Честно говоря, я не думал, что дело зайдет так далеко. Ну, популярен был, так сказать, сверх меры: спектакль с ним, фильм, концерт – все с аншлагом. Но то, что началось после его смерти, – трезвому уму непостижимо. Столпотворение и страшная давка – до членовредительства – в день похорон на Таганской площади (давка эта не без основания напоминала другие похороны, в марте 53-го) ; добровольные круглосуточные пикеты на Ваганьковском кладбище, зачем-то стерегущие его могилу; пластинки в магазинах и кассеты, ходящие по рукам; видеоконцерты по телевидению и передачи по радио; клубы (пока неофициальные), собирающие его песни, его вещи и вообще все с ним связанное – чуть ли не стаканы с отпечатками его пальцев... Шесть лет после его смерти, а тенденция эта все нарастает; уже можно говорить о некоем "культе Высоцкого". Даже пресса наша, консервативнее которой разве что албанская, – и та нынче вносит лепту в формирование этого культа: недавно газета "Советская культура" опубликовала большую статью о Высоцком с его фотографией, на которой Володе... девять лет.

Словом, явление, которое я называю "феноменом Высоцкого", прогрессирует. Вымысел уже неотделим от реальности; легенда обрела плоть, и хотя очевидцев более чем достаточно, все они лишь укрепляют легенду. Одним это выгодно, другие не хотят оставаться в явном меньшинстве, возражая общему мнению. К тому же – "о покойном либо хорошее, либо ничего". И все-таки мне кажется, что настала пора отдать "кесарю кесарево".

В 1974 году в "Литературной России", где я тогда работал, мне удалось опубликовать интервью с Высоцким. До сих пор я горжусь им: это был первый в советской прессе позитивный материал о "барде с Таганки". "Пробить" публикацию стоило мне немалых усилий. Началось, помню, с "планерки". "Это как же понимать? – обрушился на меня с высоты своего авторитета заместитель главного редактора Николай Васильевич Банников, энциклопедист и эстет, страстный поклонник русской поэзии 20-х годов, составитель сборников Ахматовой, влюбленный в ее стихи. – Наша пресса против Высоцкого не раз выступала, а вы его тащите. Песни-то у него с душком...Этак вы нам скоро интервью с Галичем принесете". И Банников с победной ухмылкой оглядел присутствующих.

Я разозлился. "Мы ведь не Галича сейчас обсуждаем, – ответил я. – Что же касается "душка", то если он даже и есть в каких-то песнях Высоцкого, нельзя же из-за отдельных стихов перечеркивать все творчество поэта. Вы вот, Николай Васильевич, сборники стихов Ахматовой составляете. А Ахматова, между прочим, – автор "Реквиема", который у нас до сих пор под запретом. Так что же – теперь и все прочие ее стихи не печатать?"

Удар был, конечно, ниже пояса, но действенный: Банников более не выступал, и первый раунд – под названием "планерка" – я выиграл. Но впереди их было еще два.

На следующем этапе к судьбе материала подключился редакционный цензор. Он поступил просто: отказался визировать интервью и отправил его в высшие инстанции Главлита. На этом этапе моя роль была сугубо пассивной, ибо вмешательство в дела сей организации исключено. И не только мое, но и чье бы то ни было вообще.

Однако и этот раунд оказался за мной: из Главлита интервью с Высоцким возвратилось довольно быстро, причем без купюр и с визой. Для меня это было приятной неожиданностью, хотя теперь я понимаю, что, с точки зрения специалистов из главного штаба советской цензуры, материал просто не заслуживал вмешательства.

Зато третий – заключительный – раунд, как и положено, оказался самым трудным. Ибо на сей раз за дело взялся мой главный редактор.

Член Союза писателей, автор двух десятков книг из жизни советского сельского хозяйства, книг, которых никто, по-моему, не читал (даже издательские редакторы) и читать не будет – по причине их невероятной скучности и весьма отдаленного отношения к литературе, – Юрий Тарасович Грибов посчитал отсутствие замечаний Главлита сигналом к проявлению бдительности. Он сократил интервью почти на треть, главным образом – за счет разговора о фильме "Служили два товарища". Фильм этот очень не простой, Высоцкий сыграл в нем, на мой взгляд, лучшую свою роль. На этой непростоте и споткнулся Грибов, а споткнувшись – выбросил.

