Я не социолог, поэтому мой анализ части анкет очень субъективен и вообще мало отношения имеет к строгой науке. Сам проект "Щ-1" не вызывает у меня энтузиазма. Однажды замечательного филолога Елену Иваницкую спросили, что такое, с ее точки зрения, тартуская школа. Она определила ее как тысячу первую попытку филолога стать выше или хотя бы вровень с литературой. Это касается и социологии, когда она берется за анализ щербаковской аудитории и щербаковского на нее влияния. Главное же, что результаты такого анализа предсказуемы: подавляющее большинство слушателей окажется студентами (гуманитариев и негуманитариев примерно поровну), опять-таки большинство Щербакова любит и, как сказано в одной анкете, "не отдаст" – и, наконец, в массе своей поклонники Щербакова являются довольно демонстративными личностями, т. е. крайне редко отвечают на вопрос без попутной демонстрации себя или малоудачной шутки. Это вещь нормальная, студенты все таковы. Предсказуемы и другие ответы: что в песнях Щербакова привлекает интеллектуальность; что не любящие их – просто до них не доросли; что Щербаков вообще опережает свое время (и даже является "последним словом музыки, поэзии и философии"). Это общие места, как общим местом является и сверхпопулярность песенки "Вишневое варенье" или "Австралии" – последняя, на мой взгляд, не принадлежит к числу шедевров Щербакова, но исключительно приятна на слух. Авторы анкет вообще проговариваются в умолчаниях. О двух таких умолчаниях принципиального характера я хочу сказать сразу.

Первое: почти все респонденты делают упор на интеллектуальность Щербакова, и лишь вдвое меньшее их количество искренне сознается, что эти песни приятно слушать. В анкете не вполне корректно сформулирован вопрос: в числе факторов, определяющих "приятность слушания", называются голос, владение инструментом, музыкальность и т. п., и вполне понятно недоумение отвечающих, которые не в силах определить, что же их притягивает. Между тем только попытки ответить на этот вопрос и представляют интерес: по крайней мере речь зашла бы о законах восприятия, о филологических материях и пр. Некоторые честно признаются, что песни Щербакова служат им источником энергии. Их энергетика, зависящая не только от исполнительских данных Щербакова, – вот тема достаточно занятная, но аудитория не берется за нее, возможно, из-за подсознательного страха разрушить очарование. Между тем источники щербаковской энергетики – в плотности текстов, в свободном смешении и столкновении разных стилистических пластов, в откровенных подначках, рассыпанных по большинству текстов, ибо Щербаков со всей своей интеллектуальностью и цитатностью сам является объектом собственной иронической рефлексии, как всякий порядочный человек. Сюда же относятся и скорость исполнения, и его виртуозность, тоже как бы подначивающая потенциальную аудиторию во времена всеобщей расхлябанности и попустительства своей лени. Но подробный анализ источников щербаковской энергетики есть уже предмет искусствоведения. Во всяком случае те, кто просто признался, что "Щербакова приятно слушать", ответили честнее и, если угодно, интеллектуальнее, чем те, кто отвесили себе жирный комплимент: мы слушаем его потому, что он такой умный и это позволяет нам соответственно идентифицировать себя. Эва! Интеллектуальность – на поверхности, за этот ответ легко ухватиться, к тому же подобный ответ значительно повышает самоуважение аудитории.

