С автором неофициального гимна Петербурга, одним из основоположников жанра бардовской песни в России, ученым с мировым именем, доктором геолого-минералогических наук, профессором Александром Городницким можно говорить бесконечно и на самые разные темы.

Мы пунктиром обозначили те вехи биографии Александра Моисеевича, которые удивительным образом совпали с важными событиями в жизни страны.

О блокаде

— У вас ведь юбилейный год, Александр Моисеевич?

— Будет. В 2018-м. 20 марта мне должно исполниться 85 лет. В некотором смысле — дата.

— Но и в этом, 2017-м, я насчитал три повода, чтобы оглянуться в прошлое. Давайте вместе вспоминать.

Начнем с самого отдаленного по времени события: в апреле 1942-го вас вывезли по "Дороге жизни" из блокадного Ленинграда.

— Да, действительно, 75 лет прошло... Если позволите, прочту свое стихотворение, которое многое, на мой взгляд, объясняет.

Ветер злей и небо ниже

На границе двух эпох.

Вся и доблесть в том, что выжил,

Что от голода не сдох.

Что не лёг с другими рядом

В штабеля промёрзших тел,

Что осколок от снаряда

Мимо уха просвистел.

Мой военный опыт жалок,

В зиму сумрачную ту -

Не гасил я зажигалок,

Не стоял я на посту.

Вспоминается нередко

Чёрно-белое кино,

Где смотрю я, семилетка,

В затемнённое окно.

Вой снаряда ближе, ближе,

До убежищ далеко.

Вся и доблесть в том, что выжил.

Выжить было нелегко.

— Правда, будто мама боялась выпускать вас на улицу, чтобы, не ровен час, не украли?

— Так и было. Ходили упорные слухи, будто на Андреевском рынке, располагавшемся неподалеку от нашего дома номер 38 по 7-й линии Васильевского острова, торгуют человечиной. Мол, воруют детей, убивают и... К сожалению, такое тоже случалось, но всё выяснилось много позже, спустя десятилетия. На эту тему долго категорически запрещалось говорить. Top secret! Созданный в 1943 году музей блокады и обороны Ленинграда, собственно, и пострадал из-за попыток рассказать хотя бы часть неприглядной правды. Экспозицию в Соляном Дворе на Фонтанке признали идеологически ошибочной и закрыли по личному указанию товарища Сталина. Формальным поводом для разгрома послужило так называемое "ленинградское дело" и недостаточное отражение роли вождя в защите города от фашистов. Бесценные документы, фотографии и дневники были уничтожены, попросту выброшены на свалку и сожжены, а руководители, создатели музея репрессированы, сосланы в ГУЛАГ. Показательная и одновременно горестная история.

В 90-е годы музей воссоздали, но огромное количество материалов, увы, уже не вернуть, они утрачены навеки.

Не хочу подробно развивать тему, но известно, что у Сталина к Ленинграду было особое отношение. Скажем так, не самое лучшее. "Заслуга" вождя в случившейся блокаде несомненна.

— А как вам разговоры о возможности избежать 900-дневного ада, сдав город немцам? Мол, это позволило бы спасти мирных жителей.

— Вопрос впервые прозвучал в эфире телеканала "Дождь". На мой взгляд, так в принципе нельзя было формулировать. Особенно в день 70-летия снятия блокады. Это выглядело оскорбительно. Не только для меня, но, думаю, и для подавляющего большинства ленинградцев.

Правда, по результатам того импровизированного соцопроса более половины принявших в нем участие поддержали идею капитуляции Ленинграда. Подобным образом отвечали преимущественно молодые люди. Это не их вина, а, скорее, наша. Мы, старики, не объяснили детям и внукам, почему так нельзя было делать.

Сдача города лишь погубила бы Ленинград и ленинградцев. Есть версия, что в августе 1941го, когда немцы уже стояли у больницы Фореля в Автово, по сути, на пороге города, Гитлер отдал секретный приказ остановиться, дабы избежать крупных потерь в уличных боях. Было решено блокировать Ленинград и ждать. Взять измором, принимать капитуляцию только от воинских частей, а гражданское население не выпускать из кольца — подавлять огнем и голодом до полного уничтожения. Никто бы не спасся. А на месте города планировалось разбить озеро, уже и проект подготовили.

