Мы не были близкими друзьями. Но встреча наша явно была кем-то хорошо подготовлена. То я вдруг оказывался в таком месте, откуда он только что уехал, и все вокруг, еще находясь под впечатлением, взахлеб рассказывали об удивительном новосибирском человеке, поющем свои стихи тихим голосом. То он по каким-то весьма уважительным причинам не мог добраться туда, где мы оба должны были присутствовать. Однажды я даже "заменял" его на вечере в Ташкенте, когда он не смог достать билет на самолет к назначенной дате...

В конце концов мы встретились на бардовском фестивале в Томске, где-то в середине 80-х.. Мне нравились его песни, его голос, который невозможно спутать ни с чьим другим, его манера игры на гитаре — раскованная, похожая на свободно текущий ручеек со множеством мелких вариаций вокруг простой и мелодичной темы. Нравились иронически-грустные интонации его стихов:

Куда же все летит беспечно и крылато —

и облака, и листья, и зарплата?..

Или:

Трамваи подорожали —

вот и едем в подводе.

Сам себе Окуджава,

звонкий Булат мелодий.

Как-то само собой сложилось, что темами наших разговоров могло быть все что угодно, кроме быта. С Болотиным бессмысленно обсуждать бытовые темы – он моментально сникал и начинал казаться ниже ростом (а так, кажется, метра два в нем было!). Иначе обстояло дело с бытием. Он обладал даром уводить самую невинную болтовню в философские и метафизические дебри, чем пугал многих.

Его высказывания бывали неожиданными. Однажды я рассказал ему, как в Рязани, на железнодорожной станции, меня классически обдурила, можно сказать, загипнотизировала, цыганка. Да так, что я, находясь в здравом уме и твердой памяти (и, клянусь, абсолютно трезвый!) собственноручно отдал ей свои последние 40 рублей плюс чемодан с личными вещами. Далее следовало подробное повествование о том, как я без денег и без билета добирался домой в Москву. Я и раньше многим рассказывал эту историю и, в большинстве случаев, реакцией на нее был смех, иногда приправленный долей сочувствия к ротозею. Володя Болотин, выслушав, совершенно серьезно сказал следующее: "Слушай, старик, ты хоть понимаешь, как это прекрасно, что тебе в твоем возрасте удалось сохранить достаточно наивности, чтобы верить цыганкам на слово?".

Потом он приезжал в Москву и несколько дней жил у нас дома. Мы гуляли по городу, говорили, как обычно, о высоких материях, покупали ночью водку у таксистов – существовал у них в те времена такой маленький бизнес. Мне таксисты водку продавать не хотели, почему-то подозревая во мне замаскированного мента. Болотину продавали всегда и по первому требованию.

Встречи без этикета.

Речи без транспарантов.

Вина без этикеток.

Молодость без возврата.

Мы отыграли в Москве один совместный концерт в маленьком клубе в Лефортово. Концерт на троих (третьим был Коля Якимов, композитор, аранжировщик и автор чудесных песен). Точнее, даже не концерт, а своеобразный "джем-сейшн", как выражаются джазовые музыканты. Не готовили заранее программу, почти ничего не обсуждали, а просто продолжили начатый ранее разговор посредством стихов и песен в присутствии зрителей. Игра старая и хорошо известная, да только не всегда и не со всеми получается. С Болотиным — получилось.

А потом все завертелось. Я уехал на ПМЖ в Израиль. Володя остался в Новосибирске. Он жил в Академгородке и работал в Институте ядерной физики. Прошло десять лет...

Я забыл его. Забыл, как забывают множество лиц, встреч, голосов, которые наша память без спроса запихивает на дальние свои антресоли, в темные чуланы подсознания.

В 2000 году "Иерусалимский журнал" опубликовал небольшую подборку стихов Владимира Болотина, с подзаголовком "Тексты песен". Я вспомнил, порадовался за него и... не стал читать. Просто пробежался по первым строчкам, отыскивая знакомые вещи. Почти все вещи были знакомыми...

Минуло еще пять лет. И когда пришло известие о том, что его больше нет, словно чем-то треснуло меня по голове, рычажок какой-то повернулся, и вдруг нестерпимо захотелось прочесть его стихи. Вот тут-то и ждало меня настоящее открытие. То, что я считал симпатичным, но необязательным творчеством милого интеллигентного человека, вдруг обернулось Поэзией бескомпромиссной. "Тексты песен" обернулись Стихами. В них было все, что нужно и не было ничего лишнего. Была филигранная фонетика, была многослойность, было рождение новых смыслов на обломках старых словесных клише. Был и высший пилотаж – этакая моцартианская безалаберность, легкая фривольность в обращении с родным языком, который для поэта есть божество, но не только. Иногда божество становится невыносимо выспренним и надменным, и тогда его не грех немного подразнить. А еще глубже – тайна, дуновение невысказанной Истины... Такие вещи невозможно изобрести или сконструировать:

Польша и полька. Апельсинова долька.

В русском слоге иголка. Латинский меч.

Висла – не Волга, два катынских волка.

За прощеньем потомков вам розно течь.

И еще вдруг оказалось, что стихи Володи Болотина безумно хочется петь. На его же музыку. Их можно петь хором, как поют народные песни. Например так:

Может быть, может быть,

пути-дороженьки

перекрестятся, так помолимся;

Боже мой, Боже мой!

Ты поможешь нам

когда-нибудь встретиться...

А можно просто мурлыкать, стоя под душем:

Я с хозяйством натуральным

влез в ужасные долги...

Помоги мне, альма-матерь!

матерьяльно помоги!

Хоть и жить не так противно

в перестроечные дни,

мама, кооперативно,

примитивно помоги.

Он успел записать три диска своих песен. Среди них нет ни одной случайной. А сколько их всего, мне неизвестно. Говорят, около трехсот. И больше не будет... Инсульт... 50 лет... Точка.

Эти песни хочется слушать и хочется петь. Их хочется проговаривать вслух, они заучиваются как бы сами собой. Но кроме всего этого, они по праву принадлежат русской изящной словесности. Какое именно отведено для них место, я не знаю. Но верю, что это где-нибудь на том уровне, на котором уже не существует иерархии литературы и литераторов, где признание или непризнание не имеют ни малейшего значения... На том уровне, где рукописи уже не горят.

Почему я не сказал ему этого тогда, в Москве?.. Почему я все время опаздываю?..