Размышления о Щербакове

"...та сияющая самостоятельность, в применении к которой определение "мастерство" звучит столь же оскорбительно, как "подкупающая искренность".

Набоков

"... как должно поступить, чтобы слово обыкновенное оживало, чтобы оно заимствовало у своего соседа его блеск, жар, тень, само отражаясь в нем и его тоже обновляя этим отражением, – так что вся строка – живой перелив..."

Набоков

3.0. Никаких, никаких...

Никаких разборов текстов. Никаких сопоставлений. Никаких поисков жанра. Никаких ведомственных или цеховых предрассудков. Никаких вздрагиваний, узнаваний, переживаний. Никаких стоп, морфем, шарниров, обечаек. Никаких критик. Никаких подсчетов, уточнений, тут, мол, было так, а там, мол, стало сяк... Никакой рутины вообще.

3.1. Шутка – и жизнь

Все годы, с тех пор как Набоков напечатал "Приглашение на казнь", его мучили журналисты. Приставали с вопросами: где и когда все это происходит? Нет, вы непременно должны нам сказать, вот где и когда? Однажды, – подозреваю, для того только, чтоб отстали, – он заявил: "Это – Россия в трехтысячном году".

Мэтр пошутил, но шутки мэтров всегда не шуточны, – если они, конечно, настоящие мэтры. Жизнь возьми да и прими шутку всерьез – начала притягиваться. С момента этой нешуточной шутки прошли годы, появились первые приметы. Началось с мелкого вранья, вроде опаздывающих поездов, электричек, автобусов. Скоро ни одно событие в стране не начиналось тогда, когда оно было объявлено. Затем стали нарушаться обещания посерьезней. Незаменимый работяга, переманенный в другой город или на другой завод обещанием квартиры, да так ее и не получивший. Зачуханный капитан, везущий на себе годами воз всей части (перевода все ждал, обещанного, или звездочек; не успел – инфаркт или спился). Дети, сладко предвкушающие поездку за город, обещанную пьяненьким папашей, вставшие в волнении и оскорбленные невнятной отсрочкой, очевидным немотивированным обманом. Вся эта культура взаимного попустительства буйно цвела, что тебе Тамарины сады. В отсутствие Цинцинната, однако, некому было спросить:

Существует ли в мнимой природе мнимых вещей, из которых сбит этот мнимый мир, хоть одна такая вещь, которая могла бы служить ручательством, что вы обещание свое исполните?

Затем последовала замкнутость пространства. Куда ни выйдешь, все попадаешь в те же поля, под то же небо. Хотя это и из другой вещи, но выглядит как некое предместье (во времени) того, нашученного пространства:

Огород в соседстве фабрики с непременным участием где-то маневрирующего паровоза, и над всем этим безнадежное белесое небо городских окраин – и все, что сюда воображение машинально относит: забор, ржавая жестянка среди чертополоха, битое стекло, нечистоты, взрыв черного мушиного жужжания из-под ног... однажды им брошенный (в свальную яму глупости) лозунг "половина нашей земли должна быть обработана, а другая заасфальтирована" повторяется дураками, как нечто, выражающее вершину человеческого счастья.

Настоящее "Приглашение" возникает из "Истребления тиранов" (откуда вышеприведенный пейзаж), но только тогода, когда тираны уходят. То ли самоистребившись, то ли измельчав. Да они и не нужны – перечитайте "Приглашение", – где там тиран? Там мы уже с собой сами, без всякого тирана справляемся.

Потихоньку менялся статус зрелищ. Любовь к красивому, помноженная на чудеса техники, зажгла цветные огоньки эстрад, пустила дымы и устроила еще много хитростей на радость рукоплещущему партеру (аплодисменты нарастали, чтобы заглушать периодически раздававшиеся автоматные очереди и крики раненых). "Ожидается большое скопление публики" – стало общим местом, но некому было сказать: "ты в общем хороший, но твоя застенчивость производит на свежих людей самое тягостное впечатление". Переизбыток Пьеров растерянно топтался у балюстрады, не находя своего "крестника".

Важным этапом воплощения зловещей набоковской утопии стало объявление эры примирения палачей и жертв; ласковое, но твердое подталкивание их властью друг к другу – ну поцелуйтесь, ну что вы какой бука, подталкивание не просто к забвению, – к согласию. Мы помним, что и само это противоестественное согласие, и его настырное требование, включающее обиду отвергаемого палача, было одной из опорных конструкций тамошнего (России-3000) уклада жизни.

