беседа Алексея Ивкина с Алексеем Дидуровым

Тут довелось мне попасть на открытие 25-го юбилейного сезона литературного рок-кабаре Алексея Дидурова. Это заведение, на дух явно андеграундное, как говорится, в списках не значится — в официальных реестрах и каталогах очагов культуры искать его бесполезно. Но при этом, хотя его как бы и нет, ан вот оно: то и дело срывает сумасшедший аплодисмент более чем двухсот зрителей, половина из которых — многолетние поклонники и завсегдатаи. Кабаре это — авторское, здесь исполняют только свое. Занятно заведение Дидурова еще и тем, что всегда было бесплатно для посетителей и никогда не контачило с супер-заведениями типа комсомола, КПСС или Союза писателей СССР в Совке, как и с денежными мешками и партиями в Постсовке. Невольно возникли вопросы к создателю и руководителю, бессменному ведущему кабаре писателю Дидурову.

— Алексей, как так и почему ваше кабаре для одних просто отсутствует в природе, а для других, судя по доносам на него, является притоном вопиющего, недопустимого разврата, и это при том, что в нашем государстве лет уже десять, почитай, если не все двенадцать, декларирована свобода, объявлено право на разномыслие и вариативность мировыражения, сигнализирован всем нам сверху маодзедуновский слоган: "Пусть расцветают все цветы!"

— Декларирована. Объявлено. Сигнализирован. Но и при Ленине, и при Сталине, и при прочих красных паханах, и позже — при розовом и серо-буро-малиновом черным по белому на бумаге государство обещало своим подданным все Вами перечисленное по разряду прав и свобод, но — на бумаге все и оставалось. В жизни же — ни-ни, ни мур-мур, не дай Бог! Вспомним тех времен анекдот: приходит простой советский человек к Брежневу. Начинает: "Леонид Ильич, имею ли я право..." Брежнев прерывает: "Да! Да, да, да и еще раз — да!" "Ага, значит, я могу..." "Нет! Нет, нет, нет и еще раз — нет!" За незыблемостью этого "нет" следили функционеры Главлита, агитпропа ЦК КПСС и КГБ. Короче, государство. Но государство — это псевдоним чиновника.

Вышеперечисленные партгосорганизации выселены сегодня из своих офисов, вывески старые сняты, но те-то чиновники остались на своих местах, и прошлые их конторы великолепно функционируют в черепных коробках своих сотрудников и жертв. А что главное для чиновника? Чтобы все было на бумаге. А есть ли это в жизни — ему плевать. Он за бумагу оклад жалованья получает, а не за жизнь. Вот поэтому так было и так есть: на бумаге все, чего в жизни нет. И наоборот — ни в каких бумагах кабаре мое не значится, но оно есть — уж двадцать пять лет как.

И слава Богу, что мы в нетях, что кабаре не подколото к спискам личного состава потешного полка госкультуры — мы хоть знаем, что с нас чиновные дармоеды куртин и фонтанов на дачах своих не множат, а главное — в наше дело не лезут с многоумным выражением на передней части головы. "Минуй нас пуще всех печалей И барский гнев, и барская любовь!" — горько, но по уму было сказано. Царь Мидас все, к чему прикасался, превращал в золото — так это древним грекам еще повезло! Наше начальство, чего ни коснется, до чего ни дотронется, руками водя, все в основном в дерьмо превращает — от целины и телевидения до демократии и рынка. Одно сплошное ГКО.

Даю маячок: напротив моих окон — дворовая "коробочка". Говорят, ей лет тридцать, здешние отцы семейств отроками в ней мяч гоняли. Я и сам в теплые сезоны футболяю с детворой, а зимой с ней в хоккей на коньках играю. Тут вдруг как-то недели полторы тому — шум, гам, трубы, литавры с характерной тупостью тембра, сразу ясно, что звукотрэк из казенных динамиков. Я — к окну. Гляжу, борта коробочки свежепокрашены в желтый цвет, а по такому фону голубым пущена огромная надпись: "Подарок от "Единой России" детям". Почему желтый? Почему голубым?.. Ладно. На площадку согнаны с уроков из ближней школы старшеклассники, построены в шеренгу, перед ними телекамера, как расстрельный пулемет на треноге, на моих глазах двое дядь приволокли вязанку знамен с медведями на полотнищах и раздали школьникам, и дама в последнем соку, не вынимая ладоней из дорогой кожанки, с выражением наизусть зачитала текст о неустанной и беспрестанной заботе властей о юношестве, о спорте, который в чести у партии, что видно на примере непобедимого великого борца и члена политсовета Карелова. Подростки по команде учителей вяло захлопали в ладоши, один из парней высморкался тайком в знамя под гогот дружков, девочки прицельно разглядывали кожанку ораторши. Далее подростков провели ритуальным кругом по площадке, в конце марша освободив по очереди от знамен и громко в мегафон отпустив с уроков. Общий неподдельный восторг.