Конечно, в Ленинграде тогда никто не знал об изуверских расчетах фюрера, однако все понимали, что город нельзя сдавать не только по военным, но и моральным соображениям. Перед ленинградцами не стоял выбор. Вот послушайте:

Вспомним блокадные скорбные были,

Небо в разрывах, рябое,

Чехов, что Прагу свою сохранили,

Сдав ее немцам без боя.

Голос сирены, поющей тревожно,

Камни, седые от пыли.

Так бы и мы поступили, возможно,

Если бы чехами были.

Горькой истории грустные вехи,

Шум пискаревской дубравы.

Правы, возможно, разумные чехи -

Мы, вероятно, не правы.

Правы бельгийцы, мне искренне жаль их, -

Брюгге без выстрела брошен.

Правы влюбленные в жизнь парижане,

Дом свой отдавшие бошам.

Мы лишь одни, простофили и дуры,

Питер не выдали немцам.

Не отдавали мы архитектуры

На произвол чужеземцам.

Не оставляли позора в наследство

Детям и внукам любимым,

Твердо усвоив со школьного детства:

Мертвые сраму не имут.

И осознать, вероятно, несложно

Лет через сто или двести:

Все воссоздать из развалин возможно,

Кроме утраченной чести".

О стихах

— Вам проще рассказывать о том времени стихами?

— К старости человеческая память становится дальнозоркой: прекрасно помню случившиеся давным-давно события, но про последние годы мне, действительно, легче говорить стихами. Не знаю, почему так получается, это трудно объяснить логически...

Я ведь мог избежать блокады. В июле 1941 года вместе с тысячами других ленинградских школьников меня вывезли на Валдай. Но план эвакуации принимали в 39-м в связи с финской войной, а через два года оказалось, что детей отправили... навстречу фашистам. Вскоре линия фронта приблизилась на расстояние пушечного выстрела. Последним эшелоном нас вернули в Питер. Под Малой Вишерой мы попали под бомбежку... Вернулись в город в конце августа, а 6 сентября немцы взяли Шлиссельбург, и кольцо вокруг города замкнулось.

Первую — самую страшную! — блокадную зиму мы с мамой пережили вдвоем. Отца еще летом 1941-го срочно отправили в Омск вместе с картографической фабрикой гидрографического управления ВМФ, где он служил начальником производства. Для ведения боевых действий флоту требовались новые карты, надо было налаживать их выпуск в тылу...

Наш дом на 7-й линии сгорел в феврале 42-го. Не от бомбы или снаряда. В квартире этажом выше умерла соседка, от непогашенной ею "буржуйки" огонь мало-помалу перекинулся на соседние комнаты, а гасить его было нечем — воду ведь таскали из дальней проруби на Неве. Честно говоря, никто и не пытался тушить. Сил на это не осталось. Шестиэтажный дом дымился три дня, пока не сгорел полностью. Мы успели забрать вещи и перешли в квартиру родителей мамы на 3-й линии. Оттуда нас спустя два месяца и вывезли через Ладогу на Большую землю, а далее — в Омск.

— Писать стихи, по вашим словам, вы начали в 47-м уже после возвращения из эвакуации.

— Да, в Питер мы вернулись в сентябре 45-го. Отцу дали комнату в коммуналке на Мойке, 82. Крыша дома была пробита снарядом, и вода после дождя текла внутрь. Чинили, а она опять протекала... Там, на Мойке, я прожил следующие десять лет, пока не женился.

И рифмоплетством, вы правы, занялся именно в те годы. Был и остаюсь гуманитарием, а профессор геофизики с двумя сотнями печатных работ получился из меня по недоразумению судьбы.

