(Hеопубликованное интервью Александра Галича)

— Александр Аркадьевич, ваши стихи и песни как по тематике, так и в языковом выражении — явно порождение советской действительности. Теперь, когда вы оттуда уехали, не окажетесь ли вы оторванным от источника вашего вдохновения?

— Вы знаете, я надеюсь, что я оторванным не окажусь. Дело в том, какую позицию ты занимаешь — не только в пространстве, но просто по-человечески. Когда-то, много лет тому назад, представительница первой эмиграции Зинаида Гиппиус сказала замечательные слова: "Мы не в изгнании — мы в послании". Вот таким же посланником своих друзей здесь, на Западе, я себя ощущаю. Я себя не ощущаю беженцем, не ощущаю эмигрантом. Я считаю, что я полномочный представитель тех людей, тех друзей (каких я знаю и каких я не знаю), которые сейчас существуют в Советском Союзе. И для них я буду продолжать писать. Что же касается языкового запаса... Ну, видите, для молодого человека, может быть, это страшно. Я не хвастаюсь, я говорю просто на основании самим собою испытанных ощущений и того, что я делаю. Для меня это уже не страшно — у меня накоплен такой опыт, которого хватит еще надолго. Не говоря о том, что мне очень хочется рассказать моим друзьям в Советском Союзе и о том, что происходит на Западе. Но рассказывать я об этом буду в той же манере, в которой я рассказывал о жизни в Советском Союзе, то есть в песнях. Я надеюсь, что так будет.

— А как они будут слушать эти песни?

— Так для этого существуете вы — существует радио, которое сегодня, пожалуй, нигде в мире так не распространено и не играет такой огромной роли, как в жизни советского общества.

— Во всех ваших высказываниях о "поколении обреченных" в Советском Союзе сквозит надежда. Например, в песне "Мы не хуже Горация" вы как будто хотите сказать, что в конечном итоге поэтическое слово восторжествует. Какая, по вашему мнению, есть на это надежда?

— Мне кажется, что надежда есть всегда и человек не может жить, не надеясь на то, что его дело, которому он отдает всю жизнь, в конце концов победит. Человек обязан в это верить. И сейчас, пожалуй, наиболее горестно (это как бы показатель, как бы лакмусовая бумажка состояния сегодняшнего нашего советского общества) — это полное разрушение слова. И мысли, естественно, поскольку мысль выражается в слове. Тот язык, которым написаны сегодняшние газеты, тот язык, которым говорят по радио и по телевидению, он лишен тени мысли, он лишен тени информации. Произносятся слова, которые ничего не значат. Вся страна завешана лозунгами, которые значат-то — ровным счетом ничего. "Миролюбивую политику КПСС поддерживаем и одобряем". Кто поддерживает и одобряет? Почему висит этот лозунг? Что он значит? Какую информацию он несет? И здесь именно поэтический язык может сыграть важнейшую роль в освобождении человеческого сознания от страха, в освобождении человеческого сознания от шаблонов мышления, потому что именно поэтический язык заставляет "играть" слово, заставляет относиться к слову как к чему-то необыкновенно цельному, как к чему-то значащему, несущему в себе информацию. И поэтому я такое о г р о м н о е значение придаю поэтическому языку, поэтому я так много работаю над словом, ищу его всюду — в трамваях, на улице, в пивных, в больницах. Я верю в торжество слова. Hедаром в Библии есть слово давар. Этим словом обозначается и слово, и дело.

— Как вы оцениваете значение песни, которая исполняется под гитару и распространяется в "магнитиздате", в общем контексте советской культурной жизни?