И дело не в том, что при виде сей фиесты мне вспомнилось пионерское детство и несколько поплохело, и не о том речь, что великий борец на самом деле не Карелов (это у вице-премьерши такая фамилия), а Карелин он и свою последнюю схватку проиграл американцу, а жаль, ибо воистину великий борец. А в том дело, что теперь в "коробочке" никто ни во что не играет. Исчезли из нее дети и старшие подростки, долбившие по мячу под придирчивыми взглядами своих стильных подружек. Свято место пусто не бывает — теперь по утрам дворничиха-таджичка, причитая и поминая шайтана, выволакивает из "коробочки" очередной мешок со стеклотарой, из которого к тому же торчат пара-тройка игл одноразовых шприцов. Почему с площадки ушел молодняк, весь двор пожимает плечами. А я догадываюсь, зная повадку отечественных мидасов.

Ну, а если в исторически солидном масштабе рассмотреть вопрос, то ведь торпедировал Россию в начале прошлого века не пролетариат — его процентное отношение к остальным категориям населения тогда было микроскопичным, — и не большевики, проигравшие в 1917-ом всенародные выборы в Учредительное собрание, и не консервативное дворянство — далеко не все оно было консервативным, если множество дворян, включая Ленина, входили в левые партии, — и уж тем более не буржуазия, увлеченная нарастающим ускорением российского, самого тогда большого в мире, экономического роста. По сути взорвал и утопил Россию в кровавом болоте гражданской войны (до сих пор в том болоте барахтаемся: голову высвободим — хвост увяз, хвост вытащим — голова буль-буль) так вот утопил Империю российскую тогда чиновник: крестьянам землю дали при отмене крепостного права под залог имущества, они закладывали дома и инвентарь в ипотечные банки и получали взамен деньги на выкуп земли и развитие личного хозяйства, а потом годами выплачивали долги. Долги эти были выплачены и даже переплачены, что позволило Николаю Второму и его министрам принять решение о прекращении действия долговых крестьянских обязательств по всей России, чему результатом был бы переход всех земельных наделов крестьян в их собственность навсегда. Бумаги соответствующие были подписаны на самом верху, а в чиновничьих коридорах они сгинули на годы, и в действие вступил анекдот о приходе простого советского человека к Брежневу: "Так, значит, я имею право..." "Да! Да, да, да, и еще раз — да!" "Ага. Выходит, я могу..." "Нет! Нет, нет, нет, и еще раз — нет!" Ну, и озверел крестьянин — а это почти 90 процентов населения, да еще в немалой своей части поставленный под ружье войной с Германией, да еще октябрь на дворе, сезон психоневротических обострений, да Ленина, это двуногое секретное оружие массового поражения, кайзеровский генштаб в пломбированном вагоне в тыл России, в ее столицу прямиком забрасывает с десантом его соратничков, — ну, и рвануло, и раскатилось то самое "буль-буль" от Тихого до Атлантического.

От такого исторического ракурса нас отваживали и в школе, и в вузах, ведь программами обучения ведают тоже чиновники, а с кастовой солидарностью у них все в порядке, бюрократы всех стран и даже времен давно соединились, о чем еще Че Гевара говорил, за что они его и подставили под пули карателей. Так что до сих пор все тот же звукоряд повсюду и поныне: бумажный шорох и "буль-буль"... Ну, в официальной здешней культуре — во всяком случае, и не один я этот шумовой реквием слышу — и Басилашвили слышит, и Жженов, и Гришковец, судя по их последним публикациям. И так со всем, что есть в госбумагах. Более или менее, но — так. Вот почему Путин, наш президент, на всех форумах и кворумах года уже полтора не устает возглашать: если в стране в ближайшее время не удастся создать гражданское общество, то есть общество массовой социальной самодеятельности, с мечтой о модернизации России можно будет распроститься навсегда.