Стихами я увлекся случайно. Учился в седьмом классе 254-й школы и как-то за компанию с одноклассником Володей Михайловским пошел во Дворец пионеров. Кружок рисования, в который мы хотели записаться, в тот день не работал, зато я забрел в студию литературного творчества. Зашел и... остался. Для зачисления следовало предоставить собственноручно написанный рассказ или три стихотворения. К тому времени у меня уже было одно в запасе. Оно посвящалось умирающему гладиатору и подозрительно смахивало на лермонтовское. Помучившись неделю, я сочинил еще два — про татаро-монгольское нашествие и про геологов. Меня приняли.

Так начались мои поэтические занятия. Проходили они дважды в неделю — по средам и пятницам. День — практические занятия, потом — "теория литературы", которую вел доцент Ленинградского пединститута имени Герцена Ефим Эткинд, в недавнем прошлом военный переводчик. На "практике" под руководством поэта Глеба Семенова мы регулярно устраивали литературные игры — цепные стихи, буриме, акростих... У Глеба Сергеевича в разные годы занималось немало ставших в будущем известными литераторов — от Андрея Битова до Александра Кушнера и Виктора Сосноры. Глеб-гвардии Семеновский полк, как мы себя называли... Учитель любил повторять: "Я не могу научить вас писать стихи, но если сумеете отличать плохие стихи от хороших, будем считать, что мы с вами не зря тратили время".

После занятий подолгу не расходились, бродили по шумному Невскому, тихой и безлюдной Фонтанке, беспрестанно читая стихи или разговаривая о них...

В 1951 году я окончил с золотой медалью школу и, понимая, что из-за "пятого пункта" ни при каких раскладах не поступлю на истфак университета, собрался подавать документы на инженерный факультет Военно-воздушной академии имени Можайского или в Военно-морское училище имени Фрунзе. Меня почти взяли в мореходку, но отец, прослуживший всю жизнь в гидрографическом управлении ВМФ, в последний момент провел со мной разъяснительную работу и убедил отказаться от "военки". В итоге я решил идти в располагавшийся по соседству с нашим домом Горный институт. Немалую роль сыграло и то, что студентам там тоже полагалась форма с красивыми погонами. Я ничего не знал о геологии и минералогии, терпеть не мог химию, но вот угораздило же!

Выбирал не специальность и не профессию, а образ жизни. Экспедиции, палатка, гитара, костер, подвиги и открытия... Так это виделось в восемнадцать лет.

— С возрастом романтика выветривается из жил, Александр Моисеевич?

— Как сказал любимый мною Александр Грин, детское живет в человеке до седых волос. Добавлю: а у меня и до их отсутствия. Впрочем, Роальд Амундсен, один из наиболее героических путешественников в истории, утверждал, что всякое приключение — результат плохо организованной работы.

В любом случае живу так, как живу. Наверное, не слишком солидно для восьмидесяти четырех лет, хотя старики ведь, как дети. Первые верят в сказки, вторые — в романтику...

Да, но возвращаюсь к теме: в Горный институт меня брали без экзаменов. Единственное испытание — прыжок в воду с трехметрового трамплина. Я совершенно не умел плавать, к тому же дико боялся высоты. Поэтому, постояв наверху и со страхом косясь вниз, уже собирался позорно спуститься с вышки, однако поскользнулся, доска спружинила, и я рухнул в воду. Судьба! Прыжок зачли, так я стал геологом...

Второй раз в жизни едва не утонул в 1972 году в Карском море. В сильную волну на вельботе мы возвращались на судно с острова Вайгач, выпивший моторист подошел не с того борта, и нас перевернуло. Пока выловили по одному, минут десять довелось проболтаться в ледяной воде. Даже не простудился. Стакан спирта и горячий душ сделали свое дело. Зато теперь могу честно говорить, что купался во всех океанах, включая Северный Ледовитый. В последнем, правда, не по своей воле. Но все равно считается.

Тут любопытнее другое. Вот вы не спрашиваете, зачем мы делали остановку на Вайгаче...

— Наверняка с научными целями?

— Исключительно! Мои друзья перед тем походом в едином порыве заказали мне, извините, моржовые члены.

— Не могу не спросить: а зачем они понадобились им, приятелям вашим?

