В Москве в Израильском культурном центре недавно прошел творческий вечер Александра Городницкого. Первый российский бард на этот раз пришел без гитары, но с томиком стихов: иерусалимское издательство "Бэсэдэр" выпустило в свет новую книгу знаменитого "атланта" – "Родство по слову".

В Москве в Израильском культурном центре недавно прошел творческий вечер Александра Городницкого. Первый российский бард на этот раз пришел без гитары, но с томиком стихов: иерусалимское издательство "Бэсэдэр" выпустило в свет новую книгу знаменитого "атланта" – "Родство по слову". Александр Городницкий – один из немногих современных авторов, для кого приоритет поэтического начала в бардовской песне неоспорим. Его собственные стихи продолжают традицию русской классики. Стилистически Городницкий почти не меняется, начиная с самых ранних песен. Меняются лишь темы. Романтика странствий уступает место философской лирике: с возрастом, когда горизонты, недавно казавшиеся недосягаемыми, уже изрядно поблекли, все пристальнее начинаешь вглядываться в собственные истоки – а там и до деда, могилевского шорника, недалеко, так что обращение к еврейству для "позднего" Городницкого неслучайно. Впрочем, русская поэзия никогда не помещала кровное родство в центр мироздания, поскольку это "свято место" с самого начала, с доломоносовских верлибров было занято. Основой русского поэтического космоса изначально являлось слово, устремленное к Б-гу. О чем бы поэт ни говорил, к чему бы ни призывал, на что бы ни устремлял свой взор, вектор его творчества неизменно окажется направленным в запределье богоискательства. Честному автору, пишущему по-русски, с этим поиском попросту не разминуться. Он, как легендарный бел-горюч камень, упрямо вырастает на пути, мучая окаянными вечными вопросами о цене слезинки и всеобщей вине. Кому же их задавать, как не Всевышнему, – ведь ни век, ни читатель на них ответить неспособны в принципе. Мессианство русской поэзии очень близко Книге книг. Разница между израильским царем, первым поэтом на земле, и его русскоголосыми собратьями лишь в том, что Давид уже нашел своего Собеседника и обращается напрямую, а они еще ищут, желая и боясь назвать Его. Поэтому, листая "Родство по слову", остается лишь гадать, что именно удерживает Городницкого от ясного исповедания веры в стихах: двойственность ли полукровки, верность родной эпохе или все-таки сама традиция русского языка, предпочитающая молитве вопросы к небесам. Для еврея восхождение к Б-гу всегда строится через осознание себя в собственном народе. С беспристрастной скрупулезностью ученого Городницкий всматривается в судьбы своей семьи, своих знакомых, собирая их в единое целое, как из крохотных фрагментов собирают подробную карту материка. Не секрет ведь, что все семейные, местечковые, маленькие еврейские истории, если их начать распутывать, обязательно выведут к событиям глобального масштаба. Так сквозь "малую форму" стиха проступает многовековая летопись, в которой есть все: фараоны, Моисей, исход, царь Давид, Иосиф Флавий и долгая жизнь в диаспоре, лицом к Иерусалиму. Завершая тревожный бег, Солнце плавится за горой. Двадцать первый тревожный век Завершает свой год второй. Выгорает седой ковыль, Старый город во мглу одет. Мою внучку зовут Рахиль, Моей внучке двенадцать лет. В его поэзии нет надрыва, столь часто присутствующего в "еврейской теме". Может быть, в этом заслуга питерской словесной школы, сдержанной и строгой, как северная природа, а может, дело в личном опыте. Тому, кто бороздил океаны, замерзал в далеких экспедициях, отстреливался от непрошеных гостей, не пристало доказывать свою правоту, захлебываясь эмоциями. Городницкий верит в то, что говорит, и этого достаточно. Когда стихи обретают прозрачную законченность факта, подстрочник уже не нужен. Графическая ясность образа, точность рифмы сохраняются на протяжении всей книги, делая ее похожей на древнюю скрижаль. В ее ивритской, библейской четкости запечатлены сюжеты русской истории — как же без них? Без Марфы-Посадницы, убиенного царевича Димитрия, соловецких монахов, бунтующих мужиков, Рылеева, Пушкина? Скальный камень аскетического по строю стиха покрывается затейливыми буквами кириллицы. Две ветви, два русла души сливаются воедино, ибо в российской судьбе "несть ни эллина, ни иудея". Она равно солона для всех: всем хватит места в лагере, пуль на войне, горькой любви и отчаянной надежды, что когда-нибудь, в самом конце, непременно наступит свобода.

И когда ветры теплые в лицо подуют,

И от лени последней ты свой выронишь лом,

Это значит – навек твою башку седую

Осенит избавление лебединым крылом.

Это строфа из "Перелетных ангелов", где поется о единственном братстве, возможном в России. Братстве, определяемом не по крови, а по сопричастности тому, что здесь было и будет. Братстве, которое ничем не измерить, кроме песни.