Почему за двадцать пять лет мое кабаре было изгнано из-под двадцати крыш? Почему только половина этих выгонов относится ко времени правления КПСС? Потому что любая самодеятельность простых людей, а тем более социальная, ведет к обновлению России, к прогрессивным переменам в ней, к возникновению и усилению самостоятельности граждан, а это все нож острый для истинного хозяина страны — для бюрократа, ибо одновременно ведет к потере всевластия чиновника, к резкому сокращению потока взяток в его карман. А главное — к осознанию людьми их творческой состоятельности и возможности стабильного благосостояния вне рабства и без унижения.

Вот в чем школа кабаре, вот в чем его не последняя цель — урок самостоятельности. За двадцать пять лет нами опубликованы многие сотни участников кабаре в наших сборниках, антологиях, на звуковых носителях — и это на деньги, собранные нами в складчину. Так мы доказали, что люди кабаре могут обойтись без гос-гор-нач-пупсов. Вот почему у кабаре так много врагов, явных и скрытых. И вот почему у нас с удовольствием выступали Окуджава и Ким, Рейн и Сухарев, Цой и Б.Г., Шевчук и Башлачев, Шендерович и Вишневский, куртуазные маньеристы и... да разве всех перечислишь! Сотни творцов перед тысячами соавторов по кабаре.

Против врагов явных кабаре в полном почти составе строило баррикады в августе 91-го у Белого Дома. Против скрытых, как против лома — нет приема. Есть лишь надежда на очень отдаленный результат наших общих усилий с привычным для нас вектором. Есть лишь уверенность — нас таких не так уж и мало. Когда мы собираемся вместе, каждый понимает, что он — такой, — не одинок, он сейчас среди своих — таких же. Каких? Определим методом "от обратного". Мне доводилось читать доносы "доброжелателей" и "общественности" на нас. Там сообщалось, что кабаре Дидурова — "алкогольно-наркоманское гнездо". Присылались по такому сигналу патрули, наряды и "омоны" — командир одного из таких отрядов, оглядев "место происшествия", мне сказал: "Вы мне снитесь", увидев наши самовары, кофейники, горы фруктов и самодельных пирогов. Потом и он, и его люди, уже переодевшись в штатское, со своими подругами и друзьями к нам не один год ходили. Тем более, что одна из наших "звезд", рок-бард и звуковик-универсал — офицер милиции. Сам не пьет и другим не советует. Короче говоря, все 25 лет в кабаре "сухой закон". Далее. Читал я в тех доносах про нас, что мы "фашистско-нудистский тайный публичный дом". Что до публичного дома, то у нас в кабаре каждый год свадьбы. Какие мы фашисты, ясно из того, что у нас выступал Окуджава, прошедший войну с Гитлером. Наша "тайность" общедоступна — вход в кабаре свободный и бесплатный.

— Бесплатный-то почему?

— К нам всегда ходила и ходит интеллигенция всех возрастов и полов, а она была и остается нищей, ей бы самой платить за то, что она еще есть и куда-то даже ходит... А вообще-то, наш принцип бесплатности еще и от понимания, что у россиян веками не было собственности и капитала, а посему и культуры собственности не выработалось, и потому для всего остального мира деньги — что-то вроде зубной щетки (ну, кроме, может, Северной Кореи и Кубы), а для россиян деньги — оружие для убийства и самоубийства, одно из двух, часто "два в одном", но третьего не дано. Пока. Но еще надолго. Оптимисты предсказывают — века на два-три. Я не оптимист.

— Из чего вытекает — не патриот? Да и слово "кабаре" что-то вовсе не русским духом пахнет...