— Мне кажется, что она играет чрезвычайно важную роль, и не только потому, что я сам принадлежу к авторам этих песен, а просто потому, что я знаю ту жадность, с которой воспринимается каждая новая песня, написанная Высоцким, Окуджавой, Кимом, мною, и я понимаю, что песня — наиболее, что ли, мобильный отклик на события дня. Кинофильм, рассказ, пьеса требуют очень длительного времени. Песня может откликнуться, отреагировать мгновенно. Дело в том, что стихи — а наши песни это в основном стихи, которые просто поются под аккомпанемент гитары и не всегда даже хорошо поставленными голосами, — так вот, стихи слушают и умеют слушать далеко не все. А песню умеют слушать все. Поэтому стихи ряда поэтов как бы стали притворяться песнями. И это именно для того, чтобы пробиться к сердцам слушателей. И роль этой песни, во всяком случае в последние годы, была чрезвычайно важной. Ибо она была, повторю, вот тем самым мгновенным откликом на какие-то события — не только внешнего порядка, но какого-то внутреннего, духовного порядка. Ибо песни наши говорили не только о том, что происходит вообще, вот как факты, но и о том, что происходит в душах людей. То пробуждение сознания, то освобождение от страха — все это находило отклик в наших песнях. И я думаю, что они играли и продолжают играть чрезвычайно важную роль в жизни нашего общества.

— А как вы оцениваете, так сказать, ваших товарищей по жанру — Высоцкого, Окуджаву?

— К сожалению, Окуджава последние годы почти совсем перестал петь, а он — необыкновенно тонкий, необыкновенно талантливый лирик. Он, во всяком случае, занимает вот такую позицию лирика — человека, поющего всегда "от себя". В жанре он работал очень мало и, я бы сказал, менее успешно, чем в той части его сочинений, которые носят чисто лирический характер. Поэтому здесь он не имеет соперников по мастерству и по убедительности.

Высоцкий — более жанров, но, к сожалению, я бы сказал, более неразборчив: у него есть замечательные произведения, но рядом с ними идет п о т о к серых и невыразительных сочинений. А потом опять вырывается какая-то поразительная, прекрасная и мудрая песня. И если бы я мог давать советы, то я бы ему посоветовал строже подходить к тому, что он делает. Потому что он способен делать вещи замечательные.

И конечно, нельзя не отметить Кима — тончайшего и лирика, и сатирика. Он необыкновенно тонкий сатирик, но он, к сожалению, также последние годы как-то стал мало петь, его песни менее известны, скажем, чем песни Высоцкого, Окуджавы. Это он сам виноват, он — ленивый человек (смеется). Он, пожалуй, более тонкий в музыкальном отношении.

Хотя, повторяю, в общем, здесь всё речь идет о поэтах, а не о шансонье или бардах. Одна моя знакомая дворничиха говорила: раз в подштанниках — значит, мужчина. Так вот "раз с гитарой — значит, бард". Но это совершенно не имеет никакого отношения к данному случаю. Это всё — поэты, которые поют свои стихи. Кстати, эта традиция идет, главным образом, и от французов, и от англичан. И от немцев, которые пели свои "шванке". В общем, все известные нам народы пели свои стихи. Это было очень распространено. Недаром, кстати, в русском языке, в старинном, классическом русском языке, в языке Пушкина, слова "поэт" и "певец" однозначны. Пушкин называет Ленского певцом, хотя никто не думает, что он — Карузо, так сказать, и поет на сцене: он певец, потому что он — поэт.

— Hасколько я знаю, вы приняли христианство. Но в ваших песнях часто выражаются явно нехристианские чувства. Нежелание простить как угнетателя, так и угнетаемых за то, что они не противятся угнетению. Как вы это объясняете?

— Ну, видите ли, в чем все дело. Простить, как сказано кем-то из французов, — это значит понять. А понять многое из того, что сделано руководителями советского государства, почти невозможно. Кроме того, христианство не есть всепрощение: Христос выгнал бичом менял из храма... Так что христианство не подразумевает такого, так сказать, ангельского терпения по отношению ко всем. Сначала мы должны подвести итоги преступлений режима. А потом мы за них помолимся. Так учит нас христианская религия. Я повторяю, христианская религия не есть религия всепрощения. Она есть религия м и л о с е р д и я. То есть, мы можем, не простивши, быть милосердными к нашим врагам, к противникам, к злодеям.

Но это еще не значит, что мы им простили.

Публикация А. Е. КРЫЛОВА