Я уступил. Я даже не слишком сопротивлялся – до того мне хотелось увидеть это интервью напечатанным. Пожалуй, я и теперь уступил бы: в журналистике, особенно в советской, бывают случаи, когда важно не столько содержание материала, сколько сам факт его публикации. Интервью с Высоцким, которое я отнюдь не отношу к лучшим своим материалам, до сих пор многим памятно и частенько цитируется. Фамилия автора, правда, не упоминается; обидно, конечно, хотя в моем положении – "отщепенца" и "внутреннего эмигранта" – обижаться не положено.

Вероятно, мое интервью с Высоцким не заслуживает столь подробных воспоминаний. Скорее всего, я просто пытаюсь оправдать себя, хоть немного смягчить впечатление от того, о чем мне придется писать дальше. Понимая, что мой голос прозвучит одиноким фальцетом в общем хоре басовитых славословий, я все-таки рискну поговорить о явлении, которое я называю "феноменом Высоцкого". Риск этот кажется мне оправданным: наше молчание и без того уже стало причиной рождения многих легенд и кумиров. Примеров тому немало, и один из них – Владимир Высоцкий.

"Таким людям можно доверить и собственную жизнь, и Родину. Такие не подведут".

Это – из статьи о Высоцком камер-юнкера советской поэзии Роберта Рождественского.

"Он был истинно народным бардом. Самым большим счастьем для него была встреча со слушателями, всегда восторженно принимавшими его. Он никогда не отказывался от приглашения выступить в концерте, с одинаковым воодушевлением пел для рабочих, сотрудников научно-исследовательских институтов, колхозников, солдат..."

Не подумайте, будто я продолжаю цитировать Роберта Рождественского. Эти строки — из вступительной статьи к сборнику стихов Высоцкого, изданному в Нью-Йорке.

А между этими двумя цитатами – возмущенный рев толпы почитателей, пресекающей даже намек на критическое отношение к Высоцкому. "Великолепный актер", "великолепный поэт", "прекрасный человек"... Восторгам нет конца.

Я не принадлежал к числу друзей Высоцкого; наше знакомство было, что называется, шапочным. Мне довелось посмотреть все фильмы и многие спектакли с его участием.

В моей фонотеке есть несколько кассет с его песнями, время от времени (не слишком часто) я с удовольствием их слушаю. Но восторга почему-то не испытываю. Может быть, причиной тому – мой природный скептицизм?

Итак, актер театра на Таганке Владимир Высоцкий. Популярность Высоцкого была одновременно популярностью театра – Юрий Петрович Любимов прекрасно это понимал. Поставив на Высоцкого, Любимов, безусловно, выиграл. Но за выигрыш пришлось расплачиваться: закрывать глаза на все то, что другим актерам никогда не прощалось. Срывы репетиций, внезапные отмены спектаклей, инъекции спирта в вену, без чего Высоцкий порой не мог выйти на сцену...

Впрочем, расплачиваться пришлось значительно раньше. Сначала из театра ушел Николай Губенко. Правда, он не состоял в штате, а был "разовым" актером, то есть приглашался лишь на определенные роли. Одну из его ролей – Керенского в "10 днях..." Любимов передал Высоцкому, после чего Губенко в театре больше не появлялся.

То же произошло и с Александром Калягиным. Он репетировал брехтовского Галилея, когда кто-то из любимовского окружения засомневался: дескать, не толстоват ли Калягин для этой роли? Не знаю наверняка, так ли это, но роль Галилея получил Высоцкий, после чего Калягин ушел из театра.

Я понимаю, что ставка на одного актера неизбежно ведет к потерям в труппе. Не слишком ли велики они были в данном случае? Два прекрасных артиста, один из которых – Губенко – вскоре стал крупным кинорежиссером, а другой – Калягин – ведущим актером МХАТа, что при засилье тамошних "стариков" возможно лишь при безусловном таланте.

Были ли оправданы эти потери? Может быть, Высоцкий с лихвой возместил их?