Популярность Щербакова имеет довольно клановый характер – или, вернее, это популярность хотя и широкая, но не громкая. Объяснение этому тоже лежит на поверхности: самая интеллектуальность и сложность песен Щербакова дают слушателям приятную возможность чувствовать себя элитой. Об этом мне приходилось писать лет пять назад, и в этом смысле ничего не изменилось. Примерно так же обстояло дело с аудиторией Гребенщикова, при всех его отличиях от нашего героя. Симптоматично (и было предсказуемо) даже то, что слушатели немедленно перекрестили Бориса Гребенщикова в БГ, а Щербакова во многих ответах называют МЩ или МКЩ. Эта же категория людей любит называть братьев Стругацких – АБС, а их повести – "ХВВ" или "ПКБ" (желающие расшифруют самостоятельно). Такая нежность к аббревиатурам диктуется общеинтеллигентским желанием – столь сильным в молодости – ощущать себя кланом, тайным обществом, а это предполагает систему паролей. Такими паролями для "посвященных" являются и цитаты из Щербакова, которые активно используются для характеристики любых людей и ситуаций. Частота употребления щербаковских цитат в повседневности, о чем заявили многие респонденты, свидетельствует о том же. (Правда, сами по себе щербаковские цитаты приятны в речи – тому способствуют архаизмы, изящно в них вставленные, и почти постоянный иронический тон, и отсылка к общекультурному контексту, который, как предполагается, роднит собеседников и ими постоянно ощутим. Кроме всего прочего, молодые люди в силу своей склонности к заигрываниям с девушками всегда хотят выглядеть одновременно остроумными и отрешенными – Щербаков предоставляет к тому все возможности; цитаты из него удобны для контактов с противоположным полом.) Аналогичным образом использовались и цитаты из БГ, причем в той же самой среде, но их особенность – как и особенность всего творчества Гребенщикова – была в ложной, иллюзорной их многозначности. Гребенщиков в сущности сделал беспроигрышный ход: вся его аудитория четко делится на два лагеря. Первый, составляющий большинство, относится к текстам БГ предельно серьезно, видит в них едва ли не божественные откровения и наполняет произвольным содержанием, чаще всего основанным на личном опыте. БГ ничуть этому не препятствует, ибо все слова в его песнях взаимозаменяемы. Эта ложная глубина – главное условие игры БГ со зрителем и слушателем; частью этой игры является и регулярная смена имиджей, от питерского мечтателя до тибетского гуру. Вторая, меньшая группа поклонников БГ прекрасно видела, сколь успешно Гребенщиков морочит первую группу, понимала механизмы его игры и, втайне ухмыляясь, аплодировала кумиру: эта часть аудитории всегда воспринимала БГ именно как игрока, собирающего из общепринятых слов-сигналов весьма произвольные конструкции, лишенные всякого сакрального значения. Таким образом, менее умные получали своего гуру, а более умные – своего тайного единомышленника плюс сознание собственной мудрости. Вторые не изменили БГ и сегодня, тогда как первые – стоило кумиру набрать популярность и проститься с узкой клановой известностью – провозгласили его продавшимся. Почему? Да потому, что клан оказался слишком велик и на этом неизбежно лопнул: тайное общество не может охватывать все городское население. Некоторые открыто объявили, что БГ предал идеалы своей молодости: на самом деле он "предал" (разумеется, фигурально) только особенно рьяных фанов, которые лишились чувства своей исключительности и избранности. Деликатес стал доступен всем.

Аналогичная ситуация непременно произошла бы с Щербаковым, увеличься его популярность хотя бы настолько, чтобы соответствовать истинному масштабу явления. Вот почему аудитория Щербакова так ревниво относится к своему кумиру (на дне моей неприязни к этой аудитории, возможно, шевелится то же чувство). Вот почему она не пропагандирует его, а, напротив, оберегает концерты от вторжений неофитов. Следовало бы включить в анкету вопрос: впервые ли вы на концерте Щербакова? Уверен, что число утвердительных ответов оказалось бы пренебрежимо мало. Все постоянные посетители здороваются со значением; и, ей-богу, когда Грызлов надумал продавать абонементы, он точно уловил эту особенность аудитории – ее постоянство, ее клубно-элитарный харакер. Начало широкой популярности Щербакова стремительно "отвернет" от него нынешних фанатов. Многие из них с гораздо большей яростью бросаются на тех, кто разделяет их восхищение Щербаоквым, нежели на тех, кто относится к нему скептически. Даже самые апологетические статьи о Щербакове, опубликованные в прессе (не-апологетических я уж и не припомню), вызывают стойкую антипатию аудитории, мотивируемую, впрочем, всегда высокими соображениями – "Все это не так и не о том, Щербаков сложнее и глубже любых толкований" и пр. Отсюда, кстати, и весьма пренебрежительное отношение части респондентов к анкете, и некоторые ответы в диапазоне от шутливых до издевательских, и столь частый отказ от ответа – якобы ввиду "невыразимости" собственной мысли, на самом же деле из заурядной ревности к кому-то, кто помимо тебя интересуется любимым сочинителем. Щербакова ревнуют даже к Стародубцеву ("Пусть он не бабахает по клавишам!" – в один голос требуют две анкеты; иным не нравится синтезатор – им подавай чистоту жанра и единственность единственного).