Годы шли, приметы множились. Вот из-под сдвинутой песьей марлевой маски неподкупного стражника явилось худое растерянное лицо голодного солдата с мигающими и слезящимися глазами. Печатью, удостоверяющим знаком довершили картину телеграфисты, беспрерывно что-то отмечающие, подымающие бокалы и чокающиеся (кто ездил на собрания бесчисленных наших ОАО "Облэлектросвязей" видел...).

Все это, однако, было недостоверно, пока не было главной фигуры. Камера пуста – какая уж тут казнь, куда приглашение... Двухтысячный год всего, еще тысяча лет в запасе...

Но приход героя сдвигает сроки. Цинциннат появился, он среди нас. Будущее началось.

3.2. Почему Цинциннат?

Да по всему. Судите сами. Непрозрачность имеется? Еще какая. Обидная отделенность, отдельность? Сколько угодно. Желание самому – писать, петь, жить, быть? Есть такое дело. Нежелание принимать за полноценную монету фальшивый вздор? Конечно. Даже если этим нарушаются некие подразумеваемые теплые межчеловеческие привычки и навыки общения между социальными индивидуумами, между членам одной, большой конечно, но в сущности такой одной семьи? Одиночество, наконец, оберегаемое и наполненное работой ("успеть бы...")? По-моему, почти все из него и состоит, на него опирается, из него вырастает. Но кто еще не удостоверился – советую перечитать. Параллельно с прослушиванием.

Да и реакция наша – узнаете? "И вообще, вы людей обижаете. Едва притрагиваетесь к замечательным обедам, которые мы тут получаем... Ладно, пускай они вам не нравятся – но вы издеваетесь над ними, а ведь кто-то их стряпал, кто-то старался...". Это обращено к Цинциннату, деликатнейшим образом отодвигающему в сторону безобразное казенное варево, чтобы лишний раз взглянуть в окно, очинить карандаш, склониться над бумагой... Вся разница, что в романе директор тюрьмы ему пеняет, а на концертах – мы в своих записках...

Так что глупых вопросов прошу не задавать. Цинциннат и точка.

3.3. Явления героя

Было их три, два пристрелочных, одно – верное (накрыло-таки!).

Ранней осенью 1998 года, услышав в разговоре двух ленинградцев имя, и оценив (по особой интонации) его вес на разборчивых весах одного из них, спросил с московским простодушием: а вот этот вот – это кто это? (ничуть не смущаясь своей темнотой и тем, что встреваю в разговор). Ответом было, что это такой бард, из бардов бард, но бард. Интерес мой мгновенно пропал, так как вся эта линия в свое время меня миновала (тут надобно быть ухваченным в определенном возрасте), вполне заменившись дворовыми блатными леденцами, а позже битловским музыкальным шоколадом ("шоко-ладом" буквально – после первого прослушивания Abbey Road осенью 1970 года впал в транс от плотного и звонкого мелодического удара).

Потом, в удалые университетские годы, всю бардовщину чохом считал приторной, ложнозначительной мурой, не умея и не видя нужды различать стили и направления, разбираться в одинаковых, как белые для китайца, авторах. Редкие случаи попадания на странные сборища с центральным певуном (реже певуньей) кончались быстрым окидыванием взглядом внимающего круга ("хорошенькие есть?") и выметанием прочь в случае отсутствия удовлетворительных результатов.

Помню, в последнее, то есть в первое пост-университетское лето, в летнем спортивном лагере ("немного флирта, немного спорта"), сражаясь в волейбол за сборную этого лагеря с какими-то пришельцами (играл я прилично, на разряд, хотя образование было самое дворовое), ставя блок, неудачно приземлился, сильнейшим образом растянув голеностоп. Был препровожден в палатку (кто помнит, были там на одной горе – палатки, внизу – домики, а на другой горе, уже вне лагеря – шашлычная с дефицитным нежным "Псоу") под сострадательные вздохи и сочувственные похлопывания. Растяжение голеностопа очень болезненно, лечится покоем, хотя врачи для важности мажут отек йодом, бинтуют эластичным бинтом. Так я оказался прикованным к раскладушке, став добычей одной такой самозабвенной певуньи с гитарой. Леса и паруса, выводок милых детских животных, какие-то немыслимые солнышки земные и дикое количество самых разнообразных дождей обрушились на меня, обездвиженного и беспомощного. Не помню, вежливость или расчет не позволили мне прямо попросить о скорейшем завершении музыкальной фазы намечающихся отношений, но на второй день я уполз на руках в гору и оттуда глядел на растерянные блуждания бардихи вокруг неожиданно опустевшей ловушки.

Стало быть, бард, значит – мимо...

