый факт того, что человек занимает такую позицию, как Сахаров, вызывает у них раздражение. Какой уж тут контакт или возможность сотрудничества?

– Думаю, что да. Судя по программе, например, ’’Демократического союза", они никакого сотрудничества не хотят или хотят при условии, что их программа будет принята. Ребенку ясно, что сегодня это совершенно невозможно. Но власти их терпят. Не знаю, до каких пор продлится это терпение: власти стали внешне терпимы по форме, но по сути, я думаю, с большой неприязнью относятся к иным точкам зрения. Так что скорого примирения не приходится ожидать с обеих сторон.

НУ, РЕБЯТА, ВСЕ!

или

ИСТЕРИЧЕСКАЯ ПЕРЕСТРОЕЧНАЯ

Ну, ребята, все, ребята!

Ходу нету нам назад!

Оборвались все канаты,

Тормоза не тормозят,

Вышла фига из кармана,

Тут же рухнули мосты,

А в условьях океана

Негде прятаться в кусты.

И дрожу я мелкой мышью

За себя и за семью.

Ой, что вижу! Ой, что слышу!

Ой, что сам-то говорю!

Как намедни на собраньи

Что я брякнул – не вернешь!

Вот что значит – воздержанье!

Вот что значит – невтерпеж!

И я чую, как в сторонке

Востроглазые кроты

Знай фиксируют на пленке

Наши речи и черты.

Точат перья, точат зубы,

Шьют дела и часу ждут,

И уж если час наступит,

Они сразу к нам придут.

И прижучат, и прищучат,

И ногами застучат,

Отовсюду поисключат

И повсюду заключат.

Встанешь с видом молодецким,

Обличишь неправый суд

И поедешь со Жванецким

Отбывать, чего дадут.

Ибо все же не захочешь

Плохо выглядеть в глазах,

Так что полностью схлопочешь,

Так что, братцы, дело швах!

Так что, братцы, нам обратно

Ветер ходу не дает.

Остается нам, ребята,

Только двигаться вперед!

Но в то же время возникает и большое число таких организаций – культурных, экологических и даже политических, – с которыми власти готовы если не сотрудничать, то хотя бы полемизировать, их собрания и митинги не запрещаются. Может быть, такие организации со временем объединятся – по эстонскому образ—

Что касается нетерпимости, разъединения, то это, наверное, в настоящих условиях – естественный процесс. Как было сказано в другое время и по другому поводу – прежде чем объединиться, и для того, чтобы объединиться, надо сначала решительно размежеваться. В этом, наверное, есть доля правды. Отсюда и отношение к Сахарову. Но мне все равно противна та легкость, с которой забывают, что такое Сахаров, и судят о его эволюции. Это все та же позиция: кто не с нами, тот против нас.

– Разговор о размежевании и объединении возвращает нас в 60-е годы, когда произошло удивительное объединение христиан, марксистов, либералов, националистов и других – в рамках правозащитного движения. Что объединяло их, почему не было стремления к размежеванию?

– Дело в том, что сейчас движение стало массовым, а тогда было единичным, штучным. Каждый человек был на счету. Объединяла всех общедемократическая идея: права человека, свобода личности – то, что для западной демократии давно является естественным. Теперь, когда возникли условия свободы, начался поиск самоопределения, а не того, что объединяет. Это естественный процесс. Тогда же дело было новое, трудное, людей было мало, и они искали друг друга. Кстати, размежевание внутри эмиграции тоже, вероятно, связано со снятием пресса, попаданием в условия свободы.

В общем, видимо, потребуется какое-то время, пока люди навоюются друг с другом, устанут от войны и поймут, что воюют-то они за общее дело.

– Будем надеяться. Как ты думаешь, есть ли какая-то преемственность между идеями, которые мы защищали в те годы, и тем, что сейчас называют духом перестройки?

КАДРИЛЬ ДЛЯ МАТИАСА РУСТА

Здравствуй, киндер дорогой!

Гость, никем не чаемый,

В нашей склоке мировой

Голубок отчаянный!

Прилетел, настрекотал,

Перышки расправил –

Агромадный арсенал

На хер обесславил.

Ждать не хочет человек

Череду столетий:

Надоел двадцатый век,

Хочу в тридцать третий,

Где ни пушек, ни границ,

Ни плохой погоды,

Где не меньше, чем у птиц,

У людей свободы.

Генералы ПВО,

Вам навек спасибо!

Не убили вы его,

А ведь как могли бы!

Молодец, Матюша Руст!

Пошутил по-русски:

И смышленый, и не трус,

И сидит в кутузке.

Партия-правительство,

Есть такое мненье:

Отпустите вы его

В виде исключенья!

Это будет торжество

Нового мышленья!