— Ну, почему. В начале прошлого века в обеих российских столицах в моде были кабаре — вспомним: поэтическое "Бродячая собака", артистическое "Летучая мышь", завсегдатаи и выступающие — Маяковский, Есенин, Брюсов, Вертинский, Северянин... Они там царовали! И ясно, почему — шоу-мены. Личности. Прямой контакт, живое общение, никого меж творцом и потребителем, никаких посредников, тем паче кураторов, цензоров, организующих и направляющих. Понятно, что диктатура красных плебеев и варваров, — тех самых, кто был никем, а стал всем, согласно своему гимну, — терпеть весь этот разврат не могла, и в этом, действительно, были "народ и партия едины" (едины и сейчас). Личностей почикали или выкинули за кордон, кабаре с тамошним привычным прямым общением и обратной связью меж публикой и творцом запретили. Вот почему половину из двух с половиной своих десятилетий кабаре провело в подполье и под колпаком у Мюллера, отсюда и обыски у меня, и допросы, и выгоны со всех работ, и потеря семей и детей, и родители мои ушли в землю, так и не поняв, чем занимается их сын и вменяем ли он... Отсюда и налеты на нас скинхедов, и подожженное наше прибежище в Измайловском парке, и вышвыривание нас из "квартиры Булгакова" газовой гранатой — из той самой "нехорошей квартиры", где Воланд со свитой жил на Садовом Кольце (кстати, вскоре после этого и сама "нехорошая квартира", говорят, накрылась медным тазом — фонд Булгакова Мариэтты Чудаковой, нас когда-то туда пустивший, по слухам оттуда, из своего офиса, выперли, так-то)...

Да мало ли, что еще было, да не сплыло... Много чего нам отмерили, мало не показалось. Было, значит, за что. "Страна такой!" — так говорил мне мой командир отделения сержант Зарипов, посланный Родину охранять из своей солнечной Средней Азии в Заполярье и сгнивший за три года нашей службы от несворачиваемости южной крови на северном воздухе, и пытавшийся повеситься за два месяца до дембеля, и посаженный за это "в зиндан", как он дисбат называл, и было за что... Было, за что Окуджаву, Кима, Сухарева до инфарктов доводить. Было, за что Шевчуку два ребра выбивать, а Сереге Рыженко голову проламывать после того, как у обоих накаченные парни с прическами полубокс-бокс-бобрик и пахнущие одним одеколоном (и в Уфе, и в Москве), вежливо спросили ФИО и отработали каждый темповыми сериями верхними и нижними конечностями (я так думаю, курсовые сдавали), и было за что незримо подтолкнуть Сашу Башлачева за высокое окно, и Вите Цою втихую тормоза подпилить (лично моя версия, не доказанная ничем и никак, понятно).

Да что Цой, Башлачев — я всем этим талантофагам Пушкина с Лермонтовым до сих пор простить не могу... И патриотизм здесь ни при чем.

Просто культура — это то, что красные сразу превратили, как и многое другое, в дефицит. То, что сразу уволокли в свои спецраспределители, в закрытые просмотровые залы, в секретные номерные библиотеки. Я помню, в армии свозил после свадьбы дочери начальника погранокруга в свежекупленное дачное гнездышко молодых антикварную мебель, дары природы русского Севера и библиотеку — почитать молодоженам на воздушке в медовый месяц, а тут аккурат "Литературка" полнилась полосами "Позор литературному власовцу!", а я в это время сгружал на книжные полки генеральской "дачурки" полное собрание сочинений Солженицына и пластинки Пресли и "Битлз", а на каждом томе и диске красовался личный номер получателя секретных культурных сокровищ. Изумление тогдашнее мое не передать словами.

А когда я на горбу заносил в дачный будуар ящик с забугорной косметикой, почему-то вспомнил запах от женского пола всех возрастов в моем детстве — запах, служивший лучшим средством от вредных домашних насекомых и от мужской сексуальной активности — я имею в виду запах мыла "Хозяйственное", единственного в послевоенной госпродаже, каковой запах перебивался только запахом водки, и если бы не это обстоятельство, рождаемость в СССР сошла бы уже в 50-х к нынешнему пугающему уровню, а нашего с вами разговора сейчас, очень возможно, и не было бы... Хотя... Косметики нынче любой навалом, а пить меньше не стали. И настоящая культура по-прежнему в дефиците. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Правда, с рептильным уровнем культуры все ясно — кто платит музыканту, тот и заказывает музыку, а платежеспособны в России все те же совковые чиновные людоеды плюс выращенные ими себе на смену "социально свои" постсовковые воры и бандиты, по нынешнему — бизнес-сообщество. ("Социально свой" — это социополитическое обозначение вора в ГУЛАГе. Интеллигент там числился "социально чуждым").