И никак не связалось тогда это имя с тем, что слышал году в 97-м, когда еще разные радио слушал, на ночном "Эхе" – без пауз, без объявления песен, нечто такое, чему и названия не подберешь. Записал грозно в блокнот – выяснить, мол. Да закрутили дела, утром уже и забыл: "выяснить" написано, а что выяснить – не ясно. Видать не вышли сроки... А то было второе явление, опять неузнанное.

Третье – в яблочко – имело место в декабре 1998 года, спустя несколько часов после прибытия в Америку на конференцию. Прилет в субботу, начало – в понедельник, а в воскресенье, проехав центр города с Белым домом, а потом мимо чрезвычайно неблагонадежных с виду негров, вдруг заполнивших быстро ветшающие улицы, мы отправились на море – в город Аннаполис, который чудо и сам по себе, а на фоне декабрьских 26 градусов Цельсия жары просто чудо из чудес.

В машине любезный хозяин коварно потянулся к кнопке музыкального устройства. "Барды" – панически подумал я и приготовился. Раздался щелчок и произошло невероятное.

Это был – о счастье! – "Ложный шаг" во всей своей красе и силе. Знакомство началось от актуальной точки, от теперешнего, от последнего Щербакова – к началу. От последних дисков к первым. Услышав недавно "Шансон" я очень этому обстоятельству обрадовался – начни я с этого, вряд ли больше одного вечера что-то в голове удержалось бы, в сердце – другое дело, но тоже – вряд ли дольше пяти.

Скрученные наподобие итальянской пасты сухие клубки песен Щербакова, попадая в голову, разбухают, увеличиваются в объеме и через какое-то время заполняют все умственное пространство. Происходит это из-за обманчивой ладности его тщательно подогнанных ритма, стиха, мелодии. Емкость текста ("парча") – невероятна. После пятого, десятого, сотого прослушивания еще вылезет незамеченная аллюзия, плеснет скрытая цитата, сверкнет оттенок смысла, намек, ссылка.

В наши скупердяйские времена щедрость невероятная. В свое время (да простят меня фаны с обеих сторон, – сравнить = обидеть) я вот также поражался щедрости "Битлз". Там где иной сделает целый диск, эти (и этот) делают песню, а то и ее мелодический фрагмент – виньетку там или еще какой фрагмент декора.

Кроме того – количественный аспект. Это сколько же надо работать, пристыжено думал я, чтобы такого качества такие объемы выдавать. Это же деятельность не только что исключительная (на птичьем языке нашего законодательства), она же – круглосуточная должна быть! Зато и результат – вот они, блестящей скользкой стопкой, оформление каждого – верх благородства.

После конференции я остался еще на полторы недели, провел их (исключая редкие вылазки) в оборудованном под библиотеку подвале дома, который (дом) мой гостеприимный хозяин с своим семейством нанимал у невидимого владельца. В подвале было проигрывающее устройство, полный комплект дисков МЩ – чего еще надо от Америки? Выяснилось, что в общем-то ничего, тем более, что это был не первый мой визит, и не последний, как стало ясно позже. Да, в ту поездку уместился еще марш-бросок в Нью-Йорк – на два дня, включая заезд на Брайтон, где в музыкальном магазине паренек проводил меня к отдельной полке с дисками МЩ (потом, в Москве продавцы пожимали плечами, сердили бестолковостью, пока набрел на известный салон, о котором ниже...)

Во Франкфурте, ожидая пока разгребут снег, оставивший Европу без авиасообщения на сутки, с понятной подозрительностью поглядывая на шагающих по полосе, особенно если они были весьма невзрачного свойства, вдруг вспомнил, что именно Щербакова я слушал тогда по "Эху", пораженный, но не понимающий, что слышу.

По приезде в Москву, понятное дело, какое-то время терроризировал домашних. Они стояли, как наши под Смоленском в 812-м году, потом отошли, я учел уроки истории и вместо Бородина хитрым охватывающим ударом вывел армию на Петербургское шоссе (тогда еще – Тверская дорога). К весне сдалась Наташа (полное пленение), а осенью и храбро до конца бившийся сын был им ранен, правда (по молодости) легко.

Расскажу о курьезе, который имел место. Мой знакомый, выпускник знаменитой московской школы, увидев у меня диск, сказал: "А-а–а, Щербаков... Как же, как же – он был очень популярен у нас в школе". На предложение послушать пластинку, он вежливо отказался, сославшись на хорошее знакомство с творчеством автора. "А когда это было?" – спросил я. "Да году в 88-м или 89-м" – ответил мой знакомый. "Боюсь, ты не очень хорошо знаком с его творчеством" – только и оставалось мне сказать.

