А. Смогулу

Пока я жив, мое прошлое живет во мне. Оно бьется под током, бурлит, кипит, переливается всеми цветами радуги, зовет вглядеться в свои, прозрачные, как байкальский лед, глубины и, переполняясь порой от ежеминутно переливающегося в него настоящего, выплескивается чистой влагой на белые страницы бумаги междометиями, знаками препинания, словами, строчками, абзацами, уносясь вперед, туда, где меня еще нет и, может быть никогда не будет. Так прошлое, полнясь настоящим, переплавляется в будущее, так замыкается, закольцовывается бег Времени.

Поэтому пыльное "давайте жить сегодняшним днем" приобретает яркое, свежее, пахнущее ветром значение. Поэтому день, когда ни-че-го не происходит – ни действия, ни мысли, ни движения сердца – пропадает не только в самом себе – эта пропажа образует пустоту в прошлом и зияющую брешь в будущем.

Мы сидим в летней открытой пивнушке на Поварской и читаем друг другу стихи. Наша духовная близость из тех, что не нуждаются в частых встречах – последний раз я видел его лет десять назад, а то и больше. Но сердце навсегда сохранило его странноватый облик где-то на дне души, откуда он был немедленно извлечен, когда в трубке раздался его глуховатый голос: "Старик, я в Москве, надо бы встретиться. Читал твою прозу. Пррекрасно!!! Вот такая сейчас и нужна – психотерапевтическая". Я понял, что не вообще нужна, а нужна ему и возрадовался. О таком читателе можно только мечтать.

Вот мы и встретились, но проза для таких встреч неудобна, громоздка, как рояль в кустах, поэтому-то мы по старой памяти и пустили в дело свои стихи, старые и новые. Сначала больше читал я, а Сенька смотрел на меня из-за темных огромных очков плавающим своим взором, но в какой-то момент замкнуло и его, и он легко и непринужденно вытеснил меня из стихового пространства, чем, впрочем, порадовал – мне куда больше хотелось слушать друга, чем шаманить самому.

Солнце светило откуда-то из-за высотки, что на Краснопресненской, просвечивало сквозь прозрачный янтарь пиво в большом пластмассовом стакане и разбивалось осколками радуги на белоснежной, неохотно тающей пене.

Вот так и проходит жизнь – когда мы встретились впервые, лет пятнадцать тому назад, страна была другой, совсем другой. Не менее жестокой, но более понятной. Да, абсурдной до полной виртуальности, но какой-то своей, совковой. Она изменилась больше, чем мы и стала. В отличие от нас, вовсе неузнаваемой. Что же касается нас обоих, то мы изменились, пожалуй, куда меньше, разве постарели, а что это такое, не знает ни один геронтолог.

Может, дело как раз в том, насколько мы смогли оседлать свое прошлое, сколько его накопилось внутри нас. Наша значительность и наша ничтожность впрямую от этого зависит. Мы с Семеном счастливчики – нам удается не только помнить о том, что с нами происходило, но – и это самое главное – что мы тогда чувствовали.

Мы хоть сейчас можем вызвать из небытия это самое чувство, очищенное от сиюминутной накипи, почти идеальное, отражающее самую суть происходящего. Вот оно! Лови, хватай, описывай! А помнишь? Помню! А это? Конечно! А вот... Да, да, и я тоже!

Сенька пива не пил, он потягивал из белого пластмассового стаканчика, из которого торчали ниточки двух заварочных пакетиков крепкий чай – отмокал после вчерашнего. Я же, смолоду не относившийся к славной породе квасящих, с удовольствием потягивал светлый горьковатый напиток и слушал глуховатый Сенькин голос. Он читал написанную лет восемь назад поэмку. "Сыч" она называлась. Если в двух словах – пафос ее состоял в том, что герой, похмельным сычом проходящий по московской, шестидесятых годов, суете, встречает совсем уж алкаша голимого и спасает его от ломки в одной из московских забегаловок. Вот собственно и все, но талантливо написанная поэмка напомнила мне и Веню Ерофеева и почему-то мою петушинскую электричку, но уже нынешнюю, уходящую своим зеленым стремительным телом в новый век, но так же пахнущую перегаром и куревом. Впрочем, в ней стало ощутимо поменьше доброты и чуства локтя. Разве в прямом смысле – локтем в бок и "ехай" так от Железки до Новогиреева.

А Сенькин голос все звучал и звучал, стихи лились из него тугой струей, набухал и наливался кровью шрам на многострадальной лысой его голове. Шрам этот он привез из-под Кандагара, где заодно оставил и кусок ступни. Сенька вспоминал об Афгане нечасто, но когда вспоминал, шрам начинал дергаться, а нистагм полуслепых за большими черными очками глаз заставлял их сильнее дергаться из стороны в сторону. Он почти год после ранения пролежал в госпитале и почти ослеп.

Я смотрел на его шевелящиеся губы и думал о том, что в его прошлом было много такого, о чем он предпочел бы не вспоминать вовсе. Пацаном он попал в детский дом при живых родителях, бродяжничество, потом суворовское училище в Казани, потом Высшее десантное, где учили в основном драться и убивать. Удивительно, что душа его, пройдя сквозь это жестокое пространство-время, не очерствела, не покрылась коркой, не растратила нежности. Хотя скажи ему об этом – засмеет, поди.

Но я-то вижу, как плачет его душа, невидимая его субстанция, как пытается она убить чувствительность вином, притупить ее. Как ей хочется забыть и забыться. Не всегда, ох, как не всегда нужно тащить свое прошлое за собой. Иногда оно просто превышает силы человеческие, сворачивает душу, ожесточает, и гремит она, бедолага, сорванной жестью на холодном ветру, терзая и раня живые свои остатки. Нет, а-мнезия, бес-памятство, черная дыра, только и позволяют тогда жить сегодняшним днем в слабой надежде заново наполнить прошлое чем-то иным, менее болезненным и более человеческим. А времени все меньше и меньше, и чувства притупляются, и не течет в бездонную пропасть прошлого свежий сок сегодняшнего дня. И хрипят слова, сливаясь в молитву:

Все, что хотелось, уже

Сказано вкратце.

Дай отдышаться душе,

Дай отдышаться.

Ни обогнать, ни отстать—

Я не исчислен.

Мне уже некуда гнать

Время и мысли.

Вот она станция: шрам

Тени по свету...

Там, где субстанция, там

Истины – нету.

Что-ж, дорогой мой, старый и новообретенный друг, я тоже отвечу тебе, тоже молитвой, ибо что такое строчки наши, как не молитва Господу Богу?

Жизнь свою вчерашней

Не спеши считать.

Умереть не страшно,

Страшно – умирать.

И, сбежав с урока

Мачехи-судьбы,

Страшно раньше срока

Выбыть из борьбы.

Нет, мы будем бороться до конца, не правда ли? Ведь мы – воины с тобой, а в жизни есть еще и солнце, проникающее вглубь стакана с прозрачным напитком, и радостное ощущения звука и смысла и прекрасные женщины, дарящие нам все сразу – и веру и надежду и любовь. О, какие вдохновенные строки мы еще сможем об этом написать! Обязательно сможем – а иначе – зачем родились мы на этот свет – яростный, жестокий, но – прекрасный?

Август-сентябрь 2000, Купавна.

Copyright (2000) Михаил Кукулевич