С интеллектуальностью мы, кажется, разобрались; тем более что я решительно не понимаю, каким образом интеллектуальность способна доставлять эстетическое наслаждение. Не случайно в числе самых популярных и любимых песен Щербакова называют не самые интеллектуальные, а самые сюжетные, или самые заводные, или самые остроумные его вещи; символично и то, что перечень любимых и популярных песен совпадает практически стопроцентно, тут вспоминают даже такую седую древность, как "Февраль" и "Шансон", а лучшие вещи Щербакова – "Русалка, цыганка, цикада" или, скажем, "Descendo ad inferos" – в списках не фигурируют вообще; вот вам и интеллектуальность. Единстивенная радость, которую она дает, – это радость самоидентификации: он намекнул – я понял. Примечательно в этом смысле, что Щербаков никогда не намекает на личные, биографические или иные обстоятельства, а всегда только на культурный контекст. Получается, что его аудитория объединена не поколенчески (тем более что Щербаков все-таки старше большинства своих слушателей), не социально, а интеллектуально. Хотя и это подмена, ибо несомненна принадлежность большинства отечественных интеллектуалов к одному и тому же социальному слою (в более грубой форме это выразил герой Аксенова: все шахматисты – евреи). Вот ведь отечественный парадокс: наша интеллектуальная общность есть уже общность социальная, биографическая и т.д. В наши времена, когда расслоение общества идет стремительно, цена клановости и клубности возрастает на глазах.

Второе существенное умолчание анкетируемых – материя более тонкая. Дело в том, что Щербаков – одно из самых защищенных явлений в нынешней молодой культуре. Он защищен и собственной самоиронией (отсюда отмеченная многими невозможность написать на него лучшую пародию, чем сделал это он сам), и относительной своей замкнутостью, подчеркнутым нежеланием афишировать свою биографию или мотивировать пристрастия, и формальным – не подкопаешься – совершенством своих текстов и исполнения. Эта защищенность является предметом пылких мечтаний для большинства поклонников Щербакова, ибо в основе личности и биографии любого интеллектуала (особенно отечественного) лежит уязвленность, ущемленность – все то, что так вульгарно обозначают словом "комплексы". Портрет своего лирического героя Щербаков с убийственной откровенностью (много большей, чем та, которой требуют записки) нарисовал в песне "Подросток". Многим, вероятно, слушать эту вещь малоприятно. Вот почему она, едва ли не самая "заводная" из зрелого Щербакова, ни разу не упомянута ни в числе любимых, ни в числе хитов. "Австралия", конечно, безобидней. Щербаков уязвлен и ущемлен отнюдь не только социальными или биографическими факторами; поднимай выше – его мучает страх смерти, невозможность полностью реализоваться в слове, чувство творческой беспомощности, борьба и чуть ли не взаимное истребление, лежащее в основе всякой любви (см. "То, что хотел бы я высказать", "Вечное слово", "Кадриль" и пр.). Универсальной защитой, как всегда, является слово, творчество; в том и особенность Щербакова, что для него эта функция – защитительная и в каком-то смысле тираноборческая – в творчестве доминирует. Самовыражась, он прежде всего защищается. Отсюда его тяга к совершенству (ибо плоха та броня, в которой есть дыры), к завершенности, к формальному блеску. Это не может не ощущаться слушателем. И любовь этого слушателя к Щербакову (разумею уже не фаната, но среднестатистического любителя) – любовь к человеку, который умеет защищаться. Гибели ("всем, всем, всем", "навек и напрочь"), одиночеству, распаду, ощущаемому в конце века всеми, Щербаков противопоставляет вещи законченные, крепкие и блестящие, совершенные в своем роде; я не знаю, можно ли написать более совершенную авторскую песню – в смысле адекватности музыки тексту, в смысле музыкального и лексического богатства и т.д. Это не значит, что нельзя написать авторскую песню лучше щербаковской: именно Щербаков на одном из концертов шутя сказал, что прекрасное должно быть несовершенно, и это очень здравая мысль. Занятно, что перелломные, кризисные и гниловатые времена, ознаменованные распадом, всегда вызывают к жизни поэзию, полную формального блеска: строгость и утонченность формы востребуется расхлябанной эпохой как нечто противостоящее ей, уравновешивающее ее. Отсюда, например, закономерность обращения Брюсова к самым трудным и экзотическим стиховым формам во "Всех напевах", отсюда и любые разновидности маньеризма в "Серебряном веке", отсюда и полное отсутствие у Щербакова любых небрежностей. Что до "душевности" – я вообще не очень понимаю, что это такое. Видимо, под "душевностью" подавлющее большинство респондентов понимают наличие в тексте упомянутых небрежностей, шероховатостей и иных признаков непрофессионализма. Утешить и пригреть слушателя можно по-разному. Можно попасть в болевую точку, успокоить сознанием, что слушатель не один такой, можно его разжалобить или, напротив, пожалеть, – а можно зарядить энергетикой крепко сделанного текста. И то, и другое действует с равной силой. Потрясти же слушателя – совсем иное дело, и тут уж ни при чем владение формой; думаю, что такую цель ставит себе каждый сочинитель, следует ли он путем Щербакова или, например, путем Окуджавы.

