Скажем сразу: грубо ошибётся тот, кому вздумается полистать эту книжку с целью поразвлечься. Ибо это не только не публицистика, но даже не научно-популярный очерк. Это — сама Наука. Точнее, её раздел — искусствоведение. Еще точнее, подраздел последнего — литературоведение. Наконец, совсем точно, подподраздел: поэтика — наука о законах стихосложения.

Для нас, простых смертных, "ночевала тучка золотая" или "чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!" — всего лишь завораживающее волшебство Настоящей (или, как еще говорят, Высокой) поэзии. Для сурового литературоведа, как и для врача при исполнении им своих врачебных обязанностей, никаких завораживаний не существует. Для врача нет красавицы или дурнушки. Есть привычное: больная, раздевайтесь! И не забудьте при этом показать язык! Точно так же для знатока законов стихосложения нет "нравится" или "не нравится". Есть "отказ от синекдохи в пользу чистой метонимии" или "новый модус отношений с действительностью".

Что ж? Тренер видит игру спортсмена иначе, чем болельщик. И режиссёр видит игру актёра иначе, чем зритель. Заметим: очень большая честь для спортсмена или для актёра, если его игрой всерьёз заинтересовался тренер или, соответственно, режиссёр.

И очень большая честь для поэта, если им заинтересовался литературовед. Из двух тысяч наших официальных и тьмы тём неофициальных поэтов такая честь выпадает единицам.

Высоцкому в их числе.

По нашему мнению, книжку эту с увлечением прочтёт два вида читателей. Такие же, как автор, специалисты по поэтике (которые тут же начнут оспаривать каждое его слово: ничего не поделаешь — так развивается наука). И истовые почитатели Высоцкого, которые в данном случае уподобляются любящим родителям. Трудно понять, за какой именно котангенс получил пятерку твой сорванец. Но то, что этот котангенс основательно обсуждается солидными дядями из ученого совета, вселяет в вас законную гордость за своего любимца.

В искусствоведении существует теория деградации западного искусства со времен его Ренессанса полутысячелетие назад от Золотого века классики к Серебряному веку Декаданса. Если вспомнить, каким стало западное искусство после первой мировой войны, то впору говорить о бронзовом веке, из которого даже Серебряный выглядит Золотым. А если посмотреть на западное искусство последних десяти-пятнадцати лет, то впору говорить о железном веке (последнем перед концом цивилизации), из которого даже бронзовое выглядит по меньшей мере Серебряным.

И очень обидно, что Россия в данном отношении органически входит в понятие "Запад". Было бы намного лучше, если бы входила в любом другом (кроме, разве, военщины).

Так вот, если бы для какой-нибудь "Самой краткой энциклопедии мирового искусства" потребовалась одна-единственная фамилия, символизирующая российское искусство "Бронзового" века — или, по меньшей мере, 60-х -70-х гг. этого века, — то наиболее вероятным кандидатом на такой символ скорее всего явился бы, конечно же, Высоцкий. Ибо он натворил (в буквальном смысле этого слова) за какие-нибудь двадцать лет больше, чем две тысячи тех самых поэтов за полвека. Мало того, больше чем сопоставимое число композиторов. Мало того, больше, чем намного большее число актёров (не на сцене, конечно, а в своих сольных концертах). Он никак не мог проявить себя только в изобразительном и архитектурном искусстве, да и по части прозы не выбился в корифеи. Но и того, что сделал — сверхдостаточно, говоря словами одного несостоявшегося классика, чтобы признать его лучшим, талантливейшим поэтом (и не только поэтом) нашей эпохи.

Чего же такого натворил Владимир Высоцкий, чего такого, что дало ему самое широкое и самое устойчивое (до сих пор!) общественное признание? Для ответа на этот вопрос одной поэтикой — да и всем искусствоведением — вряд ли обойдешься. Приходится привлекать инструментарий чуть ли не всех общественных наук, начиная с социологии.

В своей работе "Поговорим о Высоцком" Ю. Шатин правильно замечает, что для так называемой "большой литературы" Высоцкий являлся аутсайдером, которого просто неприлично замечать. Но ведь и для Высоцкого она не составляла предмета обожания.

И для этого были веские основания.