Принято считать Гамлета вершиной актерского мастерства. Не знаю, стремился ли к этой роли Высоцкий, но он был "обречен" сыграть ее. Хорошо помню, сколько яростных споров вызвала постановка Любимова. Ну, как же: Гамлет – чуть ли не в джинсах, да еще с гитарой!.. В спорах об антураже в стороне осталось главное: суть персонажа, коего в трактовке Любимова сыграл Высоцкий.

Вот сцена убийства Полония.

Прощай,вертлявый глупый хлопотун!

Тебя я спутал с кем-то поважнее.

В голосе Смоктуновского-Гамлета звучали раскаянье и искренняя жалость. В голосе Высоцкого-Гамлета – досада. Все последующие убийства, полагающиеся по роли, Гамлет Смоктуновского совершал как-то неловко, даже с сомнением. А Гамлет Высоцкого – вполне профессионально и с удовольствием. В соответствующем эпохе костюме и при старинном оружии, которое Смоктуновский затребовал на съемку, его Гамлет оказался ближе нам, современнее Гамлета в джинсах, чья жажда убийств вполне отвечала духу шекспировского времени,

Но в конце концов, и такое прочтение роли имеет право на существование. Важнее другое: и Гамлет, и поручик Брусенцов, и Дон Жуан, и начальник отдела уголовного розыска в популярной телесерии – все они в исполнении Высоцкого одинаковы. Причем одинаковость эта – не от полноты актерского самоощущения (как, к примеру, у Жана Габена), а от внутренней пустоты, которая маскируется не совсем стандартной внешностью и какой-нибудь хорошо запоминающейся деталью. Такой деталью у Высоцкого был голос – мощный, низкий, красиво хриплый; его владелец пользовался им очень умело.

Нет никого сомнения: популярность Высоцкого-актера была в прямой зависимости от популярности Высоцкого – исполнителя собственных песен. Актер создает роль, но и роль творит актера. Высоцкий ничего не дал – ибо попросту не мог ничего дать – Гамлету, зато Гамлет, несомненно, добавил весьма ощутимый ломоть к славе Высоцкого-барда.

Мнения о песнях Высоцкого разнообразием не отличаются. "Прекрасный поэт", "великий бард" – вот все, что мне приходилось слышать до сих пор. И поскольку других мнений нет, единственное обретает силу истинного.

Много лет назад, когда популярность Высоцкого только-только набирала обороты, я заметил, пожалуй, главную особенность его песен: лишенные аккомпанемента и голоса, они – за редким исключением – не становятся стихами. Читать их трудно, а порой вовсе невозможно. Аритмичность, нарушение размера, неумелая рифмовка, множество необязательных и неточно используемых слов, небрежность... Примеров очень много, я не привожу их лишь потому, что найти их может каждый – достаточно прочесть хотя бы несколько его стихов. Именно прочесть: хорошо поставленный громкий голос и еще более громкие гитарные аккорды заглушают явные стихотворные просчеты. Да вот беда: даже читая, не хотим мы их замечать. Все это мелочи, – говорим мы. – Ну пусть рифма так себе, и прочие законы стихосложения то и дело нарушаются. Зато – какая широта там! А уж острота!..

Боюсь, что и в этом мне трудно будет согласиться с многочисленными поклонниками Высоцкого. Тематика его песен действительно обширна. Так ведь и самих песен – более, чем достаточно. На одном из концертов автор говорил, что их у него свыше шестисот. Уже после его смерти почитатели-коллекционеры уверенно называют цифру 800 и даже 1000 песен.

Что ж, очень может быть. Легенда часто начинается с цифр – поскольку обладают они магической убедительностью. Впрочем, вполне вероятно, что цифры эти не так уж далеки от действительности. Ведь одних только военных песен у Высоцкого более пятидесяти.

Именно военные песни принесли Высоцкому первые благожелательные отзывы в нашей прессе (начиная с моего интервью). И как раз эти песни кажутся мне наименее удачными. Мыслей в них немного, а и те, что есть, сводятся, в основном к такой вот строке:

Прошли по тылам мы, держась, чтоб не резать их, сонных

Лирический герой здесь – все тот же Гамлет Высоцкого с финкой военного образца вместо шпаги.