– Конечно, я убежден, что одно проистекает из другого. В 1956 г. мы многое узнали, а когда человек получает знание, он старается его воплотить в действие. Знание при помощи самиздата все расширялось, а действие было парализовано, все попадали под пресс. Действия были разрозненными: была ’’Хроника текущих событий", был ’’Комитет прав человека" и т. д., были индивидуальные выступления. Но, несмотря на всю разрозненность этих действий, значение их было велико. Возник круг идей, который сейчас возрождается в новом виде. Я просто чувствую, что дело идет к воплощению тех идей, которые были изложены в знаменитой сахаровской брошюре ’’Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе". Особенно в том, что касается идей конвергенции. Ясно, что нам без помощи Запада не выйти из клубка наших безумных проблем. Так что нам просто выгодно дружить с Западом. Но Запад с нами дружить не будет, если мы не проведем у себя демократизацию.

– Видимо, это и движет Горбачевым?

– Да, я об этом и говорю.

– Ты упомянул, что в свое время сделал выбор, который ты охарактеризовал как "не выбор героя". Сейчас, когда ситуация изменилась, чувствуешь ли ты, что возвращаешься к себе изначальному, прежнему, снова становишься общественно активным? Или это уже совсем в прошлом?

– И да, и нет. Нет – в том смысле, что не смог бы не только возглавлять, но даже и участвовать в какой-либо из общественных организаций, активно тащить какой-то воз. Я и раньше, признаться, не чувствовал к этому призвания. Ну, и конечно, с годами человек меняется, у меня сейчас накопилось много проблем, много планов чисто художественного порядка. Но должен сказать прямо, что эти планы впрямую связаны с идеями, с проблемами нашей перестройки. Никогда еще в жизни я не чувствовал такого желания активно во всем этом участвовать – через свои произведения. В прошлом году, например, я написал не очень хорошую, может быть, даже плохую пьесу – вторую ’’Баню" Маяковского. Это пьеса о том, как ’’Баня" Маяковского репетируется в наше время под контролем своих победоносиковых и оптимистенко (они у меня в пьесе называются Победоносов и Оптимисток). Туда я многое ввернул из того, о чем ежедневно толковали газеты, – от разорения крестьянства до поворота рек. Получилось сумбурно, но от какого-то груза я освободился. Но ощущение необходимости соучаствовать не проходит, груз нарастает снова.

– Ты не жалеешь о выборе, который тогда сделал?

– Нет. Но я его стыжусь. Когда я отошел от движения, я еще пытался участвовать в нем, так сказать, нелегально. Например, участвовал в составлении нескольких выпусков ’’Хроники текущих событий". Просто видел, что больше некому, вот и взялся. Это были номера 11, 15 и 18. Но, конечно, этого было мало. Честно скажу, тогда я очень боялся. Но вот что странно. В 1972 г., когда взяли Петра Якира, и он начал давать показания, мне потом объяснили – да я и сам чувствовал, – что надо мной стали сгущаться тучи. Мне рассказали, что тогда в Лефортове решался вопрос: не прихватить ли и Кима. И я был к этому готов, как ни странно, даже желал этого. Может быть потому, что уже были случаи, когда люди ломались – как Добровольский, например, – и враги диссидентов злорадно тыкали в них пальцем: ’’Вот они, только на словах революционеры!" И я чувствовал, что мне надо и для себя, и для всех остальных сесть, чтобы своим примером это опровергнуть. У меня сохранились стихи 1973 г., где говорится об этом желании.

А до этого... Тогда, в 1969 г., я думал: ну, буду помогать тайно, но все же писать, работать в театре – это дело моей жизни, я должен им заниматься. Знаю, что это не лучший выбор, но так сложилась судьба.

– Ну, что ж, тогда последний вопрос. Мы не кремленологи и не футурологи, чтобы предсказывать будущее, поэтому мой вопрос относится к твоему чисто человеческому, внутреннему ощущению. Скажи, есть ли у тебя надежда, что перестройка действительно совершится?

– Безусловно. Очень сильная надежда. И сила эта выстраданная. Я уже не в том состоянии эйфории 1968 г., о котором я говорил, когда я кричал, что наши танки никогда к чехам не войдут. Я помню этот свой опыт разочарования. И тем не менее сейчас у меня надежда сильна, и я думаю, она основана на реальной оценке ситуации. К сожалению, таких оптимистов, как я, меньшинство. Но и пессимисты, я думаю, – пессимисты только на словах. Все равно они в глубине души надеются.

Помню, одна моя московская знакомая (мы с ней учились раньше в институте) звонит мне и плачет. "В чем дело?" – спрашиваю. "Ты что, ничего не читаешь? Ты посмотри два последних номера ’’Огонька", они же совершенно беззубые! Значит, они победили, теперь уже все кончено, надеяться не на что!" И я подумал: до какой же степени можно так за всем следить, так остро переживать, так связывать свою судьбу с каждым номером ’’Огонька"! Что это – привычка к безнадежности, или же, скорее, такое сильное желание надеяться?

* * *

Дорогой Булат Шалвович, а также Владимир Семеныч!

Как живется-здоровится вам в ваши светлые дни?

Ничего, помаленечку, как говорится, Бог в помощь...

