– Александр Яковлевич, почему вы даете концерт в театре драмы, а, предположим, не во Дворце спорта, где общая площадь не сравнится с камерным пространством городского театра?

– Я думаю, что мне принадлежит абсолютный рекорд в нашей стране, когда я собирал до 250 тысяч человек на стадионах. Но, считаю, нет худа без добра в том, что мы ушли в свое время из Дворцов спорта. Это неплохо. Стадионы хороши, в первую очередь, для хоккея и футбола. Ну и, может быть, для каких-то больших шоу-программ или концертов рок-групп. Это их жанр. А я все-таки хочу чувствовать зрителя в зале и видеть его глаза. Но это совсем не значит, что я не люблю и не умею работать на больших площадках. Притом, разные жанры, формы концерта – это другой вопрос. Я не могу вам петь какие-то исповедальные произведения во Дворце спорта, потому что вы меня просто не увидите.

– Вам важно, сколько человек придет на ваш концерт?

– Да мне без разницы. Двадцать человек или двести тысяч – все равно. Для меня это люди, публика моя, которая ко мне пришла.

– Русский шансон, авторская песня... Вы свои песни в какие-то жанровые рамки определяете?

– Я всегда говорю: мой жанр – Розенбаум. Это джазовые композиции, "Вальс Бостон", например. Казачьи песни – это фольклорная стилизация. У меня есть много современной музыки. Свое творчество я никогда не относил ни к авторской, ни к бардовской песне. Ни, тем более, к русскому шансону, потому что само это понятие для меня звучит дико. Шансон – это Франция. Разве горилка может быть японской?... Но должна быть душа. Душа может выражаться в блатной, классической, роковой музыке. Так вот, "Мурка" и "Таганка" – это душа. И о них, как о "русском шансоне", никто не говорит. Это понятие у нас появилось, когда всю страну завалили дешевой блататой. Потому что все было на потребу. Кто платит, тот и музыку заказывает. До таких пределов дошло, что блатата чуть ли не стала государственным искусством.

– В таком случае, на чей концерт вы бы сами пошли с большим удовольствием?

– Принимаю все: от Ла Скала до Эрика Клэптона. С удовольствием пошел бы на "Севильского цирюльника". На симфонический концерт из произведений Рахманинова и Скрябина. Мне главное, чтобы мысль была. Мозги, душа, сердце. И мелодия.

– У кого есть все вышеперечисленное на отечественной эстраде? Есть такие люди?

– Да, думаю, есть. Кобзон, например. Соня Ротару. Из молодых – Юля Началова. Мне очень интересны Линда, Леня Агутин. Если бы мне захотелось отдохнуть, то это, конечно, была бы музыка Володи Преснякова.

– Чужие песни поете?

– Дома, в праздничные дни люблю попеть с товарищами песни советских композиторов. Если с музыкантами – песни "Битлз". Но на концертах пою только свои.

– Чем вы заполняете свою жизнь?

– Исключительно работой. 95 процентов моей жизни – это работа. Я работоголик. И по-другому жить уже не смогу. Я занимаюсь любимым делом. Но знаете, когда мне начинают говорить: "А как же вдохновение?" и т. д., я отвечаю: вдохновение – это дома, когда я тружусь над новыми произведениями. У меня музыка, кофе литрами, сигареты тоннами.... Когда я выхожу на сцену, я выхожу на работу. Вот когда человек со сцены заявляет о том, что сейчас я подарю вам свое бессмертное искусство, хавайте люди, то никому ничего хавать не надо. Люди платят деньги за билет, и кроме того, что они хотят посмотреть любимого артиста, они хотят увидеть труд его. Ну, выйду я сейчас, включу "фанеру" и буду под нее "трудиться" – сразу будет понятно, кто чего стоит. Это тяжелый труд на сцене. Хорошо, когда к тебе прилетает ангел на концерт, и все с этим ангелом получается. А если зуб болит, ты не в голосе и не в духе, а если, не дай Бог, что-то случилось с близкими? Кого это должно волновать? Вы идете на работу...

– Тогда ради чего надо терпеть эту зубную боль?

