70 лет Булату Окуджаве

Страна услышала Окуджаву в конце 50-х – начале 60-х годов. Его песня о красивом и отважном бумажном солдате, смело шагнувшем в огонь, стала любимой песней русской интеллигенции 60-х годов.

Так получилось, что, вернувшись с войны, Булат Окуджава стал все более ощущать поспешность выводов о нашей победе над фашизмом. Победив немецкий фашизм, мы уже к 49-му году довольно успешно взрастили русский. Борьба с космополитами безродными плавно переросла в чудовищное дело врачей, а к середине 60-х началась вакханалия борьбы с мифическим сионизмом.

Каждая песня Окуджавы возвращала стране ее человеческий облик. Над Москвой летел спутник, а Марья Петровна спешила за селедочкой, гремели бравурные бесконечные парады Победы, совпадавшие с днем рождения поэта, а девочка плакала – "шарик улетел". Шли танки с помпезных парадов, уродуя гусеницами асфальт, а поэтический троллейбус Окуджавы вершил по бульварам круженье, "чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи крушенье, крушенье".

Еще не были введены танки в Чехословакию и в Афганистан, а уже предупреждали всех песни поэта: "вы слышите, грохочут сапоги...". Горькой печалью о всех, кто погиб и погибнет в будущих бессмысленных, войнах, – поминальная песня о Леньке Королеве – короле московских дворов.

Страна полюбила своего поэта сразу, и никакие заказные критики ничего не могли и уже никогда не смогут поделать с этой любовью.

Многие думали, что эти песни намертво привязаны к своему времени и потому недолговечны; однако сменилось четыре десятилетия, пришли 90-е, а представить себе русскую поэзию второй половины XX века без интонации Окуджавы уже невозможно.

Она отчетливо слышна и в его игровой исторической и артистической прозе. Это мог быть роман о Льве Толстом и о горькой судьбе стукача, приставленного к нему для постоянного надзора, или веселый роман о 1812 годе – все, к чему прикасается перо Булата Окуджавы, становится праздничным и необычным.

Запас самоиронии поэта оказался настолько велик, что его не захлестнула ироническая волна постмодернизма. Вопреки мрачным прогнозам некоторых бойких литературных поденщиков Окуджава не устарел и не превратился в свадебного генерала русской поэзии.

В песенной поэзии XX века голос Окуджавы звучит в унисон с голосом Вертинского.

Прелесть этих стихов открыта самим поэтом: "каждый пишет, как он слышит". Ни одной фальшивой ноты – только искренность, только поэзия.

Окуджава никогда не впадает в пафос. Главная болезнь всей советской литературы его не коснулась. Он всегда естествен и полностью откровенен. Это антиидеологическая поэзия. Она неподвластна смене систем. Однажды где-то в конце перестройки Окуджава сказал о своей поэзии: зрители еще ходят, но спектакль окончен.

Он ошибся. Театр Окуджавы не кончится никогда. Песни средневековых вагантов, трубадуров и менестрелей поются и по сей день. Поэзия Окуджавы продолжает тысячелетнюю песенную традицию европейской литературы. Его мелодии звучат в Нью-Йорке и в Париже так же естественно, как в Москве. Арбат Окуджавы стал таким же феноменальным явлением русской литературы, как Невский проспект Гоголя. "Ах, Арбат, мой Арбат, ты – мое Отечество, ах, Арбат, мой Арбат, ты – моя религия".

Арбат сегодня остался только в стихах поэта. Обезобразить великую улицу Москвы удалось за 2-3 года, но в песнях Окуджавы навсегда останется московский Арбат, улица русской интеллигенции XX века. Принято считать, что поэзия Окуджавы — голос поколения, вернувшегося с войны. Символично, что и день рождения поэта приходится на 9 Мая – День Победы.

На самом деле его поэзия – это голос лучшей части воевавшего поколения. Ведь с войны вернулись и те, кто потом непрерывно лгал о наших бесчисленных победах, утаивая их кровавую цену. И те вернулись, кто писал гневные письма в ЦК КПСС, требуя запретить "клеветнический фильм" о войне "Женя, Женечка и "Катюша", где звучала песня Окуджавы о каплях датского короля.

Поэзия Окуджавы – это голос не только тех, кто вернулся с войны, но и тех, кто, вернувшись с нее, прозрел. Это голос прозревшего поколения.

Сам поэт рассказал о своем прозрении в одном из интервью.