— Во-первых, большие, во-вторых, костяные. Такая штука считалась тогда предметом особой роскоши. Отличный сувенир! У Ивана Дмитриевича Папанина в кабинете в Академии наук стояла табуретка с ножками из этих членов. Вот друзья и сделали мне специфический заказ. Когда мы шли в проливе Вилькицкого между Таймыром и Северной Землей, сложилась сложная ледовая обстановка. Дорогу нам прокладывал ледокол "Капитан Белоусов". Полутора-, двухметровые льдины, вылетавшие из-под кильватерной струи, норовили пробить обшивку нашего суденышка, не имевшего особой защиты. Мы стояли с бледными физиономиями, расписанные по боевой тревоге. Момент критический! И тут из радиорубки принесли телеграмму от моего товарища Олега Николаева, который нежил пузо на пляже в Геленджике и со скуки отправил депешу в стихотворной форме: "Привет вам в Арктике суровой, мечтаю получить моржовый". Я злой, как собака, отстучал ответ: "Пока что нам не до моржа, живем, за собственный дрожа".

Вот такие случались истории. К счастью, драматические события, которых было немало, с возрастом я стал вспоминать только с комической стороны. Наверное, это хорошо...

Об атлантах

— В море вы оказались в 1962 году, Александр Моисеевич?

— Да, работал в институте геологии Арктики и смог попасть в группу геофизиков, которых решили включить в состав экспедиции судов военной гидрографии для разработки новой методики, позволяющей ВМФ успешнее решать боевые задачи. В том же году впервые поднялся на борт парусника "Крузенштерн". Ходил на нем и в 63-м, и в 65-м.

— Тогда и начали искать Атлантиду?

— Значительно позже. В 1984 году на судне "Витязь" в районе подводной горной гряды Хосшу мы наткнулись на плоской вершине Ампер на сооружения, похожие на развалины города. Позже я создал непротиворечивую модель того, как могла погибнуть Атлантида. В строгом соответствии с современными представлениями наук о Земле.

— И где же, по-вашему, находится затонувший мир?

— В трехстах милях от Гибралтара, в Северной Атлантике. В подводном аппарате я погружался на гору Ампер. Кстати, вот этот камень — кусок Атлантиды. Можете потрогать, подержать в руках...

— Почему так уверенно утверждаете, что он — это он?

— Не могу настаивать, будто камень — часть стены, сложенной людьми. Но у меня нет сомнений: этот базальт застывал не под водой, а на воздухе. Когда-то подводная гора была островом, потом погрузившимся в океан. Существовала большая островная страна, ушедшая на дно. Как известно, Платон писал, что Атлантида занимала микроконтинент или огромный архипелаг. В этом смысле все сходится.

— На какую глубину вы ныряли?

— Плоская вершина ниже уровня моря на 125-150 метров, а до основания горы — пять километров.

— Следы пребывания человека вы нашли?

— Уже говорил: мы обнаружили странные сооружения, напоминающие развалины древнего города. Это есть. Более того, в недавно вышедшей книге "Легенды и мифы науки" публикую две фотографии: на одном снимке то, что можно принять за руины построек Атлантиды, а рядом — вид сверху на раскопки крымского Херсонеса. Практически один к одному. Очень похоже.

Могу сказать: чем старше становлюсь, тем охотнее верю, что нам удалось обнаружить затонувшую цивилизацию. Неоднократно участвовал в научных конференциях по Атлантиде, где доказывал точку зрения именно с позиций геологических понятий. В исторические времена, то есть уже в период существования на планете человеческого общества, был архипелаг, катастрофически быстро ушедший под воду. Почему так произошло? В результате катаклизма, столкновения гигантских плит — Африканской и Евроазиатской. Но это тема для отдельного профессионального разговора. У меня есть схема, расчеты и прочее, прочее...

В уже упомянутой книге пишу не только об Атлантиде, но и трактую некоторые библейские мифы с точки зрения науки. Считаю реальностью исход евреев из Египта и цунами, которое добило войско фараона.

— Вы про то, как воды расступились перед Моисеем?

— Именно! Описание цунами в Библии очень точное. Кстати, недавно получил информацию, что на дне Красного моря нашли остатки войска фараона: колесницы, доспехи, оружие, скелеты.

