Два слова о том, как возник этот текст. Примерно полгода назад в эхо-конференции SU.KSP один из участников предложил остальным ответить на вопрос "Что для меня авторская песня?". Я попробовал ответить — и неожиданно понял, что это требует куда больше времени, места и мысленных усилий, чем предполагалось виртуальной анкеткой. В конце концов, у меня получилось вот что.

Что для меня авторская песня?

Не знаю даже, как и отвечать. Так много всего надо сказать, так много возможных пониманий заданного вопроса. Хорошо, начнем, пожалуй, вот так.

Все произведения искусства — всех жанров, направлений, времен и народов — я для себя делю на три категории. Первая — это те, которые вызывают у меня реакцию типа "какого хрена я на это трачу невозвратные часы своей единственной жизни?!". По сути это означает, что "произведения искусства" здесь нет или, по крайней мере, что я его в качестве такового не воспринял.

Вторая — это когда думаешь "ух ты, гляди-ка, чего он умеет!". Что именно — неважно: виртуозная рифма или скрипичный пассаж, неожиданная и в то же время логичная развязка детектива; 11 тарелочек, сто раз подброшенные и пойманные за спиной; точно выстроенные и чисто снятые спецэффекты в фильме, новый и остроумный гэг в "Маски-шоу"... Это, безусловно, искусство, его восприятие доставляет удовольствие, а его творцы заслуживают всяческого одобрения. Здесь есть градации и уровни: к своему знакомому, который в свободное от основной работы время "почти профессионально" поёт романсы или показывает карточные фокусы, вы относитесь с уважением, а когда тот же класс мастерства демонстрирует увешанный званиями артист, вы считаете, что вас надули. С другой стороны, человек, однажды нечто такое сумевший, может потом воспроизводить достигнутое, совершенствоваться и даже в какой-то мере передавать своё умение ученикам.

А третья категория — это когда смотришь (читаешь, слушаешь) — и у тебя в горле комок, в глазах слёзы, а в голове "ну да, конечно, именно так, и я всегда это знал, только выразить так точно не мог!". Видимо, именно такой эффект имела в виду многомудрая Валентина Федоровна Чеснокова, говоря о прикосновении к ценности — не утверждении, не напоминании, но именно прикосновении, восстанавливающем непосредственный контакт души с чем-то абсолютно прекрасным, добрым и справедливым... Впрочем, ей об этом рассуждать сподручнее — она верует.

Третья категория — это не высший класс мастерства, а всегда находка и откровение: даже великий мастер, принимаясь за дело, никогда не может рассчитывать на такой результат, а с другой стороны, он иногда (к раздражению всех и всяческих Сальери) действительно снисходит на неискушенного и не слишком техничного дилетанта. (Правда, кажется, что на мастера он снисходит всё-таки гораздо чаще — потому что мастер умеет слушать самого себя, а услышав — не упустить и воплотить на хорошем техническом уровне.) Здесь уже нет никакой градации: Ишка Мятлев остался в русской поэзии единственной, потерявшей авторство строчкой "Как хороши, как свежи были розы...", но в ней равен Пушкину; Борис Моргунов, не сыгравший ничего заметного, кроме Бывалого, навсегда останется рядом с великими Юрием Никулиным и Георгием Вициным.

Нагляднее всего разницу между второй и третьей категорией демонстрирует судьба Александра Галича. К 1962 году это сложившийся, благополучный, далеко не бесталанный (его детские стихи отметил "сам" Багрицкий), в высшей степени профессиональный литератор-драматург, киносценарист, немного поэт-песенник. И вдруг поверх всего этого прорывается струя совсем других стихов и песен — не менее мастерски сделанных (хотя иные из них кажутся простодушными и даже стилистически корявыми), но жгущих огнём и гремящих пророческими громами. Многие его знакомые поначалу, даже слыша с пленки характерный голос, отказывались верить, что это тот самый Галич — знаток и любитель изысканных костюмов, хороших ресторанов и красивых женщин: откуда, мол, ему слова-то такие знать?

К чему я всё это? К тому, чтобы с самого начала разобраться с понятием "самодеятельности" и тянущимся за ним шлейфом сентенций типа "на самом деле это не искусство, а..." Конечно, я получаю удовольствие и от ни на что не претендующих шуточных или абсурдных песенок, предназначенных исключительно для сплочения компании, поднятия и "синхронизации" настроения её членов. Конечно, в моей жизни песня не раз выступала средством общения, паролем для опознания "своих", источником изысканных формулировок (хотя бы для эпиграфов)... Но главное, чем она для меня всегда была — это искусством. Художеством. В самом высоком и первоначальном смысле этих слов.