– Почему вы пошли на фронт? – спросила Окуджаву иностранная журналистка.

– Воевать с фашистами, – ответил поэт, и тотчас поймал на себе ее удивленный взгляд, ведь для нее он был таким же фашистом, только не со свастикой, а со звездами. Это, конечно, поэтическая гипербола. Фашистом поэт не был никогда, но что Сталин и Гитлер – две тоталитарные силы, абсолютно равнозначные, и сегодня поняли далеко не все. Окуджава понял это раньше других. За это его возненавидели люто и красные, и коричневые. Это было и в 60-х и в 70-х, в ту пору, когда "чтоб каждый был выявлен, каждый, на каждого умного по ярлыку наклеено было однажды". Но вот эпоха ярлыков стала явно клониться к закату, красные отстали от Окуджавы, зато с удвоенной силой взялись за него коричневые. Он и русского-то языка не знает, и над русской историей измывается, и песни его не имеют корней. Все, как в знаменитой сказке Ершова: "католицкий держит крест и постами мясо ест".

Самое удивительное, что после падения большевизма к травле поэта подключился новоявленный, правда, весьма запоздалый, борец с шестидесятниками, снискавший позднее громкую славу тем, что публично признал себя антисемитом. Подрастает новая смена завистливых бездарей, ненавидящих поэта за то, что ему по-прежнему хорошо поется. "Все глуше музыка души, все звонче музыка атаки", но "чем громче музыка печали, тем чище музыка любви".

Слово "любовь" в стихах Окуджавы звучит очень часто, но каждый раз неожиданно и по-новому. Религия Арбата, она ведь при всей своей неканоничности требует постоянной любви. "Часовые любви на Смоленской стоят. Часовые любви у Никитских не спят... Часовые любви по Арбату идут неизменно" – это сказано поэтом и солдатом любви. Это христианская поэзия, хотя в ней нет модной ныне религиозной символики. Окуджава не боится быть сентиментальным, когда слезы подступают к горлу. Да полно! Не такие уж мы терминаторы и агенты 007, даже если с удовольствием смотрим фильмы про бесчувственных роботов. Сентиментальность поэта – это, если хотите, мужество, ибо никакие накачанные бицепсы не заменят чувство. Сейчас оно не в цене, но это пройдет. Окуджава – это вовсе не ностальгия по шестидесятым или по каким-то другим годам. В его поэзии тысячелетняя культура куртуазной любовной лирики, культура чувства. Кто-то видит в стихах Окуджавы только реалистические сюжеты. На самом деле его образы сродни живописи Босха и Сальвадора Дали. "Она по проволоке ходила, махала белою рукой, и страсть Морозова схватила своей мозолистой рукой". Сколько же здесь великолепной поэтической бессмыслицы. "Плачет старушка: мало пожила... А шарик вернулся, а он голубой".

Поэзия Окуджавы – вовсе не повод для назидательной беседы, хотя поэт всегда стремился к ясности и простоте. Он-то стремился, а поэзия все время подбрасывала какие-то замысловатые сдвиги. "Мама, мама, это я дежурю, я дежурный по апрелю!". Эти строки любили и любят за очаровательное выскальзывание из смысла. С одной стороны, все понятно: "дежурный по апрелю" – это дружинник с красной повязкой, но ведь совсем не об этом речь или, как любит говорить сам поэт, "ах, это, братцы, о другом".

Любые попытки отделить тексты Окуджавы от мелодий кончаются неудачей. Хочешь не хочешь, а слышишь мелодию. "Каждый слышит, как он дышит". Иной поэт жизнь готов отдать, чтобы в стихах было слышно его дыхание, но удается такое немногим. Многие строки Окуджавы стали уже афоризмами и пословицами. В зависимости от времени разное вспоминается. Сегодня, например, так и просится на язык: "Господи, дай властному навластвоваться всласть".

Окуджава принадлежит к малочисленному поколению победителей. Он не "выжил", не "уцелел", а именно победил. Два самых страшных врага, ненависть и ожесточение, пришли с этой войны. Они прочно угнездились в душах многих людей.

Почему же в поэзии Окуджавы этого нет? Ведь было от чего ожесточиться. Может, потому, что он создал свою поэтическую молитву.

Опустите, пожалуйста, синие шторы.

Медсестра, всяких снадобий мне не готовь.

Вот стоят у постели моей кредиторы,

молчаливые: Вера, Надежда, Любовь.

С этими кредиторами Окуджава расплатился сполна.