– К счастью, у меня с этим все в порядке. Тьфу-тьфу... Я стараюсь не допускать зубной боли, хотя пару раз было такое на концертах. Недаром вспомнил. А терплю почему? А потому что, во-первых, это моя работа, и концерты верстаются за долгое время. Я, может быть, и не хочу сегодня работать, может, у меня настроения нет. Шутка. Но как я могу сейчас выйти и сказать, что я не буду работать? А, во-вторых, это моя публика, которая со мной несколько десятилетий. Это люди, которые мне верят, в каком-то смысле мои друзья. И поэтому я уже себе не всегда принадлежу.

– Своего рода заложник публики?

– Естественно! Любой, повторяю, любой известный человек – заложник своей популярности.

– Это не тяготит?

– Ты к этому шел! Я не верю ни одному артисту, который говорит: "Ах, как я устал, как мне это надоело". Да, бывает такое настроение, когда хочется все бросить, уехать в деревню и кормить гусей. Но каждый артист стремится к популярности, славе. И когда он добивается уважения и любви людей, это, естественно, доставляет одну только радость.

– Александр Яковлевич, думаю, не надо даже спрашивать о том, какое место в вашей жизни занимает дружба. Расскажите, как живет сейчас ваш друг Леонид Филатов?

– У Лени скоро день рождения. Чувствует он себя неплохо по сравнению с тем, как было несколько лет назад. Он мужественный человек. Тяжело больной, с одной пересаженной почкой... Понимающим людям не надо объяснять, что это такое. Но, тем не менее, он пишет книги, сценарии. Борется не просто за жизнь, а за достойное существование.

– Знаю, для вас этот вопрос уже традиционен, но все же. Медицинский опыт доктора Розенбаума наложил отпечаток на творческую деятельность артиста Розенбаума?

– Обязательно. Я хорошо знаком с психологией людей. Я всегда повторяю, что из врачей вышло очень много известных творческих работников. Извините за официальный язык. Не потому, что они умнее физиков или лириков, не потому, что они талантливее, чем рабочие или инженеры. А потому, что доктор (если он доктор, а не лепило) знает психологию человеческую. Меня часто зритель спрашивает: "А как это вам удалось "Глухари" написать именно про меня?" Да не про него я пишу, а про всех нас. Потому что медицина дала мне знание. Ведь психология человека существует на уровне инстинктов, в чем мы себе снобистски отказываем. Мы считаем, что мы – "человек разумный", а на самом деле мы – позвоночные, млекопитающие. Кора головного мозга у всех разная, но инстинкты одни. И любовь к матери на уровне инстинкта, если нормальная семья, а не уродская, у нас абсолютно одинакова. Элементарный пример. Когда с медбригадой приезжаешь по вызову "умирает", бежишь на 15-й этаж, звонишь, а тебе открывают дверь и говорят: "Вытирайте ноги", то я точно знаю, что в этой квартире никто не умирает или умирает самый ненавистный человек. Такое знание потом отражается в творчестве.

– А на бытовом уровне?

– Я с человеком разговариваю десять минут и все про него знаю. Все.

– Все – это что?

– Все, кроме того, что он любит из еды на завтрак... Я точно знаю, чем его раздражить, насколько он возбудим, как мне его успокоить.

– Это значит, что человек вас, в принципе, удивить уже не может?

– Может, но очень редко. "Я не виноватая, не виноватая я"...Так вышло в моей жизни. Повторяю, у всех были свои "Вальсы Бостоны" и у всех были одни и те же "Утки". Летать так летать – так думают очень многие. А уж пить так пить, гулять так гулять!!! Это психология человека, независимо от его образования. Почему ко мне ходят люди разных социальных групп и возраста? Не потому же, что какой-то козел из эстетов сказал, что Розенбаум – конъюнктурщик и пишет для всех. Но как не понять, что невозможно писать для всех!

– Обижаетесь на подобные высказывания?

– Когда-то обижался. А сейчас уже неинтересно. Я народный артист своей страны и меня совершенно не волнует, что обо мне говорят.

– Вы чувствуете себя абсолютно состоявшимся артистом?