Разумеется, я не хочу сказать, что всё, принадлежащее к направлению АП — настоящее искусство, да ещё и "третьей категории". Но у неё есть одно существенное отличие от прочих жанров — в ней нет ни индустрии тиражирования (как у книг, фильмов, коммерческой аудиопродукции), ни даже авторитетных институтов (музеев, галерей, консерваторий, художественных советов и аукционов "Сотби"), устанавливающих, кто — классик, кто — "подаёт надежды", а кто просто так пописать вышел. И до таких рядовых слушателей, как я, доходили только те песни, ради которых кто-то не поленился что-то сделать — разучить и петь в компании или хотя бы переписать на магнитофон. Среди этой подборки частота вещей "третьей категории" была необычайно велика — ни в каком журнале, альманахе, сборном концерте и т. д. я не встречал такой их концентрации, — а категории первой практически не было вовсе.

Лирическое отступление. Летом 1977 года, когда наша студенческая группа проходила практику в Пущине-на-Оке, один из моих однокашников привез с собой плёнку Суханова. Я был поражён — мне открыли блистательного, изумительного автора, о котором я ничего не знал. В сентябре, вернувшись в Москву (после Пущина была ещё двухмесячная экспедиция), я кинулся разыскивать его записи — и вскоре с удивлением обнаружил, что неизвестный мне составитель кустарного "альбома" с безошибочным вкусом выбрал из творчества Суханова практически всё интересное... Сказанное требует пояснений. В наше время авторская песня обросла фестивалями, худсоветами и студиями звукозаписи, в ней всё чаще можно услышать слова "раскрутка", "промоушн"... Однако внимательный взгляд показывает, что все эти солидно выглядящие структуры суть лишь декорация, а реальная сила произносимых ими заклинаний равна нулю. Можно собрать полную коллекцию лауреатских дипломов самых известных фестивалей, можно — если есть деньги — выпускать в месяц по сидюку, можно даже выморщить из всех ещё живых классиков по хвалебному отзыву — а жить и петься всё равно будет только то, что побуждает слушателей к собственной активности. Или, как сказал не помню кто, "можно специально сочинить лауреатскую песню, нельзя — любимую". В нашем странном, недоразвитом, не признаваемом жанре между сочинителем и слушателем по-прежнему нет никого — ни продюсера, ни редактора, ни интерпретации критиков (в микроскопическое число которых вроде бы вхожу и я сам — но моё мнение имеет тот же статус, что и мнение любого другого слушателя и не встаёт между автором и аудиторией), ни программной политики, ни "требований современности". Прятаться не за кого. Любой разговор о сущности авторской песни рано или поздно выруливает на проблему "границ жанра". Эмпирически установлено:

а) определить, принадлежит ли та или иная песня к числу "наших" — для любого человека задача неизмеримо более лёгкая, чем объяснить, по каким критериям он сделал этот выбор, а тем более сформулировать какой-то общий принцип или правило решения подобных задач;

б) разговор о "границах жанра", однажды начавшись, никогда не заканчивается по внутренним причинам (исчерпанность темы, достижение консенсуса), но только по внешним (просят освободить помещение, надо успеть на пересадку в метро, кто-то из участников уже уснул и т. п.)

и при этом

в) раз и навсегда плюнуть на эту тему, наложить на неё табу как на источник априорно неконструктивного клейма и не обсуждать её вовсе почему-то тоже не получается.

С учётом этих закономерностей я, никоим образом не претендуя на истину в последней инстанции, сформулирую собственный взгляд на затронутые предметы в виде тезисов, а их аргументацию приберегу для особо интересующихся. Итак...

1. Авторская песня — это поющаяся поэзия, её основа — слово. Её текст может быть творением гения или продуктом вполне скромного таланта, но если в нём поэзии нет вообще — песни (по крайней мере — песни, принадлежащей к этому жанру) не будет. При любом уровне музыки и исполнительского мастерства. А с другой стороны — вот потому-то так условна и малосущественна грань между поющимся и непоющимся стихом. Александр Городницкий или Лена Казанцева не только на концерте, но и в специально записанном альбоме могут перемежать песни стихами — и никому это не кажется странным.

2. Музыкальная (равно как и исполнительская) составляющая песни хороша только тогда, когда она работает на стих. Опять-таки: музыка в АП может быть простенькой или изощрённой, может обладать сильной, способной к самостоятельному существованию мелодией — или не обладать мелодией вовсе, сводиться к более-менее ритмичному произнесению стиха. Но её задача всегда одна — служить стиху. И потому, кстати, не существует никакой особой "бардовской" музыкальной стилистики, никаких специфически "бардовских" аккордов, мелодий, аранжировок и т. д. Есть более традиционные — и более экзотичные, более популярные — и более редкие, но в принципе в дело годится всё. Или, как прекрасно сказал знаток и исследователь авторской песни Владимир Альтшуллер, "авторская песня устроила смотр всем стилям и направлениям мировой музыки и выбирает из них все, что сочтёт нужным". А его "почти однофамилец" — тульский автор и деятель КСП Леонид Альтшулер предложил чеканную формулу, охватывающую весь известный мне "массив данных":