Считаю, что Содом и Гоморру уничтожил метановый взрыв. Подобное происходило и в 1927 году во время Ялтинского землетрясения, когда "горело" Черное море.

Есть в книге и раздел, посвященный мифам, в которые не верю. Скажем, что глобальное потепление вызвано жизнедеятельностью человека. Оно связано только с активностью Солнца и расстоянием до Земли. Всё, что делает Альберт Гор и его сторонники, Киотское соглашение — это чистой воды авантюра, которая, впрочем, приносит ее авторам миллиарды долларов. Поэтому соглашаюсь с Дональдом Трампом, прекратившим эту истерию. Так же беспочвенны и разговоры об озонной дыре в атмосфере.

Но мы опять отвлеклись в сторону...

— Когда писали песню об атлантах, держащих небо на каменных плечах, еще ведь не думали о поиске Атлантиды, Александр Моисеевич?

— В мыслях не держал! Идеи о возможном месте нахождения затонувшей цивилизации появились лишь в 1970 году, а песня родилась семью годами ранее во время экспедиции на борту "Крузенштерна". Посреди океана. Поход длился пять месяцев, мы шли под флагом Военно-Морского Флота СССР и почти не заходили в порты. Зато большое внимание уделялось боевой и политической подготовке.

Невольно заскучаешь по родному дому...

— Сегодня "Атлантов" называют неофициальным гимном Петербурга.

— А вы знаете, что я писал текст и к официальному на прекрасную музыку Глиэра из балета "Медный всадник"?

[i]Поем тебя мы, наш город величавый,

[i]Рожденный в боях и дыму баррикад.

[i]Твой каждый камень овеян славой,

[i]Седой Петербург-Петроград-Ленинград.

[i]Для мира ставший знаменем свободы,

[i]На радость нам и недругам на страх,

[i]Не волею царей, а волею народа

[i]Ты гордо встал на невских берегах.

Сочинил я эти строки, страшно сказать, в 1957 году, едва окончив Горный институт. В Москве проходил Всемирный фестиваль молодежи и студентов, гостей ждали и в Ленинграде. Хор "Трудовых резервов" собирался исполнить гимн города, а у него не оказалось слов. И мне с подачи Глеба Сергеевича Семенова сделали заказ. Учитель сказал: "Саня, только обязательно проси много денег. Много! Им нужно, они дадут".

Я написал текст, который понравился организаторам. Меня спросили: "Каков гонорар?" Я зажмурился и произнес: "Восемьсот рублей". Сумма казалась мне огромной. Заказчики выдохнули с облегчением, поскольку были готовы заплатить в несколько раз больше.

Много лет подряд мелодия Глиэра вкупе с моими словами каждый вечер звучала на Московском вокзале в момент отхода от перрона фирменного скорого поезда "Красная стрела". Тогда "Сапсан" еще не придумали.

Так я вошел в славную компанию гимнюков.

— А песни когда писать начали?

— В 1957 году. Опять дата, да? После Горного института я попал на Крайний Север, сначала искал уран, потом медно-никелевую руду в северо-западной части Сибирской платформы, в Туруханском, Игарском и Норильском районах. Играть на гитаре не умел, тогда это не было в моде. Кроме того, на Крайнем Севере гитар и быть не могло. Они там не выжили бы. Перепады температур, перегрузка с лодки на нарты, с нарт на вертолет... Гитары падали бы, разбивались, деки трескались... Не для суровых северных широт инструмент, словом. Учился петь я у зэков, а они работали, что называется, без музыкального сопровождения. Вот и привык исполнять песни без гитары, а потом уже, когда пришлось выходить на сцену, появились гениальный музыкант Евгений Клячкин, Сережа Никитин, аккомпанировавший мне несколько лет. И сейчас на концертах мне помогают гитаристы. Забавно, но вышло несколько изданий моих песен с нотной записью, где оригинальность мелодий подтверждена уважаемыми комиссиями из профессиональных композиторов. Сам прочитать эти ноты не могу — неграмотный.

