Как всегда у Л. Аннинского, в статье – каскад ослепительных наблюдений, масса замечательных тонкостей. Но они, как мне кажется, не слишком удачно и несколько насильственно вставлены в рамку общей концепции. Причем впечатление такое, что сама концепция навеяна не столько даже поэзией Щербакова, сколько той ее версией, которую предлагает Быков.

За точку отсчета в статье берутся шестидесятники и творчество бардов первого призыва как воплощение шестидесятнических настроений. При этом получается, что Щербаков – шестидесятник наоборот, шестидесятник с обратным знаком, с переставленными плюсами и минусами. У них – открытость миру и мир им открыт, у них – идеалы и упования, внятные "за" и "против". А у Щербакова – полное расподобление с миром, никаких упований, никаких точек опоры, кругом шаткость, ненадежность и пустота, в которой надо как-то выжить... При такой антитезе трудно увидеть, что Щербаков не противоположен шестидесятникам, а просто находится в принципиально другом измерении, и тут нужна другая шкала, а не обратный конец той же шкалы.

В пустотном, неустойчивом, осколочном и безотрадном мире Щербакова Аннинский находит только два просвета – любовь (но о ней сказано как-то очень уж вскользь) и словосозидание. Оно-то и есть последняя соломинка, единственное, за что еще может ухватиться повисший над бездной. А бездна и у Быкова, и, вослед ему, у Аннинского – синоним пустоты и безжизненности.

Но бездна ведь может быть и совсем иной. Даже словарно. Бездна – то, что не имеет дна, предела, это беспредельность. Как у Ломоносова:

Открылась бездна, звезд полна.

Звездам числа нет, бездне – дна.

И щербаковская бездна, по-моему, именно такой природы (пиитический восторг оставим Ломоносову). Я бы даже сказал, что Щербаков – поэт мира как бездонности, бесконечности, и в этом смысле самый, быть может, лермонтовский из русских поэтов нашего века. Острое ощущение бесконечности, которым одержим был Лермонтов, в высшей степени присуще Щербакову. И еще – чувство одиночества перед лицом бесконечности, перед бездной. Но бездна его живая, наполненная.

Сошлюсь на самое простое. В песнях Щербакова – просто ошеломляющее разнообразие персонажей и ситуаций. От влюбленного в Анету флейтиста из коммуналки, от невозмутимой любительницы вишневого варенья до таинственного церемониймейстера и мистического черного волка у врат Иерусалима. От сцен немого кино до сцены сошествия во ад. От картин первозданной природы до урбанистических фантасмагорий. И проигрываются его темы в самых разных регистрах – от бурлеска до псалма, от отчаяния до вдохновенного порыва. И масштабы тоже самые разные – то шмель исполняет полет шмеля, то века плывут, подобно китам.

Разнообразие мотивов у Щербакова не очень бросается в глаза, потому что скрадывается особой авторской оптикой, растворено в "культурном контексте" (в статье прекрасно это показано), но оно – есть. По богатству персонажей и ситуаций мало кто из поэтов, я думаю, может со Щербаковым сравниться.

Другое дело, что в этой поэзии между автором и изображением всегда или почти всегда существует зазор, дистанция, они не сливаются (о чем тоже прекрасно сказано в статье). Но почему так происходит – потому ли, что в мире Щербакова "не на что опереться", мир пуст, а его ценности "мнимы, заведомо ложны"? Такое объяснение вполне вписывается в концепцию "шестидесятника наоборот", но принять его трудно.

Для Щербакова, как мне представляется, принципиально важна формула "не это, а иное" ("одно в другом", "одно через другое"). Любая вещь у него не самотождественна, не исчерпывается собой, а открывает какую-то неожиданную и захватывающую смысловую перспективу (поэтому его слово фантастично даже в самом, казалось бы, незатейливо бытовом сюжете). Любое "здесь и теперь" выводится за пределы данности в иное пространство, где близкое оборачивается далеким, а далекое – близким, где видимое становится мнимым, а немыслимое – выраженным, воплощенным. Любое сказанное слово – лишь версия этих изменений, которыми дирижирует автор, а дирижер – всегда дистанцирован, он вне оркестра (к "холодности" это не имеет никакого отношения). Поэзия Щербакова, как мне кажется, выстраивается из убеждения, что музыка мира уже написана, и нельзя заново начать писать ее "с чистого листа". Потому-то артист у него не всесилен, "самому себе не равен", потому-то его и подхватывают

"Те всемирные теченья,

Те всесильные потоки,

Что диктуют направленья

И указывают сроки".