— Не крутоватая ли социология?

— В СССР вся масса финансов делилась практически на две неравные части: деньги партии и деньги уголовного общака. Партийных капиталов было свыше девяноста процентов, у воров процентов восемь, у народа — кот наплакал. Сейчас уже не кот, а мышь — по сравнению с объединенным капиталом людоедско-бандитского истеблишмента, читай: криминально-чиновничьего. Другого капитала пока в России не различается, и потому другой музыки не слыхать, кроме той, что оплачивается нынешними капиталовладельцами, уровень запросов которых не поднимается выше детективов Марининой, песенной продукции "Фабрики звезд" и прочей ей подобной, оперной попсы Баскова (в просторечьи — Баксова) и теле-ток— шоу "под жизнь" на актерско-режиссерском жидком клею. Последние данные для подведения баланса: из восьмидесяти с лишним книжных магазинов, недавно еще торговавших в пределах столичного Садового Кольца, осталось на сегодняшний день два. Торгуют эти два в основном детективами. А иначе и они разорятся.

— А вот КСП — тоже барды, как у вас — так чем ваше кабаре не КСП? Есть разница? Если есть — в чем?

— Когда-то мы вместе с Окуджавой попали на слет одного столичного "куста" КСП в лесу в Подмосковье. Он потом в интервью одном о том случае рассказал. Помню, Булат Шалвович уже на ихнем факельном шествии сильно напрягся: "Очень кое-что напоминает...". А когда остаканившиеся кодлы стали орать каждому выходившему к микрофону: "Давай Высоцкого!!!" — Окуджава самым настоятельным образом потребовал сей момент вернуть его в Москву от комсообкомовцев (а именно комсомол предоставлял для слетов КСП палатки, аппаратуру звуковую и экспертов-цензоров), и в дороге, играя желваками, Булат Шалвович поклялся при мне вслух никогда больше не гостить на каэспешных ристалищах. У меня же в кабаре и пел, и читал — видимо, чувствовал ту разницу, о которой прозвучал вопрос.

А ежели по сути... В ареале КСП вышел недавно всероссийский CD-сборник — буквально только что, — по нему судя, автура КСП от туманов, мокрых рюкзаков и влажных взглядов сквозь пламя костра продвинулась в тематическую область, интересную не для соискателей дум высокого стремленья, а для участкового врача по месту жительства практически каждого из участников альбома, а в случае их материальной состоятельности выше среднего уровня — для частнопрактикующих урологов, проктологов, наркологов, диетологов, сексопатологов, косметологов. Даже самые цепкие по худ. средствам и с эмоциональной температурой выше тридцати шести и пяти вещи — они про то, что "ох, что-то стали мы не те, стареем тихо на тахте, не дышит нос, не видит глаз, и печень лезет в малый таз... мои рассветы с привкусом рассола, а струны сердца больше не звучат..." — это то, что доносится из мужского отделения, а из женского — не сложнее, хотя чуть женственнее: "С хвостом дурацким на затылке хожу одна по переулку... Ну, почему я не понравилась? Ведь все же было, как положено — такси, квартира и вино! А вот не любит все равно!"

Ирония? Она, она. Нынешняя царица литературных аттракционов, ненавистная когда-то для Блока, непонятная для золотосердого Платонова — ирония, вечная предводительница бунта на коленях, плантаторша всех стебарей от Мятлева до Пригова, от которой всегда исходит инфекционная эманация капитулянтской пройдошности и мстительной безнадеги. Ироничны, ох, ироничны нынешние каэспешники! Ироничны, да не очень, а как-то по-домашнему кротко и сдержанно — а и чего, собственно, надрываться, если терять особенно нечего уже, кроме своих цепей, а цепи (привычных типовых связей, быта, гешефтов и проч. подобн.) к фонтану страстей и ослепительным озарениям, понятно, не влекут... Как тут не вспомнить, до чего были ироничны те обкомовские устроители того давнего слета КСП, которые на своей черной "волжанке" сопровождали нас с Окуджавой, развозя по его требованию по домам — просто ни словечка в простоте, все с вывертом, со вторым донцем в устных рецензиях на романтизированный донельзя репертуар "слетевшихся" под их присмотром. Вот ныне и проявилась клиническая картина последствий мидасовых объятий. Корпорация КСП выродилась.