"Авторская песня — это музыкальное интонирование русской поэтической речи". Отсюда ясно, что проблемы типа "сам сочинил и слова, и музыку или поёт чужое?", "использует только гитару или таскает с собой целый ансамбль аккомпаниаторов?" и прочий курумник традиционных камней преткновения меня не слишком волнует. (Оговорюсь: это в общем случае — когда речь идёт о конкретном человеке с конкретной песней, я вполне могу поинтересоваться, зачем ему в ней понадобился весь этот джаз.) Единственное, о чём я считаю необходимым сказать прямым текстом: да, я понимаю, что из сказанного мной следует, что любой трижды профессиональный композитор, ставящий свою музыку на службу стиху, пишет тем самым авторские песни. А любой исполнитель, поющий их адекватным образом, есть исполнитель авторских песен — даже если он носит оскорбительный титул "заслуженный деятель эстрады". Поэтому одним из лучших (если не вообще лучшим) исполнителем АП среди всех мною слышанных я считаю великую певицу современности Елену Антоновну Камбурову. А среди классиков "композиторской" ветви АП числю не только Исаака Шварца и Владимира Дашкевича, но и, скажем, Андрея Петрова, который ни с какими великими бардами не соавторствовал, писал много вполне "бессловесной" музыки и даже (страшно сказать!) много лет возглавлял Ленинградскую областную организацию Союза композиторов СССР. Но когда брался за песни — сочинял их как бард, владеющий техникой профессионального композитора.

Феномен авторской песни веселит моё сердце и некоторыми другими своими особенностями. Прежде всего, тем, что само его существование опровергает убогую дихотомию "искусство элитарное — искусство массовое". И тем, что доказывает: люди, предоставленные сами себе (ну пусть не все, но очень многие), ищут прекрасное и способны его ощущать. (АП — один из мостов для таких людей; мостов, соединяющих дружеский трёп, непритязательную шутку, мимолетное настроение — с подлинной поэзией). И тем, что — как нам не устают напоминать в самых заупокойных статьях и интервью — в приснопамятные времена она была глотком свободы, отдушиной во время замора. Но, в конечном счёте, это всё — внешнее, необязательное. А главное — то, о чём я сказал выше.

Остался один полагающийся по этикету вопрос: когда я познакомился с авторской песней? Честным ответом на него было бы "всегда". Когда ныне я пытаюсь припомнить своё "первое знакомство" с АП, мне кажется, что она присутствовала в моём мире во все времена. Когда отец пел мне в качестве колыбельных "Бумажного солдата" и "Синий троллейбус" — и я впервые услышал странное имя "Окуджава". Когда мама напевала за домашней работой "Я бы сказал тебе много хорошего..." — понятия не имея ни о каком Валентине Вихореве и даже о том, что у этой песни вообще есть какой-то конкретный автор. Когда за праздничным столом компания родственников и друзей моих родителей с азартом выводила "Капитан, обветренный как скалы...". Когда в электричке, везшей меня пятилетнего с дачи, весёлая компания "больших ребят" вдруг запела песню — две первых строчки ушли на то, чтобы я включился, а всё остальное я запомнил с одного раза:

"...Бей баклуши,

Бей баклуши,

А уроков не учи!

Зря, ребята, мы страдали,

Зря болела голова:

Трижды три ли,

Дважды два ли —

Всё равно в итоге два!

Я учебники закрою,

Позабуду на столе —

Мне с пустою Головою

Легче прыгать по земле!"

К тому времени, как я узнал имя автора этой песни и недостающие две строчки, я стал втрое старше. И уж, конечно, тогда мне не приходило в голову, что это весёлое хулиганство имеет что-то общее с неоднократно оплаканным мною бесстрашным бумажным солдатиком, с красноармейцем, чьи мёртвые губы не смогли договорить последнего слога в названии испанской волости, с тем однажды промелькнувшим в телевизоре странным дядькой, который пел ни на что не похожие песни с бесконечно длинными названиями — о танке, не сумевшем переехать куклу; о Гошке, у которого "череп пробит, парашют пробит"... Но странное дело — все эти случайные разовые встречи я отлично помню. А спроси меня, что тогда чаще всего звучало по радио и с экрана — буду долго рыться в песенниках, сличать даты издания и мучительно припоминать: могло это тогда звучать или нет. При том, что радио в нашем доме в те годы не выключалось. "Всегда" будет самым честным ответом ещё и потому, что знакомство с авторской песней продолжается. Каждый год позволяет мне "в седьмой сундук, сундук ещё неполный, горсть золота накопленного всыпать" — добавить к моей мысленной антологии порцию новых великолепных песен, как неизвестных мне ранее авторов, так и давно любимых (а иной раз — нечаянный подарок от автора, которого я никак не числил среди любимых). Я слушаю АП почти сорок лет — и, вероятно, мог бы слушать её целую вечность.