Тут – другая, оборотная сторона "дирижерства" (опять-таки – преодоление однозначности).

Мир Щербакова изменчив, но не шаток. Просто его устойчивость – особого свойства. Опора здесь – твердое осознание расширяющейся перспективы мира. Оно-то и не позволяет ближайшее, предварительное принять за окончательное, за "последнее слово", остановиться на нем.

Щербаков – поэт убегающего горизонта. Это почти демонстративно проявляется в строении финалов его песен, почти всегда переиначивающих, взрывающих изначальную ситуацию. Ну например. Храбрые вояки поднимают тост за человека, перед всесилием и неисчислимыми достоинствами которого раболепно преклоняются – и который, как выясняется в конце, сидит у них под замком. Или: герой смотрит на рыбу, молит ее шепнуть хотя бы два слова, прорвать немоту одиночества, – но потом угадывается, что это он о себе. Или и о себе.

Шаткость смысла? Нет, новое качество. Взгляд за горизонт. Мир – задан, и мир – невероятен. Это правило и условие игры. "Нас тут полно таких... невероятных... невероятных..."

Отсюда и "раздвоенное слово" у Щербакова. "И стреляется прямо на бархате, что не умно...". Стреляться "не умно" или – "на бархате"? Или вот: "Все скрылось, отошло, и больше не начнется". Казалось бы, если "отошло", то должно быть сказано – "не вернется". Но нет: "не начнется". А если "не начнется" – значит, и не было, не начиналось? Что же тогда "скрылось" – не начавшееся, не бывшее? Или все-таки бывшее, но отошедшее в небытие? Сдвигаются ракурсы, и все же мир – непреложен: "Роман и есть роман. В нем все как надлежит". Опять-таки – "да через нет", "одно через другое". И это преодоление однозначности – то в шутку, то всерьез – во всем у Щербакова.

В статье Аннинского есть несколько фраз, впрямую говорящих о том же самом.

"... Любая истина возникает для него через "нет". Заметим: все-таки "истина", и все-таки "возникает".

О поэтическом мире Щербакова: "Жизнь не равна себе: в ней двоится контур. Вещи прозрачны – в них всегда "другое". Но "другое" – разве пустота?

"Смысл всего, что перед глазами, – в другом измерении". Точнее о поэзии Щербакова не скажешь. И опять-таки – речь именно о "смысле". Почему же тогда щербаковское "другое измерение" – это гибельная бездна, крушение всего? По-моему, что-то здесь не сходится.

"Сквозь прозрачность этой жизни он высматривает другую жизнь, о которой не говорит ничего, кроме того, что она другая". Вот с этим "ничего, кроме..." никак не могу согласиться. "Другое измерение" у Щербакова содержательно, хотя вслух и неназываемо. Его поэтика – это поэтика умолчания, поэтика целомудрия или, если угодно, высшей корректности, не допускающей прямого произнесения сокровенного (нечто подобное есть в религиозной практике). Кстати сказать, именно открытое называние было одной из самых обаятельных черт в творчестве бардов-шестидесятников: "Спрашивайте, мальчики, спрашивайте...", "Говорите мне прямо в лицо, кем пред вами слыву...", "Видишь – я стою босой перед вечностью..." (тут и о вечности – с юморком, но прямо, от души).

"... Сквозь эти прозрачные сети все-таки прет поток жизненной материи". Прет, верно, – но откуда тогда "угроза самоисчезновения, подступающая к человеку в мире знаковых мнимостей"? Тут уж что-нибудь одно – либо "жизненная материя", либо "знаковые мнимости".

Фразы, которые я привел, выныривают у Аннинского на поверхность текста и снова тонут. Строится же статья на иных утверждениях, сфокусированных в финале: "А пока безумье не настало, спасение одно: ткать словесную паутину". И – про заговаривание (оно же "забалтывание") бездны (она же "пустота").

Мне кажется, этот финал и путь к нему плохо согласуются и с теми словами Аннинского, которые здесь цитировались, и – что серьезнее – с духом поэзии Щербакова.