Кабарешный же наш народ заглянувшим к нам на досуге медикам дает отдохнуть от профессии.

Вообще, на примере того же КСП можно видеть действие еще одного закона жизни — гибельности корпоративности, как социальной методики построения институтов влияния и власти. Корпоративное общество — антипод общества открытого, а по Тоффлеру оно — фашистское. Неокорпоратизма российского — вот чего я сегодня больше всего опасаюсь. "Наш — не наш", оборонительно-наступательная жестикуляция вокруг кормушек, новые соискатели синекур в ранге властителей и инженеров человеческих душ, любящие помурлыкать сыто о смене элит — вот очередная чума на наши домы...

— Обжегшись на молоке, дуете на воду? Не мерещится ли тоффлерова страшилка? Сегодня в России партию-то какую-никакую — и то толком не слепишь, не то, что СП.

— А наследственность? А неуемный зуд тщеславия? В оголтелое вневременье горбачевщины литературные карьеристы моего поколения надрывно тщились сгоношить конкурентную копию всесоветского СП — "Союз гуманитариев СССР", съезд со всей страны в Москву свезли, кажется, но — не успели затвердеть, новые кучи более молодых и голодных до командных высот с накрытыми столами снесли на скаку те съезды и президиумы — помню, вчерашний школьник и начинающий поэт Денис Новиков изумил меня чеканностью формулировки всех этих метаметафористов, постмодернистов и неоманьеристов: "Наша задача — создание новой литературной номенклатуры!" Я, услышав этот лозунг дня, обомлел!

И лозунг на моих глазах был воплощен. И новая номенклатура заговорила с городом и миром на цезарианских тонах тиражами, не зазорными даже для недавней КПСС. Помирать буду — не забуду вышедшую на престижной второй полосе "Известий" после президентского Указа о Госпремиях в области литературы заметку-окрик задорно-моложавого Архангельского, возмущенный унтерпришибеевский пафос которого в той цедуле можно сформулировать короче и проще камуфляжных авторских наворотов: "Эй, наверху, вы чего там, охренели?! Вы чего какому-то безвестному медвежьеугольскому Волосу Госпремию по прозе отвалили, когда он ваще не в тусовке, не в нашей конкретно, где мы давно включатели-выключатели, а я ваще там сверху всех?! Мы для чего тогда подметки плавили, лезли-перли-пыхтели по скосу — чтоб вы, нас не спросясь, наш расклад смахивали с доски?! Ужо вам!" Я, вняв той зевесовой молнии, нашему кабарешному народу говорю, помню: "Все, робя, халява кончается, народился на нас новый Секретариат, пока еще тайный, но судя по раскатам грома..." Что-то в этом роде.

— А вот не гигантомания ли налицо — "наш кабарешный народ"? Второй раз словосочетание проскальзывает, что настораживает несколько. Просьба разъяснить.

— Если у вас прохудятся ботинки, вы пойдете в обезличенную для вас мастерскую. Человек кабаре пойдет к человеку кабаре, зарабатывающему сапожным делом. В отличие от вас, он удостоится бесплатного ремонта. То же самое, если протекла крыша на даче, заболела мама, надо достать нужную редкую книгу, скинуться на свадьбу или похороны, просто съездить за город отдохнуть, искупаться, сразиться в волейбол, справить день рождения, кому-то душу излить перед рассветом или в полночь новырожденные строфы прочесть — да что угодно! Голь — она на смычку скорая. И так — все 25 лет.

— Так что — в кабаре идиллия?

