С того момента, когда в газете появилась реклама и фото – он, как будто даже не очень постаревший, но порядком погрустневший, склонившийся подбородком к своей на ребро поставленной "бандуре", – вот с того самого момента и поверилось, что весна нас, как он истово заклинал в своем романсе, не покинула...

Юлий Ким приехал в Америку с солидной "гастролью": Нью-Йорк, Нью-Джерси, Филадельфия, Бостон, Кливленд, Чикаго... К наплыву иной актерско-литературной братии, которая по солнышку повалила к нам просто-таки косяком, это отношения не имеет: "Черсаныч" стоит красивым особняком — по типу изящного французского строения на фоне убийственно одинаковых небоскребов. Зачем приехал, однако? Чтобы бередить наши поуспокоившиеся души напоминанием о костерках-палатках, гитарах и полуночных крамольных посиделках на московских и иных кухнях? Чтобы напомнить песни из безумно любимых когда-то фильмов, которые ныне, в утюжащей ласковым капиталистическим катком жизни, по тысяче причин не смотрятся? Правильно, за этим прибыл, и пусть бередит – ибо в основе его творчества – проклятущая, чистая, ерничающая и воспаряющая русская речь. А это не атрибут, от которого отмахнешься – дескать, из прошлого, это уж нам до самой смерти. Если же еще под его музыку, да его голосом... Потому объяснимо, что в манхэттенском зале на тридцать третьей двери крушили и стулья вносили десятками, героически сдвигая уже поставленные: еще немного, еще чуть-чуть... Двести с лишним дополнительных мест – уф, и похвальное слово менеджеру Леше Храповицкому: не сдрейфил!

Силою обстоятельств на нью-йорский концерт мы не попали – и отправились на свидание с Юлием Кимом в Филадельфию, славную размеренностью быта и неспешными семейными обедами человек эдак на тридцать пять. Но оказалось, что на уровне интеллигентности горожан достаток и спокойствие не отражаются: немаленький зал синагоги "Бес Эмет" оказался отрадно полон. Он вышел на сцену – и сразу окунулся в полноводный поток такой любви соскучившегося народа! И повлеклись... Юлий Черсанович проинформировал, что, отметив свое шестидесятилетие, он перешел в разряд взрослых – потому отныне выступает сидя (хохота не последовало: знали, что болел, терял, натерпелся.) Стал рассказывать о житье на Святой Земле, гражданином которой является уже год, стал декламировать стихи, вспоминать былое.

В одна тыща девятьсот страшно подумать каком году молоденький словесник, поставленный перед необходимостью "распределяться", встал перед развернутой картой бывшего СССР, прозорливо отверг Северный Кавказ, с легким сомнением отказался от Новосибирска, показавшегося недалекой провинцией – и загорелся Камчаткой, поскольку знал о ней символически мало. Через энное количество времени камчатские семиклассники, кимовские питомцы, уже преступно повязывали красные гастуки вокруг голов и пели устрашающие пиратские песни на слова своего учителя. А вскоре уже вся страна искренне веровала, что отморозки-рыбаки на сейнере бегают именно за китом, и жаждала отведать маринованного спрута, и заболевала атлантически-антарктической тоской.

Утекло воды и слез – что там... Юлий Ким учил, творил для театра и кино, выступал с концертами, на которые люди рвались. Потом, поучаствовав в правозащитном движении, уже не учил, дабы не "уловлять" молодые умы, и на сцене появляться перестал: запретили. Но, по сказочно гуманному решению Лубянки, которая, понятно, не Петровка, сотрудничество с театром и кино разрешалось – при однозначном указании, что автору песен следует пользоваться псевдонимом. Правда, сведущим не нужно было сильно напрягаться, чтобы понять, кто такой Ю. Михайлов, кому принадлежит подлинно народное "Белеет мой парус, такой одинокий, на фоне стальных кораблей!" из "Двенадцати стульев" или незаемная интонация "Журавель по небу летит, корабель по морю идет..." из горького и прекрасного, несмотря на пересмотр исторических ценностей, фильма "Бумбараш". Картин, где звучали его песни, вышло около полусотни, спектаклей – около сорока. А еще были магнитофоны – и уж оттуда без удержу лилась вольница его "Московских кухонь", и звучал отчаянный и хулиганский "Монолог преподавателя обществоведения", и хватал за сердце "Мороз-68" – все, что сейчас уже обозначается исторической вехой и с холодным смешком включается автором в цикл "крамольное", но ничуть не воспринимается как отжившее.

