С неким вийоновским запалом, пытаясь определить квинтэссенцию подлинного поэта, а также, возможно, желая набросать штрихи к собственному воображаемому портрету, Вероника Долина декларировала:

Поэт – у древа времени отросток.

Несчастный, но заносчивый подросток.

Обиженный, но гордый старичок.

Кусок коры и ветка, и сучок.

Поэт – у древа времени садовник.

Босой как нищий, важный как сановник.

Носящий на груди своей беду.

Просящий: "Подожди!" свою звезду...

Времена, когда это писалось, сейчас называются лукаво – "застойными". Бывает ли в литературе, культуре застой, или, может быть, это понятие скорее относится к другим областям жизни? Думаю, да. Тем не менее, "застой" в самом деле сказался и на ее судьбе. Известная многим в стране как одна из талантливейших молодых исполнительниц "авторской песни" – Вероника выступала и у шахтеров Норильска, и перед рабочими в Сибири, и у моряков Дальнего Востока, и в новосибирском Академгородке, участвовала во многих московских и ленинградских вечерах, песни ее широко распространялись в магнитофонном самиздате, – она словно не существовала в литературе. Газеты и журналы обходили ее творчество глубоким молчанием. И потребовалось немало лет терпения и большого труда до того момента, когда (в 1985 году) фирма "Мелодия" наконец предложила Веронике записать первую пластинку, которую теплым предисловием благословил Булат Окуджава. Вскоре в Париже вышел небольшим тиражом и первый поэтический сборник Долиной, составленный на основе самиздатских текстов и записей, попавших на Запад. Как это нередко случается, пробитая во льду брешь стала разрастаться. Поэтесса получила возможность выпустить новые пластинки, первые – на сей раз уже в отечестве – сборники: в 1988 году в издательстве "Московский рабочий" была опубликована книжка "Моя радость", годом позже – в Таллинне, в издательстве "Ээсти раамат" вышла другая – "То ли кошка, то ли птица". Тиражи этих изданий, хотя и превышали парижский, были также очень скромными и, быстро разойдясь, превратились в своего рода литературные редкости. Между тем, Вероника Долина подготовила еще один, на сей раз, похоже, самый представительный свой сборник, назвав его "Воздухоплаватель"*, который выпустила (благо такая возможность появилась) за свой счет в Москве.

"Стихи мои очень связаны с фабулой моей жизни, раньше были совсем буквальны, тем не менее..." – говорит она. Предварив новую книгу небольшим вступлением, поэтесса так повествует о начале своего творческого пути:

"Мне было лет около шестнадцати... Вот и первые стихи. Привычное дело. Правда, оттенки были сразу – стихи явились крошечные размером и почему-то с мелодией. Я наигрывала себе на пианино, но голос звучал резко и неуверенно, был какой-то странно-низкий... В общем, не слишком обязательно было это... Немного позже пришла гитара. Настоящий музыкант, известный гитарист Андрей Гарин пять раз пришел ко мне домой и дал мне пять уроков – первые аккорды. И я сыграла "Дома без крыш" Новеллы Матвеевой и "Пилигримы" Клячкина на стихи Бродского. Андрей поцеловал мне руку, жутко смутив меня, сказал: "Дальше – сама" и пропал. С тех пор я "сама".

Потом была "Девушка из харчевни", снова Новелла Николаевна. Боже мой, без этой песни я – никто. Потом из каких-то осколков, обрывков тетрадок выплыли "...она меня не щадит...", "...втроекратном размере болтливость людская... и, конечно, уже не вернется..." и еще, и еще, и еще...".

В этом признании, как мне кажется, содержится один из главных ключей к пониманию Долинского творчества – все оно словно вырастает из того древа российской поэзии конца 50-х – начала 60-х годов, отростком которого – пользуясь ее образом – и почувствовала себя Вероника. Новелла Матвеева и Булат Окуджава стали при этом ее главными учителями и как бы духовными наставниками.