Дело в том, что советская литература, как и всё советское искусство, как и вообще всё советское, начиная с семьи и школы и кончая экономикой и культурой, пала жертвой реализованной утопии казарменного социализма, которой Маркс в своё время пугал оппонентов, но которую именно он, вместе с Лениным, навязал целой трети человечества, начиная с России.

Казарменный социализм — это не только принудительный труд, своего рода вселенский "стройбат", где на всех уровнях управления царит сплошная дедовщина, возведенная в ранг государственной политики. И не только принудительная идеология, за уклонение от которой, как и во всякой казарме, следует свирепая расправа. Это ещё и деление всего и вся на "нижних чинов", "настоящих полковников" (в трактовке Аллы Борисовны) и "генералов". В том числе, с помощью таких гениальных чиновничьих изобретений, как Академии наук и "творческие союзы" всех без исключения деятелей науки и искусства.

Каким оказался конечный результат?

Его можно кратко выразить словами Михаила Петровича Погодина, произнесенными в сходных обстоятельствах полтораста лет назад: "Дарования не одобрялись, а уничтожались. Невежество с гордостью подняло голову... и на поприще словесности остались лишь голодные псы, способные лаять или лизать".

Сказанное полностью относится и к нашим дням, но, как и полтораста лет назад, отнюдь не означает, что в положении "голодных псов" оказались все поголовно. Да, все мы в той или иной мере оказались деморализованы (оподлены), дезынтеллектуализованы (оболванены, оглуплены), патапсихологизованы (остервенены) в тюрьме-казарме-зоопарке тоталитаризма. Но ведь с самого же начала в этой атмосфере нарастающей тоталитарной энтропии, ведущей к гибели всего живого в нашей вселенной, были и процессы, так сказать, негэнтропического, анти-энтропического характера, своего рода движение сопротивления в попираемой тоталитаризмом культуре.

Чтобы не забираться в глубь веков и десятилетий, напомним хотя бы о пресловутых шестидесятниках, к младшему, последнему поколению которых принадлежал, кстати, Высоцкий. Это сегодня их легко и модно корить за утопизм попытки придать человеческое лицо бесчеловечному тоталитарному монстру. А тогда это был подвиг современных страстотерпцев и великомучеников.

В том числе и в области литературы, вообще искусства.

Вспомним имена ранних Солженицына, Окуджавы, Евтушенко, Вознесенского и многих других, которые во второй половине 50-х начинали раньше Высоцкого или вместе с ним.

Однако только Высоцкий по числу памятников в Москве сравнялся с маршалом Жуковым. И не потому, что успел переселиться в лучший мир, тогда как большинство других продолжают мыкаться в худшем, а потому, что, как и Жуков, оказался самым выдающимся из самых выдающихся. Ибо сумел счастливо пройти мимо бесчисленных сцилл и харибд тоталитаризма, которые порядком потерзали-таки практически каждого, кто попытался высунуться за решетку помянутой тюрьмы-зоопарка.

Одна из самых коварных ловушек, стоявших на пути каждого "негэнтрописта" – соблазн пробиться к кормушке академии или "творческого союза", что разом решало все жизненные проблемы на самом высоком уровне. Высоцкому, при его талантах, ничего не стоило самое позднее к 1965 году сделаться одновременно заслуженным артистом, членом Союзов писателей и композиторов, а возможно и членкором Академии художеств. К 1970-му он был бы народным артистом, одним из секретарей обоих Союзов и действительным членом Академии. Даже если бы он ровно ничего больше не сделал до самой своей смерти, ему всё равно были бы гарантированы четырёхкомнатная в одном из "дворянских гнёзд" Москвы, двухэтажная в Барвихе или Переделкино, ЗИЛ, минимум две "загранки" в год на халяву, собрание сочинений массовым тиражом и статья в энциклопедии (с портретом). И ежевечерне — разливанное море в ресторане Дома литераторов. О чём ещё может мечтать советский мужчина?

А плата за всю эту роскошь пустяковая: всего-навсего перестать быть Высоцким, остаться таковым лишь по фамилии.

Высоцкий поскупился на такую плату. И остался ВЫСОЦКИМ.

Другая, не менее коварная ловушка, — драпануть из этой злосчастной страны в другую, счастливую. Высоцкому такая возможность предоставилась лишь в начале 70-х. Но если б подсуетился — могло бы выгореть и раньше. Однако он едва ли не единственный среди нас вовремя сообразил, что "Ваня, мы с тобой в Париже / Нужны — как в русской бане лыжи!". И не остался в Париже. Остался ВЫСОЦКИМ. Остальные, попавшие в эту ловушку, для России перестали существовать. Даже если непрестанно поучали, как ей, России, спасаться.