Об "оттепели"

— Про шестидесятые и "хрущевскую оттепель" поговорим, Александр Моисеевич?

— С удовольствием! Прекрасно помню, как вдруг расцвели поэзия, театр, кинематограф, живопись... Вспышка была яркой. И барды в СССР появились именно тогда. Визбор, Окуджава, Сухарев, Галич, Ким, Анчаров... Авторская песня, по сути, стала одной из форм самовыражения "шестидесятников".

Тон задавали москвичи, но в Ленинграде и других крупных городах была своя история. Недавно летал в Новосибирск на 60летие Академгородка. На местном телевидении мне показали запись единственного публичного концерта Александра Галича. В марте 1968-го он выступил в кафе-клубе "Под интегралом" на первом фестивале авторской песни. После этого дискуссионный клуб в Академгородке разгромили, а Галич вскоре вынужден был эмигрировать из Советского Союза.

Я смотрел запись концерта почти полувековой давности и вспоминал, как в феврале того же 68-го года в Смольный настрочили подлый донос на литераторов, публиковавшихся в альманахе "Молодой Ленинград". Это не было случайным совпадением, "оттепель" заканчивалась, кто-то словно щелкнул тумблером, выключив свет в зале.

Главными объектами критики в том подметном письме стали превратившиеся со временем в классиков Иосиф Бродский и Сергей Довлатов, к сожалению, рано умершая талантливая поэтесса и прозаик Татьяна Галушко (Бамунер), нынешний главный редактор журнала "Звезда" Яков Гордин и я.

— Что вам инкриминировали?

— Сергей Довлатов потом опубликовал донос в повести "Соло на ундервуде". Про меня было написано буквально следующее: "Давно замечаем нездоровую активность на подмостках Ленинграда поэта и барда Александра Городницкого, каждое выступление которого сопровождается суетливыми аплодисментами аудитории. В клеветнических стихах и песнях он пытается изобразить историю России как цепь непрерывных злодеяний, кровопролития и несправедливости. В песне "Монолог маршала" показывает тупоголового советского военачальника, якобы гонящего мальчиков на бойню. Это ложь и провокация. А где же великие образы полководцев прошлого? Но что честь и гордость русского народа для автора с фамилией Городницкий?"

Видите, запомнил наизусть...

Надо сказать, я легко отделался, удар пришелся плашмя. Спасло то, что годом ранее "Атланты" без всякого участия с моей стороны попали на всесоюзный конкурс лучшей песни для советской молодежи и заняли первое место. Состязание курировал ЦК ВЛКСМ, и к моменту доноса меня успели отправить на зимнюю Олимпиаду 1968 года в Гренобль. Тогда загранпоездки воспринимались как высшая форма доверия и поощрения.

До сих пор с содроганием вспоминаю, как на советско-французском концерте в Париже пел через три номера после Шарля Азнавура. Подыгрывал мне грузинский ансамбль "Ореро"... Страшно волновался!

Словом, когда 18 февраля в Ленинграде грянул громкий скандал, я уже находился во Франции и кричал с трибуны советским хоккеистам "Шайбу! Шайбу!". Обкому комсомола не хотелось нести ответственность за то, что выпустили за рубеж неблагонадежного человека. Поэтому особо тяжкие обвинения в мой адрес выдвигать не стали. Да, меня не приняли в Союз писателей СССР, рассыпали набор второй книги, но последнее, может, даже к лучшему. Стихи в сборнике были слабые. Хуже, что имя внесли в черные списки и потом меня не печатали пятнадцать лет. Но мои "подельники" по доносу пострадали еще сильнее.

В 72-м году я переехал в Москву, устроился на работу в институт океанологии имени Ширшова. В Питере был завлабом, а тут пришлось начинать с нуля. Защитил докторскую, в 85-м возглавил лабораторию геомагнитных исследований океана, которой и руководил двадцать лет, пока возраст позволял. И сейчас остаюсь главным научным сотрудником.

— Как относитесь к тому, что сегодня пытаются романтизировать "оттепель"? Сериалы красивые о том времени снимают, книжки глянцево-гламурные пишут...