– Судя по тому, что, не участвуя ни в каких раскрутках, тусовках и прочих делах, я 22 года работаю с аншлагом, при полном зале и получаю от своей работы колоссальное удовольствие... Наверное, состоялся. Это не значит, что я достиг всего. Состояться можно. Всего достигнуть – нельзя. Но стремиться к этому надо. Именно поэтому аплодисменты зрителей и уважение людей к себе я воспринимаю исключительно как аванс на будущее. И не более того.

– Сомнения вам свойственны?

– Я сомневаюсь иногда. Но точно знаю, что найду правильный путь. Я могу сломать хребет себе, но я всегда иду своим путем. Конечно, я не говорю, что знаю все, что надо делать. Но я твердо знаю, ноздрями чувствую, куда мне идти.

– Александр Яковлевич, вам, говорят, военное звание полковника медицинской службы в запасе недавно было присвоено?

– Так точно. Я прошел очень много вместе с армией, флотом. Мне не дали полковника просто так. Я имею медицинское образование. Служил на флоте. А с 1986 года я постоянно на войне, в воинских частях. Имею к этому званию большее отношение, чем Константин Симонов, тоже полковник. Я вас уверяю, что не дай Бог случись какая заварушка на этой земле, то для меня, как врача, военнообязанного, будет место, где я смогу принести пользу родине. Замначальника госпиталя – чем не должность для Александра Розенбаума?

– Военные песни всегда присутствуют на ваших концертах?

– Всегда, так же, как ленинградские. Более 20 лет моя страна живет на войне. Я не витаю в облаках, я хожу по земле вместе со своими согражданами. Именно поэтому вышел диск "Настоящий солдат", и второе его название "Жизнь и смерть хороших мужиков". Я люблю погоны. Люблю людей, которые их носят. Мне с ними комфортно. Гораздо комфортнее, чем с цехом эстрадных звезд или звездунов, как я их называю. Мне хорошо с прапорщиками, мичманами, лейтенантами и некоторыми генералами, потому что у них есть работа, потому что они мало разговаривают и много делают.

– Фестиваль еврейской культуры "Шалом", ежегодно проходящий в Оренбурге, вот уже девятый год не обходится без вашего участия. Почему?

– Давид Чарный зовет. Как откажешься? Это наша культура. Я российский человек, но я еврей, и это здорово, что в Оренбурге устраиваются подобные вещи. Если фестиваль собирает людей разных национальностей – это прекрасно. Надо делать такие фестивали татарской, казахской, башкирской культуры.

– Но многие родители не хотят обучать своих детей их национальному языку...

– Это очень плохо! Потому что мы совки. Мы воспитаны диктатурой пролетариата. Подлинные свобода и интернационализм могут быть только тогда, я глубоко в этом убежден, когда будет максимально развиваться каждая нация. Когда все люди будут нормально сосуществовать со своим национальным прошлым. Я очень не люблю, когда евреи или немцы говорят: "Я вырос на русской земле, поэтому считаю себя русским". Что за чушь! Ты – еврей, а ты – немец. Я – российский еврей. А Боб Дилан – американский еврей. И он никогда не напишет казачьи песни, он будет писать рок-н-ролл. Вот только тогда, когда все это будет нормально восприниматься, мы будем по-настоящему многонациональным государством.

– Как вы себя в этом времени ощущаете?

– Сложно. Но не потому, что сложно жить. Хотя сложно действительно всем. Мне очень многое нравится в этом времени. Но бывает, я испытываю физическую боль от воспоминаний о том, как мне хорошо было в молодости. Главное – все зависит от внутреннего стержня, насколько он крепок, насколько ты в состоянии уберечь себя от многих соблазнов, которые предоставляют тебе слава и власть.

– Александр Яковлевич, почему журналисты так любят говорить с вами на общественно значимые темы?

– Потому что я общественный человек. Потому что я не пустышка. Это не значит, что пустышка – кто-нибудь другой. Просто у меня слишком много за плечами всякого разного. И я всю жизнь имел свою позицию. Не музыкальную, а жизненную. А люди это чувствуют.

Автор благодарит администрацию драмтеатра и лично Н. Юрченко за помощь в организации интервью.