Были и другие ловушки — всех не перечислишь.

Благополучно миновав помянутые сциллы, они же харибды, поэт, как фантастический шахматист, пожертвовав все фигуры, кроме Короля, получил новое, невиданное ранее качество игры. Его не опишешь ни двумя словами, ни одной формулой. Приходится прибегать к художественному образу. И образ этот как-то интуитивно-ассоциативно связывается с "конями привередливыми", ставшими ему надгробным памятником и в словах, и в музыке, и в бронзе. Коней этих — целый табун, из которого их приходится выводить по своего рода "тройкам", вывозившим поэта к славе.

Первая такая "тройка" — норовисто-капризные лошадки под кличками Ирония, Юмор, Сатира.

Вообразите себе творчество Высоцкого — пусть даже вдесятеро более блестящее, чем было на самом деле, — но без помянутых млекопитающих, глубоко чуждых каждому Настоящему Поэту (настоящему полковнику). Ну, например, более блестящее, чем у Пушкина, описание ученого кота, который ходит по цепи кругом, а не убийственного иронично-юмористично-сатирического "кот диктует про татар мемуар", что немедленно являет пред очами до боли родную и знакомую гориллу в лампасах, которая, скрежеща остатками зубов и с трудом подбирая цензурные выражения, представляет былое и себя самою в нем в лучшем свете, а всё остальное, особенно современное, — в худшем. Или высокопарное описание подвигов советских спортсменов (сумасшедшие гонорары!) вместо гомерического "Разбег, толчок... И стыдно подыматься: / Во рту опилки, слёзы из-под век", что разом воссоздаёт в представлении физиономию несчастной жертвы зрелищного спорта, перекошенное от ярости лицо тренера, которому предстоит объясняться со спортгенералами, словом, всю далёкую от идиллии картину "очков-голов-секунд", к каковым свелась бывшая физическая культура от детсада до Олимпа.

И Высоцкого тут же надо было бы ставить в зауряд двух тысяч совпоэтов, а не выделять в две тысячи первого, снискавшего не просто общественное признание, а поистине всенародную любовь.

В отличие от Дездемоны, мы его не за муки (поэтические) полюбили, а за иронично-юмористично-сатирично-трагикомическое сострадание к нашим собственным мучениям в этой родной стране, но чужом государстве.

Образно говоря, Высоцкий ввёл нас в сконструированную им самим Комнату смеха, где мы увидели нас самих в кривых зеркалах его иронии, юмора и сатиры. Ба, неужели это мы, ленивые, вороватые, пьяные, завистливые, лицемерные, хамоватые, холуеватые и так далее до бесконечности? А кого же ещё может отразить зеркало, хоть и кривое, если в него глядишься? Или, что приятнее, глядится сосед, пусть даже как две капли воды похожий на тебя самого?

Более полутораста лет назад первая же глава "Пиквикского клуба" — добродушная насмешка над англичанами и всем английским — принесла всенародную любовь англичан к Диккенсу, а автора — в Пантеон Вестминстерского аббатства, рядом с самыми выдающимися людьми Англии. Спустя полтораста лет история повторилась на другом конце Европы, у врат почётного Ваганьковского кладбища в Москве. По тем же причинам.

Вторую "тройку" трудно назвать просто лошадьми. Даже конями. Это скорее величественные кавалергардские рысаки, у которых уже не клички, а имена с большой буквы: Милосердие, Сострадание, Человечность.

Солженицын сделался одним из самых великих, если не самым великим деятелем не только российской, но всей мировой культуры второй половины XX века, конечно же, не за самое талантливое, первое своё художественное произведение "Один день Ивана Денисовича". И не за многотомную эпопею, превзошедшую горьковского "Клима Самгина" по объёмности изображения. А за "Архипелаг Гулаг", который вознёс его на уровень величайших гуманистов мира — от Эразма Роттердамского и Вольтера до Льва Толстого. Подвиг Высоцкого в этом смысле был скромнее, но тоже значителен.