— Фильмов на эту тему не видел. Сказать по правде, интереса большого нет. Что мне смотреть, если сам знаю, как всё было в действительности? Захватил по телевизору лишь фрагменты "Таинственной страсти" по роману Аксенова. Евгений Евтушенко кипел и собирался судиться с создателями сериала за оскорбление личности, но не успел.

Удивительно, едва ли не последнее из написанного Женей — его статья для "Новой газеты" к моему дню рождения. Публикация вышла 25 марта, а Евтушенко умер 1 апреля...

— А у вас "Таинственная страсть" какие эмоции вызвала, Александр Моисеевич?

— Не особенно захватила. Там по большей части фигурируют московские персонажи, мне сложно давать оценку, насколько все документально и объективно. Хотя художественная картина, конечно, имеет право на элемент домысла.

И "Оттепель" Тодоровского-младшего не видел. Мы дружили с отцом Валеры. Петр был гениальным гитаристом, как-то он подыгрывал мне на фестивале "Окно в Европу", куда я однажды попал в качестве члена жюри.

Что же касается того, что "оттепель" на экране получается теплее, чем в жизни... Знаете, мой друг, замечательный пушкинист Натан Эйдельман, которому я обязан многим, особенно — песнями о русской истории, говорил, что можно предъявлять разные претензии "шестидесятникам", но мы постарались сделать так, чтобы следующее поколение стало чуть свободнее и смелее. Это был первый шаг к неподцензурному искусству и мышлению.

Правда, за минувшие полвека новой яркой творческой вспышки не последовало. Отдельные имена появляются, но выстрелившей одновременно когорты нет. И на горизонте, увы, никто не просматривается.

В этом смысле шестидесятые годы уникальны. Я более тридцати лет возглавляю жюри крупнейшего в мире фестиваля авторской песни памяти Валерия Грушина и знаю, что сравнение не в пользу нынешнего времени. И это, поверьте, не ностальгия и не старческое брюзжание. Я в состоянии отделить котлеты от мух. Нет повторения той замечательной плеяды, нет нового Окуджавы, Визбора, Высоцкого, Галича...

— Копия, наверное, и не нужна.

— Согласен. Но обратите внимание: в 1998 году президент Ельцин вручил мне за вклад в русскую поэзию и авторскую песню Государственную литературную премию имени Булата Окуджавы. Я стал первым ее лауреатом. Потом награду получили Юлий Ким, Дмитрий Сухарев, Александр Дольский, Юрий Ряшенцев. Последней в 2003 году стала Белла Ахмадуллина. Всё, более премия не присуждалась. Строго говоря, ее и некому давать. Мэтры ушли, а смена не выросла.

— Сейчас народ на бардов ходит?

— В Питере я недавно собрал полный зал филармонии. Полторы тысячи человек. В Новосибирске дал два концерта с аншлагами. Что особенно приятно: было много молодежи, студентов. Меня это потрясло.

— Вы в судьбу верите, Александр Моисеевич?

— Более того, я суеверен! Все-таки тридцать с гаком лет проплавал по морям-океанам... Смешно, вроде профессор, агностик, занимаюсь историей человечества и происхождения жизни на планете, но если черная кошка перебежит дорогу, ни за что не пойду, подожду и пропущу кого-нибудь вперед. Стараюсь никогда не возвращаться домой за забытой вещью, а если приходится, обязательно случается неприятность. Как тут не поверить?

И с Богом у меня отношения сложные. При условии, что мой дед был старостой синагоги и глубоко верующим человеком. А отец состоял в КПСС.

— Значит, на будущее вы не загадываете?

— В моем возрасте это выглядело бы глупо... Чтобы не заканчивать разговор на слишком серьезной ноте, расскажу анекдот.

"К Богу заходит ангел и говорит: "Господь, к Вам рвется толпа атеистов". Всевышний отвечает: "Скажи, что меня нет".

Жизнь, конечно, серьезная штука, но лучше к ней относиться с юмором и иронией. Помогает, поверьте.

Нет, ни на Бога, ни на судьбу я не жалуюсь...