В предисловии к сборнику Высоцкого "Стихи и песни" (издательство "Литературное зарубежье", Нью-Йорк, 1981 г.) сказано: "Но даже здесь, на Западе, где из года в год издают книги русских поэтов и писателей, творчество Высоцкого до последнего времени оставалось вне внимания издателей и критиков. Отчасти причиной этому послужила тенденция рассматривать Высоцкого только как барда. Но печатали же А. Галича и Б.Окуджаву!"

В этих словах содержится невольное сравнение, которого Высоцкий, конечно, не выдерживает. Практически любая песня Окуджавы или Галича, лишенная исполнения и музыкального сопровождения, остается стихотворением – точным по форме, глубоким и небанальным по мысли. Высоцкий не тянет ни на философскую простоту Окуджавы, ни на высокую злость Галича. Он мельче. Вот и военные его песни – со всей их жестокостью, жесткостью и бравадой, – все они вместе взятые меркнут перед одной-единственной Окуджавы: "Ах, война, что ж ты, подлая, сделала..."

То же можно сказать и о большой серии спортивных песен Высоцкого. Представление о нравах нашего спорта они дают не слишком верное, причем те из них, которые можно назвать лучшими ("Баллада о сентиментальном боксере", "На дистанции – четверка первачей"), – и вовсе далеки от реальности. Извинением Высоцкому могло бы послужить то обстоятельство, что он никогда не был спортсменом. Но еще более далеким от спорта человеком был Галич, а единственная в его творчестве спортивная песня ("Отрывок из репортажа о международном товарищеском матче по футболу...") и остроумнее и точнее всего того, что на эту тему написано Высоцким.

И уж никак не шла ему тога гонимого борца и правдолюбца. На нем она – будто с чужого плеча. Невольно это подтвердила даже газета "Советская Россия": в давней разгромной статье "О чем поет Высоцкий" речь шла в основном... о песнях Галича. Потом-то, конечно, разобрались, и каждый получил заслуженное: Высоцкий – помпезный монумент на Ваганьковском кладбище в Москве, Галич – скромное надгробие на эмигрантском кладбище в Париже. Но тогда, помню, Высоцкий страшно обиделся на газету, и не из-за враждебного тона статьи, а из за того, что, дескать, уж если ругать, так не за чужие же песни...

Но в том-то и дело, что таких песен у Высоцкого нет. Кое-какая критика, конечно, в его песнях присутствует (кто ж в наше время без нее обходится), но больше так, по мелочи. И все намеками да аллегориями: козлы разные с медведями и жирафы с попугаями. И мы, слыша в этих иносказаниях то, что нам хочется слышать, бешено аплодируем и восхищаемся смелостью автора.

А восхищаться нечем. Смелость Высоцкого была строго дозирована, и существующего у нас порядка вещей практически не затрагивала. Более того: на место вырвавшегося за флажки волка ("Охота на волков") мог поставить себя любой, даже загонщик, что и происходит во "второй серии" "Охоты на волков":

И об стакан бутылкою звеня,

Которую извлек из книжной полки,

Он выпалил : "Да это ж про меня,

Про нас про всех! Какие, к черту, волки?"

Гонитель, оказывается, мало чем отличается от гонимого, и вот уже оба они достойны нашего сочувствия. И на чьей стороне автор, понять становится трудно, ибо и сторон уже вроде бы нет, а есть всеобщее примирение и полная гармония.

Что же остается? Песни-однодневки (о "бермудском треугольнике", о йогах, о хунвейбинах и т. п.), блатные и полублатные песни, герои которых – этакие сильные личности без страха и сомнений. Отождествлять их с автором, конечно, не стоит. "Меня часто спрашивают, не сидел ли я, не плавал ли, не шоферил ли..." – говорил Высоцкий на одном из концертов. Определенного ответа на эти вопросы он так и не дал, тем самым заронив в слушателях некоторую надежду: ну пусть не сидел и не шоферил – так хоть неприятности какие, из-за тех же песен, например, или еще из-за чего...

Вынужден вас разочаровать: ни неприятностей, ни чего-либо в этом роде. Нашему высокому начальству просто не за что было гневаться на Высоцкого, ибо он никому и ничему не мешал. И какими бы кощунственными ни показались мои слова, не стану жертвовать истиной: Высоцкий был очень благополучным человеком. Сильное "я" с уголовно-романтическим ореолом, отчетливо слышное в большинстве его песен, – попытка хотя бы в них казаться тем, кем их автор не был в жизни. Отсюда же – и безостановочное пьянство, добавляющее сияние к его ореолу: ну как же, убивал себя – то ли из протеста, то ли, как пишет автор предисловия к нью-йоркскому сборнику, из-за "ощущения постоянной неизбежной расплаты за сказанную правду".