Сегодня такое — уже не подвиг, а зачастую скорее мода. Но вспомним минувшее. Вспомним, что Сталину удалось оболванить не только почти триста миллионов "совков", но и почти целую треть мира, поверившую в великого и мудрого вождя, прозорливо ведущего человечество от победы к победе, к Светлому Будущему. В родного и любимого, в сурового, но справедливого, словом в того самого, которого до сих пор носит на плакатах едва ли не треть российских избирателей, знающих о неслыханных в мире зверствах сталинщины, превзошедших всё виденное дотоле. Мало того, Сталину удалось охмурить несколько десятков далеко не глупых людей, убеждённых гуманистов, блестящих умов своего времени — от Фейхтвангера до Шоу, от Барбюса до Брехта. Все они искренне поверили, что за размалёванным забором, который показывали им из окон вагона-ресторана, скрывается не концентрационный лагерь, занимающий одну шестую земной суши, а нечто вроде города-сада, из которого раздаются не стоны, а песня про "Другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек". И это не говоря уже об отечественных светилах культуры, которые оподлились на ступенях трона третьесортного кавказского паши до такой степени, что теперь приходится с позором снимать их имена с географической карты и с уличных табличек.

Но и при Хрущёве сказать о Сталине больше, чем сказал сам Хрущёв на XX съезде партии, чтобы избавиться от соперников в грызне за власть, было, мягко говоря, чревато крупными неприятностями. Даже просто повторить сказанное — и то крамола. А уж после воцарения Брежнева с его "ползучей", исподтишка, реставрацией сталинизма, такое вообще попахивало диссидентством, то есть ссылкой, тюрьмой, психушкой.

Высоцкий не был диссидентом. Просто он, подобно Пушкину, "милость к падшим призывал". И получил аналогичное признание народа.

Высоцкого попрекали (и попрекают до сих пор) "романтизацией блатного мира". Не хотелось бы вдаваться в эту дискуссию. Отмечу лишь, что квазиблатные песни его стали объективно для поэта-певца удобной формой штурма того самого Архипелага Гулага, который Солженицын атаковал фронтально. Высоцкий взломал стены этой вселенской тюрьмы с двух углов: показал, какой была на деле Великая Отечественная и что такое участь "врага народа", даже выпущенного на волю, но так и не реабилитированного до конца.

Помните? "Всего лишь час до самых главных дел:/ Кому — до ордена, а большинству — до "вышки". "Два провода голых, зубами скрипя, зачищаю. / Восхода не видел, но понял: вот-вот и взойдёт!". "Животом — по грязи, дышим смрадом болот... / Но на запад, на запад ползёт батальон,/ Чтобы солнце взошло на востоке".

Помните? "А потом мне пришили дельце / По статье Уголовного кодекса, / Успокоили: "Всё перемелется". / "дали срок — не дали опомниться". "Эх, за веру мою беззаветую / Сколько лет отдыхал я в раю! / Променял я на жизнь беспросветную / Несусветную глупость мою".

Ворвавшись в Гулаг, Высоцкий вихрем проносится по тюремным коридорам, вырывая замки из дверей камер.

Вот его серия "антисказок" — поразительно новое видение известного с детства. Скольких шестидесятников, раздумывавших о том, покончить ли с собой или бежать из проклятой Богом страны после краха третьей по счёту "перестройки" — косыгинской — после такого же краха ленинской и хрущёвской (а потом и горбачёвской) привели в чувство уморительные строки про "подвиги напрасные, / С баб-ягами никчемушная борьба — , / Тоже ведь она по-своему несчастная — / Эта самая лесная голытьба".

Вот его серия "ненаучной фантастики". Можно написать тысячу томов о взаимоотношениях советского и китайского тоталитаризма. А можно просто пропеть с самым серьёзным видом с эстрады: "В далёком созвездии Тау Кита / Всё стало для нас непонятно, — / Сигнал посылаем: Вы что это там?" — / А нас посылают обратно". И громовой хохот переполненного зала подтверждает, что народу понятна глупость и подлость правителей на обоих концах земли. Вспоминаются бессмертные гейневские строки: "Я не знаю, кто тут прав, пусть другие то решают, / Но раввин и капуцин одинаково воняют". А ведь это — одна из вершин Золотого века поэзии. Вот вам и "бронзовый"!