— Да нет, какое там... У меня выступает и тот, кто лично мне в душу накакал. И крупно. И не один. И не по разу. Но это так естественно для местных. А я служу не людям, а их талантам. Так что... Кабаре ведь для его участников и завсегдатаев — дом. А дома меж людьми чего не бывает. И потом. Они ведь все раненные. Здоровые люди искусством не интересуются. Тем более, его не создают. По правде говоря, кабаре — больница. Военный госпиталь, точнее. Ведь истинное искусство — фронт. На фронте погибают. С фронта бегут. Там сходят с ума. Но там, только там, толь-ко там — по-бе-жда-ют! Вот у нас побеждают. Причем, в честном соперничестве. Как-то Новоженов с телеэкрана сказал: "Кабаре Дидурова — территория честной игры". У нас не важно, кто вы, откуда, кто ваши родители, сколько вам лет и каковы доходы и убеждения. Важно, что вы можете.

— "У нас побеждают". За язык вас никто не тянул. Предъявить что-нибудь из трофеев можете?

— Наша антология "Солнечное подполье", выпущенная издательством Академии наук РФ, в год выхода была признана лучшей книгой России, о чем немало публикаций, наш портал в Интернете и CD-ROM— альбом с него выиграли международный конкурс "Аниграф" в номинации "Культура в Интернете" — председателем жюри был академик Велихов. Наши люди становились не раз победителями литературных конкурсов самых завидных уровней.

У микрофонов кабаре только за один прошлый сезон выступали лауреаты Госпремии РФ, международных и внутрироссийских литературных премий, даже один оскароносец, Владимир Меньшов, снявший когда-то фильм "Розыгрыш" — со своих песен в этой картине я до сих пор хлеб покупаю. Но главная победа — живы все, кто живы, сочиняют и выступают все, кто живы и приходят... А уж народ мы, не народ... Назовите хоть горшком, только в печку не суйте, мы уже в ней.... В кабаре все, во всяком случае, свободны в выборе досуга и двери не заперты — кто-то уходил на годы, кто-то навсегда.

— Уходили почему?

— В основном, уходили вверх по шкале успеха. В сегодняшнем, тутошнем понимании верха и успеха.

— Из таких кто-нибудь возвращался?

— Да. Шендерович. Витя — человек совести и долга. Я подчас с горьким удивлением наблюдаю, что он делает на ТВ, но у него львиное сердце, говоря полузабытым языком забытых времен.

— Я слышал, Дидуров для многих в кабаре — гуру. Почему — гуру?

— Не знаю. Это надо у них спрашивать. Ну, да, действительно, есть семьи, где меня считают чуть ли не вторым отцом — кто-то, попав в кабаре, пить бросил, кто-то — колоться, поскольку смысл появился быть в порядке. Часто от микрофона цитирую моего великого тренера по дзюдо Николая Алексеевича Мосолкина, спасшего мое детство от неизбежного в послевоенном поколении подросткового криминала: "Жизнь — борьба, а борьба — это наука падать и вставать."...

Что я еще могу для них всех сделать, кроме того, что уже сделал с их же помощью?

Иногда что-то могу посоветовать по творчеству, по жизни. Не потому, что умный, а просто давно живу. Я ведь Сталина живого видел. На Мавзолее. Сидел на загривке у отца на Красной площади во время демонстрации 1-го мая 1952 года, дул в дудочку, что прозывалась меж детьми "уди-уди", Сталину помахал рукой. И Сталин помахал мне рукой в ответ... Мне как-то везло на лицезрение: Бродский, Слуцкий, Окуджава, Симонов, Чухонцев (дай Бог ему здоровья!). Юлий Ким. Солженицын. Владимов. Рейн. Сухарев...

Мне вообще всегда везло... А доказать я могу своим коллегам и соратникам по кабаре только одно, но главное — ничего хуже, чем творческая импотенция, для сочинителя нет. Остальное — почесал, поплевал, подул и — прошло, как говаривала моя курящая бабушка, царство ей небесное.

— Вот Сухарев назвал Дидурова Мичуриным на ниве поэзии. Зачем множить поэтов на Земле? Разве искусство делает человека лучше?

— Понимаю, про что вопрос. Юлий Цезарь был в числе лучших писателей Древнего Рима, Наполеон печатал свою публицистику в парижских газетах, Ленин в графе "профессия" проставлял в анкетах "журналист", Гитлер писал картины, Геринг и Геббельс собирали живопись, Сталин и Мао сочиняли стихи — и все они проливали кровь людскую морями. Но! Но. Но каждый из них ощущал себя несчастным человеком, о чем сохранились свидетельства. И в каждом угадывалось осознание своей вины перед людьми. В разной степени, по-разному, но в каждом пылал свой ад, вершился тайный личный Страшный суд. Искусство всегда зеркало для тех, кто к нему приблизился. Блажен, кто обходится без зеркал — они не ведают, что они люди.