Бог в помощь вам, друзья мои, (2 раза)

Бог в помощь вам!

На гитаре играем, на сцене, на писчей машинке,

Вроде врозь, а, с другой стороны, вроде как в унисон.

Все пытаемся, пробуем, ловим на слух по-старинке

Глагол времен, металла звон...

Бог в помощь вам, друзья мои, (2 раза)

Бог в помощь вам!

Но мне все-таки жаль, извините, Булат, за цитату,

Что никак мы не встретились на перекрестках Москвы.

Пять минут на такси, две копеечки по автомату,

Но, увы! Я ужасно жалею. Не знаю, как вы.

Посидели бы, к ак бы попили, а как бы попели...

Но не вышло, не выйдет, поскольку по нашим часам

Слишком мы опоздали, приходится гнать на пределе.

Потому и не выйдет. Мне жаль, я не знаю, как вам.

Потому и спешу, и к тому все слова и мелодья,

Что я очень спешу объясниться вам в нежной любви.

Я люблю вас, Булат, я люблю вас, Володя!

Бог в помощь вам, друзья мои, (2 раза)

Бог в помощь вам, (2 раза)

Бог в помощь вам, друзья мои, (2 раза)

Бог в помощь вам! (2 раза)

К ДЕЯТЕЛЯМ НАУКИ, КУЛЬТУРЫ И ИСКУССТВА

(фрагменты)

Мы, подписавшие это письмо, обращаемся к вам со словами глубокой тревоги за судьбу и честь нашей страны.

В течение нескольких лет в нашей общественной жизни намечаются зловещие симптомы реставрации сталинизма. Наиболее ярко проявляется это в повторении самых страшных деяний той эпохи – в организации жестоких процессов над людьми, которые посмели отстаивать свое достоинство и внутреннюю свободу, дерзнули думать и протестовать.

Конечно, репрессии не достигли размаха тех лет, но у нас достаточно оснований опасаться, что среди государственных и партийных чиновников немало людей, которые хотели бы повернуть наше общественное развитие вспять. У нас нет никаких гарантий, что с наш его молчаливого попустительства исподволь не наступит снова 37-й год.

Мы еще очень не скоро сможем увидеть Андрея Синявского и Юлия Даниэля – людей, осужденных на долгие годы мучений только за то, что они посмели излагать вещи, которые считали истиной...

Власти в очередной раз организовали ’’гласность" с расчетом на самые низменные черты специально подобранных людей: хамское безразличие к чужой судьбе, бездумье, не нуждающееся ни в информации, ни в анализе фактов.

Пока в зале суда дремали или издевались над подсудимыми кликуши и черносотенцы, в фойе, а потом на морозе толпились люди, составляющие подлинное общественное мнение: друзья и близкие подсудимых и люди, не знакомые с подсудимыми, но желающие знать истину, – писатели, художники, студенты, учителя.

Бесчеловечная расправа над интеллигентами – это логическое завершение атмосферы общественной жизни нескольких последних лет. Наивным надеждам на полное оздоровление общественной жизни, вселенным в нас решениями XX и XXII съездов, не удалось сбыться. Медленно, но неуклонно идет процесс реставрации сталинизма. Главный расчет при этом делается на нашу общественную инертность, короткую память, горькую нашу привычку к несвободе...

Мы еще раз напоминаем: молчаливое потворство сталинистам и бюрократам, обманывающим народ и руководство, глушащим любой сигнал, любую жалобу, любой протест, логически приводит к самому страшному: беззаконной расправе над людьми.

В этих условиях мы обращаемся к вам, людям творческого труда, людям, которым наш народ бесконечно верит: поднимите свой голос против надвигающейся опасности новых сталиных и новых ежовых. На вашей совести – судьба будущих Вавиловых и Мандельштамов.

Вы – наследники великих гуманистических традиций русской интеллигенции.

Перед вами пример мужественного поведения современной прогрессивной западной интеллигенции.

Мы понимаем: вы поставлены в такие условия, что выполнение гражданского долга – каждый раз акт мужества. Но ведь и выбора тоже нет: или мужество – или трусливое соучастие в грязных делах; или риск – или присоединение к васильевым и кедриным; или поступиться какими-то благами – или встать в ряд с желтыми борзописцами из ’’Известий" и ’’Комсомольской правды", посчитавшими для себя нравственно возможным публичный оговор людей, над которым и учинили расправу.

Мы хотим немногого: чтобы наша общественность имела моральное право требовать освобождения греческих политзаключенных.

Для этого нужно тоже немного: добиться того, чтобы из многолетнего заключения были возвращены наши несправедливо осужденные сограждане.

Помните: в тяжелых условиях лагерей строгого режима томятся люди, посмевшие думать. Каждый раз, когда вы молчите, возникает ступенька к новом у судебному процессу. Исподволь, с вашего молчаливого согласия может наступить новый тридцать седьмой год.

Илья Габай, педагог, редактор

Юлий Ким, учитель

Петр Якир, историк

Январь 1968 г.