Вот ещё одна серия. И ещё одна. И ещё одна... И, в заключение, как манифест гуманизма: "Я не люблю, когда мне лезут в душу, / Тем более — когда в неё плюют... / Пусть впереди большие перемены — /Я это никогда не полюблю!". "Выбирайтесь своей колеёй!". "Я из повиновения вышел -/ За флажки, — жажда жизни сильней!.. / Обложили меня, обложили, / Но остались ни с чем егеря!".

"Я согласен бегать в табуне — / Но не под седлом и без узды!".

Только за одно это можно стать кумиром целого поколения.

Третья "тройка" — лирика лермонтовско-есенинской силы: Искренность, Образность, Любовь. Не зря первый его сборник назван "Нерв". Он и был на публике как открытый нерв. Не зря у него столько песен про то, что "к микрофону встал как к образам... / Нет-нет, сегодня точно — к амбразуре". Про то, как "посмотрите — вот он без страховки идёт. / Чуть правее наклон — упадёт, пропадёт! / Чуть левее наклон — всё равно не спасти...".

Наверное, если бы Высоцкий не был композитором, музыка на его тексты могла бы прославить кого-то другого. Да и как не прославить? "Возвращаются все — кроме лучших друзей, / Кроме самых любимых и преданных женщин. / Возвращаются все — кроме тех, кто нужней, / Я не верю судьбе, а себе / ещё меньше". "Я дышу, и значит — я люблю! — Я люблю, и значит — я живу!". "Дом хрустальный на горе — для неё, — / Сам, как пёс бы, так и рос — в цепи. / Родники мои серебряные, / Золотые мои россыпи!".

Продолжать можно без конца. И только по одной своей лирике Высоцкому судьба была бы выбиться в первые ряды записных поэтов. Но мы видели, что в арсенале у него была не только лирика. И увидим, что, помимо всего прочего, имелось много чего ещё. А в совокупности получалось то, что физики называют кумулятивным эффектом: одно как бы дополняет, усиливает другое — и отдача получается куда больше, чем просто сумма слагаемых.

Четвёртая, и последняя "тройка": Музыкальность, Артистичность, Поэтичность. И не просто пышные слова — там, там и там значительные художественные открытия, отличающие Мастера от ремесленников-подмастерьев.

Высоцкий вошёл в мир искусства, когда "бронзовый" век произвёл в нём ещё одну революцию, пустив штучный товар былых времён на массовое поточное производство. Куда там сверхплодовитому Бальзаку с его какими-то там восьмьюдесятью томами, которые он писал всю жизнь, работая порой по 18 часов в сутки! Куда там сверхплодовитому Маяковскому с его двенадцатью томами, которые он создавал с утра до вечера на протяжении многих лет! Современный ремесленник, сидя за компьютером, способен производить две страницы текста в час, целый печатный лист за день, целый роман за месяц, до дюжины и более романов за год, многие сотни на протяжении жизни. А если диктовать — дело пойдёт ещё быстрее. Пьеса или фильм, в котором главное действие — случка, сочиняются и ставятся за неделю. С любым абстракционистским или примитивистским полотном можно управиться к обеду. Архитектура вообще перестала быть искусством: в ней орудуют простые прорабы. Наконец, музыку можно больше не сочинять, а конструировать, как в компьютерной игре, со скоростью одного шлягера в час из любых сочетаний нот, используя в качестве подтекстовки любое словосочетание.

Высоцкий, как истинное дитя "бронзового" века, титаническим трудом создал несколько сот стихотворений-песен. Было бы сверхчеловечно, если бы каждая из них явилась событием в музыкальном искусстве. Но несколько десятков своей оригинальной мелодикой (симфонией, а не какофонией, как ныне общепринято!) выходят к первые ряды лучших произведений песенного жанра второй половины XX века. А несколько – вполне достойны войти в самую краткую антологию мирового песенного искусства с древнейших времён до наших дней.

Мне особенно нравится мелодика (симфоника?) "Песни о конькобежце...", "Песни о друге", "Прощания с горами", "Баньки по-белому", "Натянутого каната", "Куполов", "Притчи о Правде и Лжи", "Охоты на волков" и, конечно же, "Коней привередливых". Что ж? Другому могут больше нравиться другие. Одно бесспорно: это — Настоящая Музыка. Не "мёртвая". Не "шумовой фон". В ней, при любых пристрастных оценках, есть всё необходимое, чтобы признать автора интересным, первоклассным композитором.