Признаваться в том, что Щербаков позволяет чувствовать себя в мире увереннее и защищеннее (даже в силу его пресловутого, почти демонстративного снобизма, который ведь тоже так защитителен!) – не хочет никто. Оно и понятно.

Наконец, я бегло коснусь вопроса о противоположности Щербакова другим бардам или сходства с ними. Этот вопрос скорее дает респондентам возможность поизгаляться или поблистать эрудицией; и то, и другое – самозащита во вполне щербаковском духе, ибо за нею прячется откровенное нежелание подумать. Противопоставлять Щербакова шестидесятникам – в высшей степени наивно и поверхностно (забавно еще и то, что списки бардов, от Щербакова предельно далеких, и бардов, максимально ему близких, почти стопроцентно совпали). Щербаков довел шестидесятничество до его логического предела. Его позиция – это строго и последовательно продуманный романтизм. Один из самых близких Щербакову прозаиков нашего времени Виктор Пелевин (видимо, в силу этой-то близости Щербаков его и не читал) взял к рассказу "Девятый сон Веры Павловны" – произведению откровенно романтическому – чудесные слова Витгенштейна, который, несомненно, возлюбил бы "То, что хотел бы я высказать" или "Очнулся утром весь в слезах...". Цитата звучит так: "Здесь мы можем видеть, что солипсизм совпадает с чистым реализмом, если он строго продуман". Ставя к фантастическому рассказу вызывающе-мудреный эпиграф (тем более что всякая мысль Витгенштейна вне контекста малопонятна), Пелевин издевается над читателем вполне по-щербаковски. Но фраза-то, будучи лишь чуть изменена, четко обрисует нам эволюцию советского романтизма от двадцатых годов нашего века – через шестидесятые – к Щербакову. Здесь мы можем видеть, что романтизм, если он строго продуман, совпадает с чистым солипсизмом. Последовательный романтик неизбежно обязан прийти к стоицизму, к полному, замкнутому, круглому одиночеству. Если гармония есть – она там (не уточняется). Здесь есть перманентное противостояние с предрешенным исходом. Вот почему Щербаков продолжает и венчает шестидесятническую традицию; впрочем, стоицизм отчетливо различим и у поздней Новеллы Матвеевой, всегда весьма далекой от идеализации человечества, но в песнях вроде "Поэтов" или сборниках вроде "Закона песен" явственно пришедшей к стоическому миросозерцанию. Впервые это с полной отчетливостью прозвучало в "Летучем голландце" – одном из манифестов шестидесятничества и вместе с тем одной из песен Матвеевой, весьма близких к творчеству Щербакова. Иное дело, что строго продуманный солипсизм (заметим приятность произнесения подобных словосочетаний!) предполагает и полное отсутствие раболепства перед аудиторией: Щербаков не заботится о том, как его поймут и поймут ли. Точнее, об этом не заботится его лирический герой, но в случае Щербакова лирический герой есть не что иное как улучшенное, совершенное "Я" автора.

Щербакову, я думаю, малоинтересны толкования его текстов, и уж тем более малоинтересен анализ его аудитории. Напрасно она посылает ему записки с мудреными словами. Напрасен, думается мне, и социологический анализ – а строгим анализом его текстов, я думаю, займется в своем дипломе не один молодой гуманитарий (о наличии нескольких таких работ мне известно). Щербаков прав и обаятелен в своем ироническом отношении к подобного рода попыткам. Всякое совершенство амбивалентно, и всякий волен видеть в нем свое. Возможность самоидентификации для читателя или слушателя и есть одно из главных условий популярности. Иное дело, что любой говорящий о Щербакове говорит больше всего о себе, и неслучайно в одной из анкет упоминание о том, что на фоне его песен проходит жизнь. Это и есть одна из попыток биографического соотнесения себя с этими текстами (ибо возможностей для прямой самоидентификации – сходство состояний, мыслей, воспоминаний – песни Щербакова дают весьма редко). Щербаков открыт для любых толкований, но они не приближают к нему (зато позволяют приблизить его к себе). Не он отражается в аудитории – аудитория отражается в нем, в полном соответствии с песней "Зеркало". В этой ситуации любой аналитик выступает только объектом собственного анализа, политым поливальщиком.