Сегодня Юлий Черсанович Ким в большом российском почете. За заслуги в развитии бардовской песни – наконец-то! – и поэтические произведения 60–90-х годов награжден Государственной премией России имени возлюбленного умершего собрата Булата Окуджавы. Четыре его сочинения вошли в сборник "Песни нашего века" – ну, это уж такая высота, где "век и "вечность" неизбежно становятся синонимами. В 1998 году Юлий Ким стал лауреатом премии "Золотой Остап", подтверди свою давнюю и подлинную народность: как авторы "Теленка" и "Стульев", он давненько растаскан любящим народом на цитаты. Но, при всех щедротах к нему новой российской власти, человек ныне живет средь белых камней и лысых холмов древнего города на Ближнем Востоке. И это уже другая песня и самоновейшая история...

Любимый мой Ерушалаим!

Преславный Иерусалим!

Насколько ты неподражаем,

Настолько ты неповторим!

Се любовь, которая, раньше ли, позже ли – потеря. И когда он запел "Псалом 137" – псалом-плач, мы стали не пригретыми переселенцами, а превратились в несчастных изгнанников, пленников завоевателя с непроизносимо длинным именем, которым ничего не осталось, как, вослед предкам, изломать арфы свои и разодрать струны свои /"Там, возле рек Вавилонских,/ Как мы сидели и плакали..."/ Но, кроме тоски, достало нам на его концерте и хохота, и балдежа. И всяк затвердил еще раз, что классическое "Чудное море, Черное море..." надо петь с ленцой и развратцем, а не в ритме клубного вальса, как это исполнятся на пластинке "Песни уходящего века" – в целом неплохой. А еще более развратное и совершенно божественное "Ах, зачем я не лужайка..." из театрального спектакля "Тень" по Евгению Шварцу даже про себя нельзя так дико орать, как это сделала Лариса Долина, – нужно нежненько, с постепенным переходом от элегантной эротической пошлости к совершенно черной порнографии... Возлюбленный гость в силу хорошего воспитания такого перехода себе не позволил, хотя публика, естественно, хотела подробностей. Но в качестве компенсации он очень постарался не упустить ни одной вехи своего творчества, разбив выступление на маленькие циклы, красиво поименованные "триптихи" — пиратский, морской, блатной, крамольный... И был такой кайф! И когда на убийственном серьезе декламировалось: "Говорит Либерман Губерману: "Дай костей моему доберману!" – мы ощущали родство прямо-таки до позвонков, которое крепло от солидарного негодования на нашего пижона-президента, который приехал в Израиль и создал затор на дороге. Во-во, он и на Манхэттене иногда осложняет жизнь трудящимся, "Вилли, Билли, Клинтон, блин..."!

После упоительного концерта, честно переждав толпу подписантов, которые ложились костьми за автограф, я вежливо так приблизилась с блокнотом... И интеллигентнейший человек не сделал лицо!

– Юлий Черсанович, ну, как вам Америка?

– Скажу честно: еще не проникся. Залы прекрасные, слушатель замечательный, но давать концерты – не значит изучать страну. При этом масштабность, размах, энергия ощущаются в полную силу, не покидает ощущение молодости нации: в этих небоскребах – такое явное желание делать бо-ольше и лу-учше, чем все другие на свете! Чего я терпеть не могу – так это дурацких разговоров об американской "бездуховности", "отсутствии идеалов", "Городе Желтого Дьявола", ля-ля, тополя... У этой страны есть Фолкнер, Стейнбек, Хемингуэй – значит, с душой, характером, глубиной все в порядке. Буду изучать дальше.

– Но уж Израилем-то Вы наверняка прониклись...