Высоцкий на эстраде — явление не только поэтического и музыкального, но и сценического искусства. Прежде всего, он — разный. Ярко выраженный комик ("Почему аборигены съели Кука"). Ярко выраженный трагик (фронтовые песни). Ярко выраженный эстрадный артист так называемого разговорного жанра (целые устные рассказы-повести в одной песне типа "В ресторане..."). Но особенно ему удались роли лирико-трагического плана. Здесь он просто потрясал сердца зрителей, как лучшие трагики -драматические и оперные артисты мира. Вершина вершин, конечно же "Кони привередливые". Так и видишь бескрайнюю снежную равнину, маленькую чёрную точку в этой безбрежности — тройку, бешено несущуюся в пурге по краю пропасти, готовую вот-вот сорваться в небытие, совсем уж крошечного человека в санях, который жадно ловит ртом последние капли жизни. Только бы успеть допеть сложившуюся песню! Много артистов расставались на сцене с жизнью сходным образом. Ни один — так впечатляюще.

Не знаю, каким был Высоцкий на сцене театра: не видел ни разу. Но по воспоминаниям других сужу, что был не из числа последних. Хотя, наверное, и не из числа самых первых. А вот как миннезингер-трубадур на эстраде — точно один из первых, если не самый первый.

Осталось последнее — поэтичность. Не буду предвосхищать того, что прочтёте ниже, тем более, что не являюсь ни специалистом по поэтике, ни даже просто большим любителем-ценителем поэзии, особенно современной. Воспитанный на русской классике, я очень консервативен, и предпочту в тысячный раз открыть томик Пушкина, Лермонтова, Некрасова, чем ещё раз испытать очередное разочарование за узкими рамками Золотого и Серебряного веков русской поэзии (за редкими исключениями). К числу исключений относятся многие тексты Высоцкого — на сей раз независимо от музыки и авторского исполнения.

Сколько блестящей выдумки! Сколько таланта! Не знаю, Высоцкому ли принадлежит открытие возможности "растягивания" согласных (и звонких, и даже глухих) для усиления впечатления от мелодекламации. Но делал он это бесподобно и равных ему в сём мастерстве не ведаю. А какая игра ритмов и рифм! "Со мною — нож. решил я: что ж, / Меня так просто не возьмёшь. — / Держитесь, гады! Держитесь, гады! / К чему задаром пропадать. / Ударил первым я тогда. Ударил первым я тогда — Так было надо". "Десять тысяч и всего один забег — остался...". "Если друг оказался вдруг / И не друг, и не враг, а так...". "Лукоморья больше нет, / От дубов простыл и след...". Вновь и вновь продолжать можно до бесконечности.

Про творчество Высоцкого – тоже.

Эскадрон "коней привередливых" замыкает ещё одно средство транспорта, с помощью которого произведённое доносилось до аудитории. На сей раз это уже не лошадь, а скорее автомобиль или даже целый танк, прорвавший оборону противника и открывший путь конной лаве. Речь идёт об обычном магнитофоне, да ещё примитивном, катушечном, который сегодня смотрится как каменный топор (только что одного из последних могикан на моих глазах отнесли на помойку). Однако, при всей своей примитивности, эта штука понаделала чудес. Если разобраться как следует, то оказывается, что тоталитаризм c СССР начал сыпаться песком не с падением Берлинской стены, а с появлением на подоконнике первого магнитофона с записями, которые приравнивались тогда к незаконным бандитским формированиям.

Оборона противника была помощнее, чем линии Мажино и Маннергейма вместе взятые. На всём печатном и непечатном, от книг, журналов, газет до телевидения, театра и кинематографа покоилась мертвящая длань главлитовской цензуры, которая мгновенно прихлопывала каждого, вздумавшего пошевелиться. Обойдёшь Главлит перед тобой ворота тюрьмы или психушки. Так что не очень-то разбежишься.

Что ожидало Высоцкого, не будь магнитофона, через посредство которого 99,9999% слушателей узнали о нём впервые? В лучшем случае — судьба блестящих эпиграмм Гафта, разошедшихся в тысячах списков, но по чисто техническим причинам неспособных выйти на миллионную аудиторию. А с магнитофоном бард выступил сразу перед всем населением страны, словно президент по телевидению. Оставалось только решить, с чем выступать.

