В этот городок я впервые попал в 1964 году, когда он уже приобрёл некоторую легендарность после выхода альманаха "Тарусские страницы".

...Пахнуло стариной и милым захолустьем, в коем пребывали многие районные городишки. Ни о каком Барбизоне тогда не слыхивали там, где "петухи да гуси". Эта романтическая гипербола появилась позднее. С легкой руки К. Паустовского был пущен в оборот метафорический галлицизм, который по сей день коробит слух своим диким несоответствием.

Старое намоленное место чувствовалось сразу, чем и привлекало творческую публику из столицы: художников, писателей, актеров и просто любителей богемы. И тех незабвенных "рыбоводов и чекистов" – творцов репрессий времен перековки ветхозаветного человека. "Рыбоводы" брались не откуда-то, а из среды тех же диссидентствующих и вечно взыскующих прав и свобод, скорее политических, нежели творческих.

Побывавший здесь вечно опальный Варлам Шаламов заметил: "В поэзии Ока значительней, чем Волга". Тогда она действительно впечатляла живописностью отражений. По ней ходили, басовито покряхтывая, речные пароходы, грациозно шлепая по воде плицами огромных мокрых колес. Лениво тянулись вдоль бакенов тяжелые баржи, у берега поскрипывали уключины прогулочных яликов и рыбацких плоскодонок, далеко разносились крики купающихся ребятишек.

Летний зной, песчаные отмели, "уснувший мальчик" на могиле Борисова-Мусатова на самой круче холма над потрясающим по красоте разворотом загадочно мерцающего плеса соединяли в себе прошлое и настоящее в судьбах обитателей этой благословенной местности.

Пульсирующая жизнь Оки и берегов оттеняли мирно-дачное существование городка, вовсе и не такое безоблачное, как могло показаться. Здесь, каждый в свое время, отбывали 101-километровую высылку А. Цветаева, Н. Мандельштам, А.Эфрон и кое-кто еще из реабилитированных клиентов сталинских узилищ.

В сиреневой глуши забытых садов, в старинных бревенчатых домах – своя тайна. Сюда наезжали и живали здесь писатели – кто основательно, а кто "на сезон". И появлялись стихи, рассказы, повести, романы, которые волновали читающий люд, создавали Тарусе легендарность колыбели большой литературы, а писателям – признание и славу.

Как было в таком месте не зародиться какому-нибудь значительному замыслу? И он зародился.

Издание альманаха "Тарусские страницы" затеял энергичный Н. Панченко. работавший в то время заведующим отделом художественной литературы Калужского книжного издательства. Николай Васильевич здраво рассудил, что выпускать областной альманах, как делали раньше, не следует: он будет жестко контролироваться партийными надсмотрщиками, погрязнет в бесконечных согласованиях, пересоставлениях. И что бы ни задумывали, получится заурядное собрание провинциальной прозы и стихов.

Здесь же, наоборот, под непритязательным названием будут опубликованы произведения в основном московских писателей, значительных и известных, и кое-кого из калужан, связанных жизнью и творчеством с замечательным городком на Оке. Идея издания понравилась К. Паустовскому, который тогда почти постоянно жил в Тарусе.

В обкоме партии идею альманаха одобрили: молодцы, что обратились к земле, к сельским корням, так сказать.

В январе 1961 года окончательный план альманаха был сообщен Паустовскому. Он развил кипучую деятельность по отбору материалов, занимался альманахом со всей душой. Определился круг авторов. Пригласили замалчиваемых, но без кого представление о современном литературном процессе будет превратным. Их не печатают официальные журналы, забитые злободневной конъюнктурой. Привлекли уже довольно-таки известных Е. Винокурова, Н. Коржавина, В. Корнилова, В. Максимова, Б. Слуцкого, Ю. Трифонова, Б. Окуджаву, к ним присоединились калужане Н. Панченко и В. Кобликов, оформление поручили калужскому художнику Н. Ращектаеву. Для издания подготовили подборки стихов Н. Заболоцкого. М. Цветаевой, воспоминания Н. Мандельштам, вдовы ещё не реабилитированного поэта.

Опасались, конечно, что с такими авторами издание могут попросту "зарубить". Но лоцманом был Николай Васильевич, посчитали, что он писательский ковчег поведет умело.

Альманах делался стремительно, прошло всего полгода, а он уже преодолел опасные рифы и был готов к подписанию в печать. По тем временам невиданные издательские темпы, так быстро продвигали только номенклатурные партийные издания. Для оперативности работы Н.Панченко перебрался на время в Тарусу, остановился в том самом доме отдыха, где нашлось место и неплохой стол. В одном из писем он сообщал: "Живу я теперь в Тарусе, мы делаем альманах. Я за него, конечно, получу выговор, но он того стоит".

Наконец все готово, и Панченко с огромной кипой бумаг явился в обком партии к секретарю по идеологии Алексею Сургакову. Человеком он был опытным, и провести его вокруг пальца было делом бесполезным. Он понимал, что готовится некий литературный подвох, но какой-либо идеологической опасности представлять не может. И не стал придираться по мелочам. Фронтовик доверял фронтовикам.

Через три часа Панченко забрал рукопись, не получив никаких замечаний.