Между тем, по совершенно другому делу я познакомился с Леонидом. Леонид оказался знатоком, почитателем и даже знакомым Михаила Константиновича, и даже больше, чем знакомым, так что летом 1999-го я, волнуясь и боясь опоздать, подымался на лифте на первый в своей жизни "квартирный" концерт.

Затем был еще один, потом – пара концертов в странном длинном здании, выходящим торцом на бывшую ул. Осипенко (ныне Садовническую, еще один привет от России трехтысячного года). На концертах МЩ своей концентрированностью напомнил мне скорее Лужина, чем Цинцинната, но позже, прокручивая в памяти все по несколько раз, я убедился, что нет, все-таки Цинциннат Ц.

Так что, увидев объявление на сайте, где размещается всякая информация (о Щербакове, о его песнях, о концертах etc.) о том, что будет концерт-презентация нового диска (включая продажу, разумеется), я поспешил туда, на Садовническую, 73.

Данный концерт, собственно, и подвиг меня на окончание этого ... не знаю как сказать... эссе не эссе, размышлений о Щербакове...

3.3. Оправдание Цинцинната

Так в чем же оправдание-то?

Тут вот какая штука. Вначале требуется понять, что именно оправдано Цинциннатом, какие именно стороны бытия получили оправдание с его появлением (он-то сам уж точно ни в каком оправдании не нуждается, полагай мы иное, какие же мы бы с вами были читатели? какие же слушатели?)

Притом это – не амнистия, нет, именно что – оправдание. Именно что не к дате, а после и вследствие длительного процесса, выяснения всех обстоятельств, выслушивания всех свидетелей, проведения всех экспертиз.

Почему же рискну предположить, что – оправданы? Может, это просто интенсивность желания оправдаться искажает показания приборов? Может быть. Вы присядьте, товарищ, не вскидывайтесь. Давайте разберемся.

Во-первых, оправдано – собственно – что? О чем мы?

Оправдано... бессмысленное? нет, так радикально не выражусь, но малоосмысленное время, это уж точно.

Но сказать, что некто оправдал время – ничего не сказать. Так что, speaking more specific, можно заметить, что щербаковским творчеством:

=> оправдан русский язык, затертый блатной политической СМИ-шной серой краской (о, пузыри земли, идут как цветы рынка) – и еле успел! ведь старый запас почти проеден, еще чуть-чуть и сорвемся на наречие обезьян "У!" – сказал У. "Ы !"– возразил ему оппонент. Комментатор в "Новостях" прокомментировал это "О-о-о...". И все всё поняли, сказавши "А-а-а-а..."

=> оправдано поколение, чья умственная лень и беспредельный цинизм (только подумаешь, что предел цинизма достигнут, ан нет – назавтра его уже превзошли), быстро твердея, забили открывшийся было выход из коммунизма – и приходится теперь терпеливо точить камень...

=> оправдана поэзия, про которую давно уже не говорят даже, что, мол, кончилась, настолько это не новость...

=> оправдан труд, потому что все это поражающее воображение щербаковское изобилие, как любое изобилие на земле, происходит от качественного и систематического труда, приложения усилий, преодоления сопротивления обстоятельств, бытовых, экзистенциальных, в том числе собственной выделки, самых, в конечном счете, опасных и умелых противников наших...

=> оправдана русская литература, которой, казалось бы уже некуда деваться из постмодернистской пивной, где обильные, как черви после дождя, умудренные, манерные, поверхностные, с шуточками и прибауточками, но – Боже ты мой – все равно слабые, слабые, слабые – пропивают бабкины драгоценности и отцовы письма...

=> оправдан бескомпромиссный индивидуализм, совершенно уже, казалось, затоптанный миллионами пар ног, марширующими на плацах и/или прыгающими в ночных клубах – а ведь сколько сказок про неистребимый, роковой, врожденный коллективизм русской культуры сочинено (в прежние времена корыстно, по заказу, а с недавних пор бескорыстно, со страху, ввиду разверзшейся свободы с неизбежной неприятной перспективой лично отвечать за все случившееся – и не случившееся – в собственной жизни)...

=> оправдана сосредоточенность, точность, вежливость, осанка, распорядок, ответственность, честное слово, твердое рукопожатие, ясный взгляд и внятная речь. В пору кажущегося господства шарлатанов, какого-то шабаша, развала, ускользающей приблизительности, косноязычия на службе у слабоумия, – вдруг чистая и честная нота!