Что до пользы от поэтов на Земле... Я полвека прожил в коммуналке, абсолютно уголовной. У нас в квартире даже человека убили. Случайно не меня. Друзей у меня там не было — я непьющий, не курю и безденежный. Но у меня был враг. Настоящий. Лимитчик, бывший мент, выгнанный из милиции за жестокость — это что же в нашей милиции надо вытворить, чтобы выгнали за жестокость! Он бегал по пьяни за мной с топором, с трезвухи сыпал в мои супы на общей плите битое стекло, клал кучи на мой кухонный стол, но! Но в тайне ото всех записывал с телевизора мои песни из фильмов и хвалился родственникам, приезжавшим из его родной деревни, что у него сосед — поэт. А когда люди кабаре собрали подписи двухсот почти деятелей московской культуры и отправили куда следует вместе с вердиктами судов по поводу покушений на меня и свидетельствами моего потомственного московства, и я выходил навсегда из той коммуналки с ордером в руках, мой враг, совершенно трезвый, встал в коридоре передо мной на колени и стал мне руки целовать, замочив ордер слезьми. Господин-товарищ Церетели, где вы были в тот момент?! На такой апофеоз поэзии не жалко ни бронзы, ни мрамора, разве нет? То-то...

— Все же, есть ли что-то такое, что осознается как самый важный лично для себя итог 25-летия, как самое дорогое приобретение в кабаре?

— В личном плане — жену там нашел. Чудо. По— другому о ней не скажешь. А вообще... Сформулировать трудно. Можно на примере?.. Однажды забрел в кабаре очень талантливый рок-бард. Оказался подкованным нацистом — у него дома я увидел полки, уставленные целевыми наименованиями и автурой: Геббельс, Розенберг, Гамсун, Баркашов, Мисима, "Майн Кампф", натурально. Песни слагает соответствующие, но такие и так исполняет — думаю: эту энергетику, да в мирных бы целях... Стал он наведываться в кабаре, а у нас есть самый, по-моему, мощный эротико-прнографический поэт в стране, культурнейшая личность, энциклопедически образованный, махровый книжник и внешне просто копия Чарли Чаплина в образе бродяжки — Саша Фишман. Еврей. Квинтэссенция еврея. Короче, бард-нацист поет в кабаре, девушки цепенеют — он такой звероподобный и победительный, а ему в стык я выпускаю читать Фишмана. Фишман выходит. Фишман читает. Нацист меняет лица — одно другого изумленней. Он же слышит качество стиха, себя же не обманешь! Он же сам художник! И он восхищенно хлопает в финале поединка с самим собой. И провожает Фишмана до метро — как бы чего не вышло. А через неделю поет у микрофона свежесрубленную песню на стихи поэта Фишмана. Я не поленился, навестил того барда через месяцок — полки, на коих фестивалили специфические авторы, были пусты. Ноу коммент.

Словом, кабаре — это такое место. И время. И народ. Я себе их создал. По рецепту притчи о лягушке, угодившей в кувшин с молоком и, чтобы не утонуть, изо всех сил двигавшей лапками-ножками, и в конце концов взбившей таким манером масло, и по тверди масла та лягушка в итоге из сосуда выбралась на свободу. Свобода стоит того, чтобы подвигать лапками-ножками, и не только ими. Я проверил. Стоит.

— С женой и свободой разобрались. А как насчет счастья?

— Имеет место быть. Ведь счастье человек может выработать только сам. Извне его не получишь. Не выйдет ни купить, ни украсть, ни отнять. Извне — поводы для радости, удовольствия, кайфа везения или удачи. А счастье — только внутри и изнутри, только свое, из своего, прожитого, нажитого, рожденного, сотворенного. Основные производители счастья поэтому — женщины и творцы, художники. И счастьем можно поделиться. Жаль, что не с любым и каждым. Бывает не в коня корм, не по Сеньке шапка, как говаривала моя курящая бабушка.

Счастье бесплатно, потому и стоит так дорого.