"К 1983 году, когда мы познакомились, Миша был уже совершенно сложившимся бардом. Теперь я могу прилюдно признать, что смотрел тогда на него, двадцатидвухлетнего, как на чудо. Сегодня, через столько лет, уже видно, что "Кочетков" стал явлением не только для меня, для нашего круга, но и для всех. Вообще — всех. Его песни, стихи, само существование в культуре заново связывают очень важные узелки, соединяющие население — в народ..."

Читаю эти строки послесловия — и диву даюсь: Миша Кочетков стал явлением для всех, "вообще — всех", — стало быть, и для меня тоже? А кто соединял в минувшие трудные годы "население — в народ"? Миша Кочетков! А как же быть, если имени этого я, будучи, худо-бедно, на протяжении многих лет причастен к литературе, никогда не слышал?

Впрочем, ирония тут неуместна. Просто у меня дома никак не приживаются магнитофоны: ломаются на третий день. А когда соберешься наконец починить — выясняется, что слушать некогда: работать надо, книжки читать. Все-таки "моя" цивилизация, моя культура — традиционно книжная. А в современной культуре даже не две, по Ленину, а сразу несколько параллельных культур. Есть книжная, есть интернетная, сетевая. И есть "магнитофонная", "бардовская" (от слова "бард"). Там свои съезды и слеты, свои кумиры и почитатели. Там "космический Володя Бережков" и "самая загадочная фигура в авторской песне" Александр Смогул. И другие, чьи книжки недавно наконец выпустило издательство "Вита нова" в серии "Варварская лира".

"Варварская лира" — это из "Скифов" Александра Блока. В данном случае такая рубрика должна, по-видимому, означать: перед вами — поэзия во всех отношениях вольная, сама себе устанавливающая законы и правила. И точно: у творцов "авторской песни" — свои нормы, своя эстетика. У них есть замечательные строки и строфы. Например, у Кочеткова — о "стране, где храмы, как поленья, сожгли всего за треть столетья, где уж второе поколенье общается на междометьях, где от богатства ломит спину и вечно не хватает малость, где осень пахнет керосином и коммуналкой пахнет старость". Или — у Бережкова, его, как выяснилось, знаменитое:

Я — потомок хана Мамая,

Подо мною гарцует конь,

Сколько душ загубил — не знаю, —

Азиатский в груди огонь...

Или — афористичное, для пения, очевидно, не предназначенное, четверостишие Смогула:

Брел по морям, не чуя ног,

И по безводной суше плавал —

Мне две строки диктует Бог

И две — нашептывает Дьявол.

Или — очаровательно-непосредственно — у Елены Казанцевой: "Стоят на книжной полочке Гомер, Овидий, Пушкин, Толстой, Шекспир и Лермонтов, Есенин и Кольцов. И я стою на полочке, и мне совсем не скучно среди моих задумчивых, талантливых отцов. Стою себе на полочке — сто двадцать экземпляров. Мне ничего не хочется, я просто так стою. А если вдруг захочется, — возьму свою гитару, припомню строчку первую и песню запою..." Особенно хорош бывает Андрей Анпилов. Особенно — в текстах, посвященных детям или написанных от имени детей:

Никак не запомню — ну не успеваю, —

Куда я деваюсь, когда засыпаю?

Я только что был и боялся без свету,

Отвлекся чуть-чуть, и — меня уже нету.

Лежу, лоб наморщив, в ответах копаюсь —

Откуда берусь я, когда просыпаюсь?..

И тут же, рядом: "Друзья придут по четвергам, мне старый разговор оденут" (Бережков). У него же: "Родилась уже в облаках вода, что бежит из рук моих до сих пор". Вода, бегущая "из рук", — как это прикажете понимать? У Смогула: "Слежалась в городском остроге проблем никчемных толчея". Как же это — "толчея", то есть, непрерывное хаотическое движение, и вдруг — "слежалась"? А "некрещеная сыть" — это что такое? А "крутой Ла Манш стола", который одолел отважный автор, "переходя из пешек в офицеры"? У Казанцевой: "Если ты проедешь мимо, не заедешь, то и я, конечно, мимо не заеду..." Рифмы попадаются просто ужасающие: "из-под шляпы — ляжешь", "днями — подняться" (Бережков), "в дураках — ускакал", "комплименты — в клозете" (Кочетков). Бумага, вопреки поговорке, такого не терпит. А песня, тем более авторская, как выясняется, терпит. В песне, воспринимаемой на слух, важны ключевые, ударные строки, прочее проскакивает как бы скороговоркой. Кроме того, в песне — больше от ворожбы: от шаманства, поэтому некоторая невнятица там подчас даже уместна. Даже у несравненного Окуджавы в ранних песнях бывали строчки, не поддающиеся расшифровке: "Мы земных земней, и вовсе к черту сказки о богах! Просто мы на крыльях носим то, что носят на руках". Что именно "носят на руках": перстни-кольца? Возлюбленных? Детей? Но как носить все это "на крыльях"? И, потом, возлюбленные и дети — все-таки не "что", а "кто"! И ничего: пели и радовались. Правда, у зрелого Булата, тем более в стихах, предназначавшихся для печати, ничего подобного уже не попадалось.

Ну, а вообще появление книжек из серии "Варварская лира" — событие примечательное. Для людей традиционной "книжной культуры" это приобщение к новой для них области современной поэзии. Притом, к поэзии, имеющей широчайшую аудиторию — а такие вещи "за просто так" не даются. А для тех, кому магнитофонная кассета привычный предмет обихода — возможность не спеша, глазами перечитать то, что привыкли слушать уши. И, может быть, в чем-то по-новому оценить знакомые тексты.