=> оправдано мужское начало, отчетливое и определенное, что в наше время является почти вызовом, снисходительная и ровная приязнь, мужественность, позволяющая себе все – от нежности до самого резкого сарказма и обратно, но при этом никогда не теряющая аккуратной без вызова формы (это в наше-то время, когда по улицам принято разгуливать как ни в чем не бывало не то что нараспашку, а без штанов)...

=> оправдана классика, давшая материал и образцы, канат и шест, увившая цветами чугун ограды, построившая трамваи, дороги, повозки, часы, корабли, в том числе мятежную яхту, снарядившая в путь, благословившая миновать волчий мрак и велевшая принять его неизбежность, снабдив новым узором на патронташе...

=> оправдана культура, высокая и низкая, культура в широком смысле, но и множество частных, узких культур, культура путешествия, прогулки, чтения, культура писания писем, культура их получения, культура болезни и выздоровления, культура ученых занятий, городская, лесная, морская и речная, тут уместно говорить даже о культе культуры, и это действительный вызов, уже даже не сезону – веку, вначале попытавшемуся приспособить ее к своим надобностям, и приспособившему, там где получилось, и испепелившему и оболгавшему перед подрастающими поколениями там, где приспособить не удалось...

Да всего и не перечислишь...

Так, это, надеюсь, понятно. Теперь опять, часть первая вопроса – о чем шипела эта папироса? И не у риса ведь ответ, и не у проса, не у кокоса, – у кипариса...

Так вот, все оправдание сводится к простому, до обидного понятному слову. После того, как мы слышим его, иные из нас мрачнеют, иные пожимают плечами... Я же распеваю его и смеюсь, как смеялся в юности во сне (были такие непроверенные свидетельства).

Есть всякое, а есть главное. Мелодии (предвижу, что будут, непременно будут симфонические оркестры, потерпи, брат-почитатель, дай разойтись партитурам, продюсер, думаю, на следующий год выпускается из детского сада и поступает в первоклашки, ты его еще застанешь, помяни мои слова), стихи (будут издания с тщательным подбором всех вариантов и гигантским корпусом комментариев, будет научный журнал и специальность в ВАКе), песни (будут даже песни на знакомые мелодии, но с другими словами, и наоборот – те же тексты бросят вызов композиторам – жаль Шнитке умер, но будут еще смельчаки, которые примут вызов).

Но все это – всякое. Не главное. Не главное слово.

Главное слово тут – масштаб.

И смеюсь я оттого, что это – не скроешь. Не денешь никуда. Вот вроде его нет – ни на этом сучьем телевидении, ни по радио, нигде. Но оно – солнце нашей культуры – будет лобасто вылезать, и проявляться, и всходить над горизонтом, каким бы скромным и замкнутым ни был сам, так сказать, носитель масштаба. Разумеется, неизбежны всякие трансформации. Так, быстро начнут устанавливаться истинные размеры многих деталей пейзажа. Мы о них узнаем по отбрасываемой тени. Тут возможна и даже непременно грядет охваченность противоречивыми чувствами. Думаете приятно чувствовать себя идиотом, накупившим каких-то... даже не знаю, как назвать. Словом, того, что теперь не то что слушать не будешь, в руки не возьмешь. Потому что – не то. Музыка – не то, про слова лучше не заикаться – это и не слова вовсе. Слова-то – вот они какие. А это? Нет, воля ваша, слова такие не бывают.

И еще я смеюсь, потому что, как всегда бывает, рассчитывать на это было – что называется дохлый номер. Где – у нас? Что – вот такое вот явление? Да не-е-е-т, не может же ж быть... Как же посрамлены всезнайки и скептики, и среди них я первый, еще вчера оттопыривавшие губу, не верившие. "Как вы сказали? Нет, не слышал". Вот ведь, приговор прямо – сам он не слышал. Значит и нету. А вот и не значит. Вернее значит, но значит вот что – какой же ты после этого этакий, если не знаешь, не слышал. Что ты тогда слышал вообще?

И еще я смеюсь, что диск "Дежа" наконец-то вышел, значит – будет время отдыха, концерты, путешествия, прогулки. И еще – что по крайней мере одна песня – оставлена что называется на развод. Кто не знает, это значит – для приплода, для разведения, для умножения числом.

И еще я смеюсь оттого, что это не подвластно уже никому и ничему. С "Ложного" ли "Шага" начиная, с "Дежа" ли, с "Другой жизни" – неважно. Это уже вне нас. Оно по-прежнему наше, но иначе, чем было.

Вот оно, оправданье-то было в чем...

А вы думали в чем?

То-то.