Тем не менее, к чести поэтессы, она не пошла по пути каких-то заимствований у старших мастеров – поняла: только непосредственное обращение к жизни, к окружающему миру может дать ей возможность найти себя, выразить свое отношение к людям, к реальности. Позднее такое ощущение представителя "иной" эпохи она сформулировала: "Мы не дети Арбата, мы пришлись на другие года..." Но видя себя скорее среди той московской интеллигенции, что выросла в новостройках Бирюлева и Тропарева, "меж Кузьминок недвижных, средь Лосинок неближних". Долина все же осталась верной своей родной Сретенке, Чистым прудам, то есть тому старому городу, который вошел в ее биографию и сердце с детства. Не случайно поэтому, как мне кажется, своеобразным визуальным мотивом в "Воздухоплаватель", рядом со стихами, проникнутыми нежной любовью к знакомым местам, к "пирожкам с капустой", которые когда-то покупались на улице ("Где ты, райский аромат?") и т. п., поместила Вероника свои фотографии на фоне обшарпанных стен и подворотен московских домов. В этом мире – она своя.

В самом деле, тема Москвы – одна из наиболее острых, типичных для Долиной. Пишет ли она о стариках с авоськами, или погружается в воспоминания о Высоцком, Галиче (".. .и все-таки жаль, что нельзя Александра Аркадьевича нечаянно встретить в метро "Аэропорт"") – вечно своеобразный ореол столицы мерцает над их силуэтами. Конечно, "время мчится, как лихой всадник", и "жизнь сама – недлинная повесть" – понимает поэтесса, но:

Дело не в водоворотах,

А опять во мне одной...

Уж не знаю я, что есть родина.

Но никто меня не украдет,

Ибо Сретенка – это родинка.

Это до смерти не пройдет.

Впрочем, постоянно варьируя тему "малой родины" – родинки, Вероника в последние годы все чаще пытается определить для себя и, так сказать, параметры родины "большой". Поэтическая география ее при этом, правда, остается ограничена очень личным опытом: Крым, таллиннский парк Кадриорг, Клин, где жил Чайковский ("Подержи меня в плену, старая калитка!") – уголки, освещенные воспоминаниями о радостных и печальных встречах, она любовно, как слегка пожелтевшие снимки, вставляет также в свой интимный альбом. Но обращение к дорогим местам рождает у поэтессы как бы новое, порядком выше, ощущение – нет человека вообще равнодушного к своей земле, к тому или иному обжитому уголку. Отрыв от своей почвы – страшен, трагичен. Свидетельница растущего потока эмиграции из страны, к тому же провожающая в дальний путь близких и друзей, она словно неожиданно для себя – и, как мне кажется, первой из поэтов своего поколения – поворачивается к теме эмиграции. В, увы, не вошедшем в "Воздухоплаватель" стихотворении "Караганда – Франкфурт", одном из лучших произведений данной темы, возникают перед читателем, слушателем (песню эту Вероника сейчас исполняет довольно часто) печальные фигуры коренных немцев, бросающих прошлую нищую, но привычную жизнь в стране, где родились и выросли, и отправляющихся в неизвестную Германию... Печалью и болью пронизаны долинские "Эмиграция", "Московские новости", "Друзьям", "Не пускайте поэта в Париж", включенные в "Воздухоплаватель", так же, как прекрасное "Серая Шейка", где трагедия близких переживается автором как собственная:

Семья улетает. Прощайте, прощайте, семья!

Меня угнетает, что сестры сильнее, чем я.

Взлетай, неумейка! Мне это с небес донесло.

Я Серая Шейка, и мне перебили крыло.

Гляжу близоруко, гляжу безнадежно во мглу.

Но я однорука и, значит, лететь не могу.

Счастливо, счастливо, кричу я вдогонку семье.

Тоскливо, тоскливо одной оставаться к зиме...

Читая такие строки, невольно как бы приходишь к известной мысли о том, что всякий подлинный поэт совершает путь, ведущий его, с одной стороны, к самосовершенству, к познанию собственного "я", а с другой – к определению своего места на земле, в обществе, когда первый – уводит в почти неизбежное состояние одиночества, второй же – заставляет сохранять и даже углублять свои корни в окружающей среде и, как выразился однажды о сходной ситуации Иосиф Бродский: "Требуется незаурядная трезвость сознания .и немалое усилие воли, чтобы удержать эти быстро расходящиеся концы ножниц". Страницы "Воздухоплавателя", в общем, в значительной степени проникнуты и таким ощущением разрыва, и стремлением удержать некое единство. Примеры мужественной собранности при этом вырастают у Вероники то в образе Жанны д'Арк, то Марины Цветаевой. Прекрасен монолог, с которым она мысленно обращается к последней, сохраняя дистанцию глубокого почтения к одной из самых трагичных в русской литературе женских фигур и в то же самое время с чувством достоинства декларируя свою кровную связь с ней:

От твоего дома – до моего сада.