Что касается протеста, то, если принимать за него неумеренность в возлияниях, половина нашего населения протестует, хотя и безуспешно. Так сказать, протест, обращенный внутрь. А уж медленное убивание себя в страхе перед возможной расплатой за правду – такая версия даже для меня, при моем скептицизме, неприемлема. На мой взгляд, все обстояло проще: Высоцкий пил потому же, почему это делают большинство пьющих – из-за слабоволия и бесхарактерности.

Не было ли благополучие Высоцкого, о котором я сказал выше, лишь маской, которую порою надевают на себя люди, потрепанные в жизненных неурядицах, но не желающие, чтобы их жалели? Судите сами.

Ведущий актер самого популярного столичного театра. Не слишком частые, но вполне приличные роли в кино. Никем не ограничиваемые концерты. Гастроли за рубежом (в том числе и на Западе) в составе труппы театра. Индивидуальные поездки с концертами во Францию, США и Канаду. Даже при таком умеренном перечислении – уместно ли говорить о гонениях, которым якобы подвергался Высоцкий? Как же тогда назвать то, чему подвергался Галич, исключенный из двух творческих союзов, лишенный всех средств к существованию и вынужденный распродавать свою библиотеку, пробиравшийся с соблюдением всех правил конспирации к своим слушателям, которые собирались весьма ограниченным числом на частных квартирах? Мечтал ли Галич о гастролях? Вероятно, хотя никогда не говорил об этом. Но право на них он все-таки получил. Правда, без обратной визы.

А не был ли Высоцкий беден? В самом буквальном, низменном смысле этого слова? Ставки театральных актеров невысоки, в кино он снимался не часто, а пел, говорят, как истинно народный бард, и вовсе бесплатно – за улыбки да угощение...

Однако и эта часть легенды о Высоцком не выдерживает проверки. Скудность актерских ставок Высоцкий успешно возмещал концертами. И если организаторы такого концерта по каким-то причинам не могли собрать требуемой суммы, он отказывался от выступления.

"Как-то он выступал на далеком прииске в таежном поселке Хомолхо. Слушателей было совсем немного, но Высоцкий пел целых четыре часа". Так пишет газета "Советская культура", недавнюю статью которой о Высоцком я упоминал. Ее автор, следуя давней традиции отечественной журналистики, кое о чем умалчивает. Выступление, о котором он пишет, действительно состоялось. И было оно далеко не единственным: почти каждый год Высоцкий ездил с концертами на золотые прииски Дальнего Востока и Сахалина. Эти поездки он очень любил и время для них всегда выбирал одно и то же – в конце приискового сезона. Выбирал не случайно: старатели как раз получали заработанное (по нашим обычным меркам – очень большие деньги) и перед тем, как разъехаться до начала следующего сезона, начинали "гулять". Народ на приисках, конечно, разный, но преобладают здесь люди совершенно определенного склада; блатные песни для них – наиболее доступный вид искусства. Песен таких у Высоцкого вполне достаточно, пел он их для старателей без устали, за что и награждался последними так же щедро: подгулявшие золотоискатели буквально осыпали своего любимца пачками купюр, достоинство которых не могло не радовать сердце истинно народного барда.

Образу бунтаря-одиночки, пусть даже не слишком хорошо понимающего, против чего и за что он борется, но все-таки – бунтаря, – этому образу, который рождался у слушателей песен Высоцкого и неизменно с ним ассоциировался, благополучие противопоказано. И даже если оно приходило как бы само по себе, без видимых усилий, лучше бы его не демонстрировать.

Высоцкий этого не понимал. Он не только стремился к благополучию, но и не упускал случая его показать.

Он очень любил сидеть за рулем. Марина Влади подарила ему маленький белый "Рено"; Высоцкий хорошо в нем смотрелся и даже не вызывал зависти, хотя владел "иномаркой", которых в частном владении у советских людей очень мало. Но жажда – нет, не стяжательства, – жажда иметь не давала ему покоя. За 50 тысяч рублей он купил шикарный темно-синий "мерседес" Огромная, респектабельная "машина для миллионеров" совершенно не соответствовала бунтарскому духу его песен. Но этого он тоже не понимал.