Если действительно мир — это театр, как не без основания заподозрил один драматург, то в нём должны быть и амплуа-роли, которые сохраняются при смене поколений актёров. В моём видении, Окуджава выбрал роль, которая в прошлом столетии принадлежала Лермонтову -лирику чистейшей воды, время от времени клеймившему "презренных потомков" ("Дураком быть выгодно, да очень не хочется. / Умным очень хочется, да кончится битьём..."). Галичу досталась роль Некрасова — страстного обличителя пороков общества, где "первый вопрос" — "свобода Африки", а второй — мечта о том, чтобы спастись от такой "свободы" хотя бы в сумасшедшем доме, когда "хочешь— спать ложись, хочешь— песни пой". Что остаётся, когда роли Лермонтова и Некрасова уже разобраны? Правильно, роль Пушкина — "Солнца русской поэзии". Высоцкий и стал Пушкиным второй половины XX века. Пушкиным с есенинской судьбой, вплоть до "чорного человека" и некоторых известных особенностей матримониальной жизни!

Апофеоз Высоцкого (он же — апофигей для "партии и правительства") — его "прохождение сквозь строй"... сотен магнитофонов с его песнями, выставленных на подоконниках домов на улице, по которой он проходил со своими друзьями. Такого, насколько знаю, не удостаивался ни один менестрель, бард или миннезингер с древнейших времён до наших дней. Если бы было технически возможно, его ежеутренне приветствовали бы точно таким же образом по меньшей мере 70 млн. семей страны из 72-х, обретавшихся тогда в наличии.

Да его песни, словно поминальные молитвы, и до сих пор звучат с утра до ночи у ворот Ваганьковского кладбища, менее чем в версте от окна комнаты, в которой достукиваю эту статью. Таким образом, Высоцкий остаётся в моей жизни не только мысленно-духовно.

Да разве у меня одного?

2

Ю. Шатин выбрал для исследования пять стихотворений Высоцкого, которые представляются ему особенно интересными с точки зрения поэтики. Разумеется, каждое из них имеет и определенное социальное звучание.

"Диалог у телевизора" относится к очень большой из тех экскурсий в "Комнату смеха с кривыми зеркалами", о которой мы уже упоминали. Гениальная находка автора заключается в том, что он — и не только здесь — ведёт диалог языком героев, которые по, мягко говоря, своеобразию культуры составляют 99% мирового народонаселения, в том числе и бывшего Советского Союза, включая Россию. Мало кто из этих 99% отождествит себя с героями. Создаётся своего рода "комплекс превосходства", при котором читатель-слушатель следит за диалогом как бы свысока, полупрезрительно-полупокровительственно. Однако, поскольку совесть подсказывает почти каждому, что сходства с героями у него намного больше, чем различий, то получается колоссальный воспитательный эффект (правда, не дающий мгновенных результатов — но такого и не бывает никогда даже при явном катарсисе).

Прибавьте к этому блистательность рифм — четверных! (Вань-рвань-рань-дрянь). Прибавьте к этому сочность языка, вплоть до афоризмов грибоедовского уровня ("Придёшь домой — там ты сидишь"), которые ежевечерне репетируются в десятках миллионов совковых семей. Прибавьте к этому целую энциклопедию советской жизни 60-х — 70-х годов, изложенную всего в шестнадцати четверостишиях. Даже если бы от советской цивилизации осталось только одно это стихотворение — и то по нему одному, как по скелету ящера, можно было бы восстановить весь кошмарный облик далеко ещё не вымершего тоталитарного бронтозавра.

Да, такое произведение заслуживает специального текстологического исследования, строка за строкой!

Второе стихотворение, "Райские яблоки", принадлежит к не менее представительной у Высоцкого серии его трактовок библейской мифологии. Даже беглое знакомство с текстом показывает, что автор до самой своей смерти (стихотворение датировано 1978 годом) был не более религиозен, чем Пушкин в пору написания "Гаврилиады". Да и вся серия, по сути, представляет собой развитие этой пушкинской традиции. Возможно, что если бы поэт дожил до наших дней, он эволюционировал бы, подобно Пушкину, к пониманию важности религии в стабилизации жизни общества. Независимо от личных мировоззрений каждого из нас. Но он не дожил, и приходится считаться с тем типичным для того времени отношением к религии, которое прослеживается во всех произведениях Высоцкого.

Можно лишь добавить, что все, кто принимал участие в похоронах Высоцкого, видели, что русская православная церковь похоронила его как христианина.