– Совершенно справедливо. Кстати, началось это взаимопроникновение с сентиментальной подробности за несколько лет до того, как я переехал в страну на постоянное жительство. В девяностом году был в гостях, помню чудный вечер на берегу Кинерета, гуляние. И вдруг появляется такой толстячок-затейник с магнитофоном, включает музыку, показывает несколько простейших движений, которые публика явно знает – и тут же вокруг него образуется хоровод: один круг, два, три, до такой степени свободно, легко, потрясающе красиво... Тогда я не присоединился: что-то еще держало, не было сегодняшней раскованности. Но почувствовал восторг – и он остался. Страной, которая может так жить и так отстаивать свое право на эту жизнь, нельзя не восторгаться и не полюбить ее нельзя. Другое дело, что израильтяне для меня и сейчас – "они", до полного слияния дело не дошло. Но один я – не показатель, и противоположность – тоже не правило. Довелось как-то встретить знакомую даму, которая выехала из Союза в зрелом возрасте, добилась успеха ценой невероятного труда – и перестала чувствовать себя "русской" полностью, совершенно! И в родной Харьков ни за что не хочет съездить – все, отрезано. Хорошо это, плохо? Обобщать не стоит: слиянность с иным народом зависит от очень многих конкретных вещей, и приговорить себя к ней, так же как и приговорить себя к верности прошлому, нельзя.

– Но по всему выходит, что Вы все-таки живете в чужом этносе...

– Не вполне. Какой же это чужой этнос, если вокруг – сплошные русскоговорящие евреи, мои родные шестидесятники! К тому же, я занимаюсь литературным трудом – публикую в газете "Русский израильтянин" цикл очерков под названием "Однажды Михайлов", повествующих о временах моего диссидентства. То есть вращаюсь в атмосфере родного языка – значит, чувствую себя как бы дома.

– А контактов с израильскими театрами нет?

– Контакт-то есть – контракта пока нет. С Евгением Арье, режиссером единственного в Израиле русскоязычного театра "Гешер", я знаком, но из моих опусов он покуда ничего не выбрал. Его право. Пишу сейчас и для театров России. В Питере появился сейчас такой молоденький "Театр сатиры", хотят поставить мюзикл по пьесе Рощина "Валентин и Валентина".

– Мюзикл – из этого?

– Да, представьте себе! При внимательном прочтении это оказалось такой густой, насыщенной лирической драмой. Пятнадцать песен я написал...

– Радуясь за молодой театр, я невольно возвращаюсь мыслью к недавно минувшему, вспоминаю период расцвета бардовской песни, парадоксально совпавший с периодом постепенного заката империи. Как по-Вашему, после того, как страна рухнула и все разъехались по свету, не началось ли медленное умирание жанра?

– Вы полагаете, что давильня способствовала повышению творческого уровня авторов? Я не думаю, что тут есть прямая зависимость. Бардовская песня гораздо шире, чем политика, она возникла вовсе не как "песня протеста", а была изначальной чистой лирикой. Конечно, как во всем непарадном, властям чудилась крамола, конечно, за кем-то следили, что-то запрещали, фестивали разгоняли даже при перестройке. Был такой летний бардовский лагерь Борзовка на берегу Черного моря. Живут люди, поют – вдруг бах, нагрянул ОМОН, вывели всех из палаток, начали проверять документы. Но это не было политической акцией – просто поживиться ребята хотели. А сказать, что советская власть целенаправленно истребляла за неофициальные лирические песни, было бы неправдой. Высоцкий, например, распевал вовсю. Ну, не дали звания – понятно, обида. Но попробовали бы они противостоять его славе – для этого нужно было как минимум вычислить и переломать все магнитофоны! Я-то особая статья, я участвовал в диссидентском движении, письма подписывал – потому и из школы вылетел, и концерты давать не мог: где политика – там уж политика, без дураков. Но против сотрудничества с театром и кино власти не возражали. И о том, что мой "Монолог пьяного Брежнева" не мог украсить ни одну постановку, я не горевал: злободневка, зубоскальство...

– А привольно ли сейчас жанру в Израиле?

– О, еще как! Фестивали на Кинерете, в местечке Дуга, проходят два раза в год и собирают тысячи любителей бардовской песни. Конечно, не все исполнители демонстрируют высокий уровень – но тоталитарный режим тоже не подразумевал, что всяк поющий или пишущий – гений. А вот недавно я слушал одну бардессу – ну, весьма и весьма недурно...

...Вот он собрал походную сумку, взял гитару, цветы, распрощался с теми, кто ждал у входа и – убей – не хотел уходить, пока не пожелает здоровья и благополучия лично. И мы разъехались, излеченные от скорбей – пусть хоть на время.

Бэла ГЕРШГОРИН