Незадолго до смерти Высоцкого, он и его "менеджер" (был у него такой человек, он же – бывший администратор Театра на Таганке; Высоцкий не всегда считал возможным лично вести переговоры о гонорарах за выступления) затеяли "выпуск" фотопортретов барда размером с почтовую открытку с его факсимиле. По весьма доступной цене – рубль за штуку...

Как и каждый человек, стоящий выше среднего уровня, Высоцкий не был однозначен. Рассказывать о нем можно много. Собственно, все эти рассказы – о двух Высоцких: пьяном и трезвом. Первый был проще, человечнее, обладал безусловным даром завоевывать сердца рабочих сцены и осветителей. У партнеров по сцене мог создать приподнятое настроение, что было особенно важно, когда пьеса не нравилась актерам и ее приходилось играть через силу. Так случилось с "Антимирами": словоблудие Вознесенского действовало на труппу настолько удручающе, что лишь ироническое к нему отношение, которое Высоцкий сумел вызвать у актеров, спасло спектакль.

Второй Высоцкий был совсем другим. Большой актер, в полной мере себя таковым осознающий и соответственно ведущий себя с окружающими. Здоровался краем рта, как бы намекая на скорую улыбку: вот еще чуть-чуть — и улыбнется... Но до улыбки так и не доходило.

Впрочем, второго Высоцкого доводилось видеть не часто. А тот, первый, которым он был большую часть своей жизни, оказывался к тому же еще и хорошо защищенным: в конце концов, даже незначительный протест, содержащийся в его песнях, мог вызвать неудовольствие властей. А так... "Вы знаете, имярек ругал советскую власть". – "Ну-у, это он спьяну..."

Но хватит. Сколько бы я еще ни написал о Высоцком, его популярности не убудет. Чем же все-таки объяснить ее? Умеренно талантливый актер, скорее характерный, чем универсальный, и уж во всяком случае – безо всяких признаков выдающегося; весьма слабый поэт, а композитор – и вовсе никакой; правда, в качестве исполнителя мог порадовать, но ненадолго: очень скоро хриплый, без обертонов, хотя и хорошо поставленный голос начинал утомлять, а содержание песен слишком примитивно, чтобы держать в напряжении.

Но почему же все-таки он? Не Окуджава или Галич, чьи песни заставляют думать, а Высоцкий?

Окуджава и Галич не подходили на роли кумиров прежде всего потому, что их песни предполагают в слушателях довольно высокий уровень интеллигентности и информированности, а значит – предназначены для немногочисленной аудитории. Иное дело – Высоцкий. Его песни рассчитаны не на разум и даже не на чувства, но более всего – на эмоции. В этом, на мой взгляд, заключается причина популярности Высоцкого: язык эмоций – не какой-нибудь иностранный, он понятен всем, даже нашему начальству.

Доступный кумир; чтобы внимать ему, не требуется ни знаний, ни активной работы мысли, ни душевного напряжения; в крайнем случае вполне достаточно рвануть на себе рубаху – широко, с хрустом, от горла до пояса – и вот ты уже в том же состоянии, что и твой кумир...

Таково мое объяснение "феномена Высоцкого".

...На знаменитой толкучке небольшого подмосковного городка Малаховка мне довелось как-то увидеть занятный календарь, изготовленный – судя по всему, немалым тиражом – предприимчивыми умельцами. Центральную часть большого листа фотобумаги занимает численник, а по углам – четыре изображения. В верхнем левом углу – Сталин, в правом – Высоцкий. Внизу слева – Алла Пугачева, справа – Богоматерь с младенцем. Парадоксальность сочетания, конечно, случайна: ничего подходящего не было, пришлось для симметрии использовать Богоматерь. Думаю, в новом "издании" правый нижний угол календаря займет другое изображение: уже сейчас на лобовых стеклах многих автомобилей рядом с портретом Сталина красуется портрет Горбачева.

Вот тогда и будут собраны вместе все наши кумиры. В каждом углу клетки – по штуке.

Май 1986 г.