Бдительную цензуру обошли хитроумным способом: давали читать разным цензорам, поскольку те работали посменно, так что у них не сложилось сколько-нибудь цельного представления о содержании альманаха. А вообще-то им это было и не нужно, по инструкции они отвечали за охрану государственных тайн в печати, а не за идейную направленность. По своему опыту знаю, все скандальные случаи вмешательства цензоров в представляемые им тексты связаны с так называемым человеческим фактором, просто кое-кто хотел "перебдеть", отличиться перед начальством с очередным доносом. Поведение каждого на такой должности определялось мерой ответственности конкретной личности за превышение должностных полномочий. Калужские цензоры той поры, видя соответствующую позицию секретаря обкома, рассудили здраво: зачем им быть религиозней папы римского?

И не было бы никакой опалы, спровоцированной столичными охранителями коммунистической морали. Они мыслили категориями незабвенного пролеткульта и ждановских окриков, которые и породили скрытую и продажную оппозицию, названную диссидентством, инакомыслием тех, кто зачастую обладал лишь одним разрушительным желанием мстительного сокрушения устоев.

Так что калужский секретарь обкома преподал урок исцеления от взаимной подозрительности и поспешных обвинений.

Настал самый ответственный момент. Панченко уговорил типографское начальство выполнить заказ большого общественного значения в самые сжатые сроки, мотивируя тем, что сборник – это трудовой подарок писателей предстоящему XXII съезду КПСС.

Московские друзья, используя высокие связи, сумели устроить так, что первую, тысячу экземпляров альманаха на бумаге улучшенного качества должны были распространить среди делегатов съезда. Остальные заявленные семьдесят четыре тысячи будут напечатаны обычным графиком производства.

И чудо свершилось! Первая тысяча на великолепной бумаге была распродана делегатам и гостям съезда в Кремле во второй половине октября 1961 года. Все шло благополучно, альманах был моментально раскуплен, дополнительные тиражи, поступившие позже, продавались в двух крупных столичных магазинах.

Авторы сборника даже несколько разочаровались: никакого тебе резонанса, все тихо и спокойно, как будто ничего и не было. Акула "проглотила примус" и даже не заметила.

Но нашелся-таки критик Соловьев, маленький, невзрачный, с бегающими глазками тип. Застав нескольких авторов "Тарусских страниц" в редакции "Литературной газеты", кстати, в кабинетике Б. Окуджавы, он вкрадчиво сообщил им: "Ну, ребята, это такая книжка, что можно, даже не читая, а только по фамилиям авторов учинить разгром!"

И вправду, скоро началось!

Первыми, разумеется, отреагировали для перестраховки в Калуге. В областной газете "Знамя" вскоре появилась статья с многозначительным названием: "Во имя чего и для кого". Авторы рецензии доценты пединститута Н. Карпов, Н. Кучеровский темпераментно и хлестко вывели авторов на чистую воду: идеологическая подоплека сборника чужда советскому читателю! Интеллигенция и на сей раз оказалась не на высоте идейных позиций. Что интересно, ни единого слова о повести Булата Окуджавы.

Гроза разразилась в столице. Последовала докладная записка начальника Главлита в ЦК партии. Чиновник высокого ранга отводил от себя удар. Сохранился жесткий проект постановления бюро ЦК по этому вопросу. Ему не дали ходу по указанию Хрущева, на приеме у которого предусмотрительно побывал Паустовский.

В Калуге оперативно приняли свои меры: директор издательства получил строгий выговор, главный редактор издательства и начальник обллита сняты с работы, а секретарю обкома Сургакову было поставлено на вид. Через некоторое время он был переведен в Москву на должность редактора милицейского журнала.

Позднее Николай Панченко с большой благодарностью и одновременно с чувством вины и сожаления вспоминал о пострадавших из-за альманаха и в то же время гордился ими: они понимали, на что идут.

Именно с "Тарусских страниц" начались творческие биографии многих авторов альманаха, и в первую очередь Булата Окуджавы.

Критика между тем распалялась. Повесть Булата Окуджавы окрестили "самой явной неудачей сборника". В многочисленных рецензиях изобличались ее идеологически незрелые пороки. Школяру противопоставляли подвиги молодых героев войны. А тут какой-то хлюпик, испуганный мальчишка, который постоянно хочет есть, то и дело вспоминает детство. У него даже нет фамилии, имени, лишь два прозвища: старшина зовет его "ёжик", красивая связистка Нина – и вовсе "малявкой".

Бескомпромиссный критик ставит точку: "Автору с самого начала хотелось показать войну пострашнее, без прикрас, без развевающихся знамён и вдохновенных призывов. А получилась война игрушечная, с заботами о потерянной ложке и мелкими нелепостями... Так попытка создать образ человека на войне в отвлечении от конкретно-исторического опыта приводит к литературной неудаче".

С тарусской поры Окуджава, хотя и не запрещался, но властью был не одобрен. Стал он вечно подозреваемым...

...При первом прочтении в год выхода "Тарусских страниц" и гораздо позднее я не считал повесть Окуджавы художественным достижением прозы поэта. Задумываться заставляло другое. Написана повесть через пятнадцать лет после войны и, конечно, не ради дегероизации тех событий. Скорее всего – это повесть-притча.

Поэт, фронтовик, сын "врагов народа", к этой поре давно реабилитированных, уловил новый мотив времени: произошла перемена в народе, он не способен более на безлимитную поставку своих сыновей для войны. Он этой повестью предупреждал, может, и неосознанно, о грядущем, а не клеймил, не иронизировал над теми, кто воевал.

Остается добавить, что калужский период жизни Окуджавы был для него плодотворным. Как поэт и прозаик он сформировался именно здесь.

Рудольф ПАНФЁРОВ.

Фото Юрия РАСТОРГУЕВА.