Что касается содержания стихотворения, то оно, по сути, адресовано жене в предчувствии близкой смерти и носит шутливый характер, изображая райские врата, как ворота тюрьмы, куда души подгоняют этапами и откуда герой бежит назад к жене, которой приносит в подарок райских мороженых яблок: "ты меня и из рая ждала!". В последней строфе ещё раз обыгрывается любимая тема гонки коней "вдоль обрыва по-над пропастью" — правда, на сей раз навстречу жизни.

В стихотворении особым блеском выделяется первая строфа с целыми двумя блистательными афоризмами ("Я когда-то умру — мы когда-то всегда умираем" и "Не скажу про живых, а покойников мы бережём").

Третье стихотворение, "Тушеноши", редко включается в сборники и его мало кто знает. Оно посвящено художнику Михаилу Шемякину и написано под впечатлением серии его литографий "Чрево Парижа". Основная суть стихотворения — образная параллель между кровавыми тушами забитых животных и "человекотушами" с "загубленными душами". Специалистов по поэтике оно привлекает блестящей лексикой ("Безглазны, безголовы и безгласны / И, кажется, бессутны тушеноши") и сложнейшими рифмами в шестистрочных строфах (кликуши, Мессины, Монпарнасу — туши, спины, спасу).

Четвёртое стихотворение, "Тот, который не стрелял", возвращает нас к серии "фронтовых песен" и "песен о врагах народа". Аккурат на стыке между ними. Сюжет предельно прост и предельно запретен: солдат проштрафился — взял, да не донёс "языка", а Особому отделу, главному винтику сталинской военной машины, надо, как и любому отделению милиции, выполнять "план поимки хулиганов и бандитов". (Помните фольклор Великой Отечественной? "А утром вызывают меня в особотдел: / Почему ты, сволочь, вместе с танком не сгорел? / А я им отвечаю, а я им говорю, / Что в следующей атаке обязательно сгорю..."). И вот солдата ни за что ни про что приговаривают к расстрелу и расстреливают — как десятки тысяч точно таких же безвинных жертв, чтобы держать остальных в страхе. "Никто поделать ничего не смог. / Нет — смог один, который не стрелял". Так что, оказывается, против тоталитарного монстра — и один в поле воин.

Это одно из самых "воспитующих" стихотворений Высоцкого.

Наконец, пятое стихотворение, "Памятник", вводит читателя-слушателя в аналогичный ряд Державина, Пушкина, Брюсова, Маяковского. Высоцкий не был бы Высоцким, если бы ограничился подражанием любому из них. Он и здесь оригинален. Во-первых, поэт решительно против своей посмертной идеализации ("Неужели такой я вам нужен / После смерти?!"). Во-вторых, его заветная мечта — выдраться из каменного монумента, подобно статуе командора в "Дон Жуане", и остаться для людей "живым".

Что ж, эта мечта исполнилась. Остался живым среди живых.

У каждого — своя дорога к Высоцкому.

Мой путь начался с конца 60-х, когда я случайно услышал с какого-то подоконника, проходя по какой-то улице, "Страшно, аж жуть!". Услышал. Обомлел. Запомнил. Стал прислушиваться дальше. Словом, всё, как у десятков миллионов почитателей поэта.

В начале 70-х, как уже упоминалось, Высоцкий своими "антисказками" спас меня от глупого преждевременного конца. Я не был ни на одном его концерте и никогда не видел на сцене. Но он действительно прошёл рядом со мной по жизни, как живой. Сначала он помогал мне в моей злосчастной профессии Кассандры (по современному она называется "технологическим прогнозированием"). Помните? "Но троянцы не поверили Кассандре, — / Троя, может быть, стояла б и поныне", "... Каждый волхвов покарать норовит,— / А нет бы — послушаться, правда? / Олег бы послушал — ещё один щит / Прибил бы к вратам Цареграда". Но что тут говорить? Участь всех кассандр одинакова... Сейчас, под конец жизни, всё чаще обращаюсь к лирике Высоцкого. Особенно к "Коням привередливым".

"Коль дожить не успел, так хотя бы — допеть!" Так что, каждому — своё. Одним — дорога к "антисказкам". Другим — к лирике. Третьим — к поэтике.

В добрый путь!

(участки текста выделены не автором — Л.С.)