От твоего тома – до моего взгляда.

От моего чуда – до твоего чада.

От моего худа – до твоего ада.

От моего Клина – до твоего Крыма.

От моего сына – до твоего сына.

От твоего гроба – до моего хлеба.

От моего нёба – до твоего неба.

От твоей соли – до моей силы.

От твоей боли – до моей были.

От твоей Камы – до моей Истры.

Твоего пламени – все мои искры.

Сочетание нежности и твердости духа, глубочайшая женственность характерны для многих стихов Долиной. Но если в своих первых книгах она подчас как бы культивировала особенность женской судьбы ("Снежная баба", "А хочешь, я выучусь шить?..", "Ах, дочка! О чем ты плачешь?..", "Когда б мы жили без затей..." и др.), то в "Воздухоплавателе", как мне кажется, эта тенденция пошла на убыль, острее обозначились попытки коснуться более широких тем, запечатлеть бег своего времени. "Памяти Д.А. Хармса", "Виртути-Милитари", "Из истории", "Все менее друзей, все больше экстрасенсов", "Прощай, – говорю себе..." – характерны в этом отношении. Конечно, как и прежде, поэтесса не расстается в новой книге с привычными символами – летающими или рвущимися в полет домами, людьми (не случайно даже название сборнику было дано соответствующее – "Воздухоплаватель"!), музыкой, огнями. Спросив Веронику об этом как-то, получил я такой ответ: "Огни, полеты и музыка – мне кажется, это атрибутика каждого, кто пишет лирику. Это, так сказать, атавизм шаманства, это то, что околдовывает. У поэта поющего – это вообще предметы первоплановые...".

Знаменательно, тем не менее, что, активно пользуясь подобным словарем метафор, она никогда не стремилась и не стремится осложнить главную мысль. Синтаксис ее также был и остался предельно прост. "Я расположилась, очевидно, между авангардом и традицией, и все же – чуть в стороне. Звук, слово, знак мне чрезвычайно важны, но язык чувства еще важнее", – признается она.

Что же стоит за этим определением – "звук чувства"? Читая "Воздухоплаватель", разбитый на циклы "Пусть буду птицей", "Средневековая юность моя", и "Все мои искры", составленные из стихов, как ранее уже опубликованных, так и новых, – признаюсь, я не мог отделаться от ощущения, что и в самой композиции книги, и в отборе представленных произведений проявилась некая новая для Вероники тенденция. Как-то отчетливее выступили – тревога, надломленность...

Из улыбки тяжелой, нервозной

Вижу трещину в самой крови –

Незапекшейся, черной, венозной.

И, пытаясь в себе заглушить

Нарастающий гул камнепада,

Говорю себе: "Надобно жить!

На краю этой трещины – надо".

Было бы, пожалуй, неверно говорить о том, что тема "тревоги" представляет в творчестве поэтессы нечто принципиально новое. Имела она место и ранее, скажем, в таких вещах, как "Мой дом летает", "Семь песен Жанны д’Арк", "Не боюсь ни беды, ни покоя" и др., – но там, пожалуй, не было все-таки такой обнаженной боли, надрыва, как в процитированном выше отрывке из "Трещины". Может быть, не столь остро, но достаточно откровенно свидетельствуют о каком-то обнажившемся болевом пороге и "Ирландская песня", и такие, к примеру (не единственному), строки:

Подыми забрало

И шагай за гробом.

Чтоб тебя пробрало

Мертвенным ознобом...

Новый виток жизни? Состояние момента? Или выход наружу того потаенного, что всегда сжимало душу? Сложно, конечно, пока – на основании каких-то отдельных, пусть даже обращающих на себя внимание стихов – судить, насколько произошел (и произошел ли) сдвиг в мироощущении Долиной. Но он, безусловно, наметился, и в этом отношении "Воздухоплаватель" – не книга итога, а книга этапа.

Виталий Амурский

__________________________

*Вероника Долина. Воздухоплаватель. Стихи. М., "Книжная палата", 1989.