Почему она держит?

Вот уже двадцать лет и три года я занимаюсь песней. В разное время, по разным причинам вставали передо мной эти вопросы: правильно ли это? Нужное ли дело я сама делаю, и делаем все мы? Или это простая трата времени, или это фанфаронство, или это так вот, нечем себя занять? Почему не отпускает песня, не отпускает даже помимо моей воли? Видимо, где-то в самом начале вам надо понять, что вы делаете дело общественно полезное, очень нужное или так себе. И вот в результате забралась я очень далеко в своих воспоминаниях, размышлениях о том, где и как далеко во времени начинается цепочка моей песни. Внезапно я подумала, что все мы, и я в том числе, — все мы все мы являемся частицами нашей эпохи, своего времени. Это, конечно же, слишком громкие слова, но если отвернуться от громкости фразы, то вы поймете, что все мы состоим (состоим из них и являемся ими в то же время) из черт, частичек своего времени, своего народа, из своих чаяний, судьбы – своих и своей страны, своей родины, своих неувязок, своих проблем. И проблемы страны – проблемы наши. Значит все мы, каждый из нас ответственны за то, что сейчас происходит. А значит, поскольку вы (да и мы тоже, надеюсь) молоды, и идете в авангарде жизни, в авангарде мысли, на вас, на всех нас лежит огромная ответственность и главное, что нужно для того, чтобы ее ощутить – сознание того, что все мы и каждый из нас – частица вот этого огромного великого дела.

Как я пришла к этому совершенно неожиданному для меня открытию? Попробую с самого начала.

Сорок лет назад

Если с самого начала, — то с осознанием песни в себе как неотъемлемой части жизни.

Было это более сорока лет назад. Сорок первый год. Была я уже во вполне сознательном возрасте, если до войны я не помню себя с песней, таких вот песен, которые бы как-то потрясли, то во время войны... "Вставай, страна огромная". Это была песня, от которой хотелось встать, и за такими песнями пошли все. Другие прекрасные, проникновенные песни военных лет, вы их знаете, — все они были, что ли, первым песенным ощущением мною же меня как человека.

Во время войны появились и стихи, стихи такого очень сильного напряжения, человеческого накала: Ольга Берггольц, Симонов, — и эти стихи тоже прошли через меня. Я не собираюсь делать обзор поэзии тех лет, Я пытаюсь говорить о том, как я ощутила эпоху, пропустив ее через себя. Это я сейчас только осознаю, тогда это все было само собой как сама жизнь. В стихах военных поэтов о войне было сказано так, что я, девчонка, не могла не читать это в госпиталях. Мы ходили и читали везде Симонова, Берггольц, Алигер, всех этих сильных военных поэтов. И все это, проходя через меня, оставляло очень сильный след готовности к состраданию и т.д. (опять громкие слова!)

Сейчас я понимаю, что истоки нашего народного (самодеятельного – как хотите) пения – там, далеко, не случайно у Окуджавы именно в 1947 году появилась песня: "Неистов и упрям, гори, огонь, гори...", — вот, понимаете, где та самая точка отсчета нашей истории.

Низовой огонь

Следующим для меня этапом, может неожиданно, а скорее естественно, были русские песни. Так получилось, что сразу после войны неожиданно для себя (вы поняли меня, я говорю о себе как о частице того времени) окунулась в мир народных песен. Мы оставались в школе после уроков, мы могли петь целыми вечерами. То ли это тоска была какая-то неосознанная (обучение было раздельное, девчонки отдельно), то ли что другое, не знаю, но не петь мы не могли. И так было несколько лет до конца школы.

Студенческие годы, где-то 1950-1955 гг. Что мы пели в те годы? Кто-то, наверное, знает эти песни: "Когда фонарики качаются ночные...", "Коперник целый век трудился...", "Бантики" – много всякой такой белиберды, неизвестно что, неизвестно откуда. И первые песни Визбора были чем-то похожи на названные выше, а чем-то и нет, — "Чутко горы спят, Южный крест залез на небо...", "Парень из Кентукки" и другие. Визбор очень плотной волной пришел к нам. Мы еще даже не знали, чьи это песни, но песни пелись. Примерно в те же годы появились в горном институте песни Городницкого. Они возникли прямо из самой природы геологической жизни, из походов, из полей. Были нам известны и песни Михаила Анчарова, незаслуженно забытые сейчас. Его баллады стали для нас просто откровением. Появился Булат Окуджава, но еще не широко, еще только разгорались вокруг него споры и полемика, но это уже отдельная тема.

Все это бродило вокруг нас, в нас самих, мы подхватывали песни, переписывали слова, запоминали мелодии, пели, пели... Просто не могли напеться. Это был какой-то прорыв! Особенно это сильно ощущалось в шестидесятом году. Магнитофонов не было, да и не надо было, потому что песни как огонь распространялись низом, накопленное за послевоенное десятилетие мгновенно выплеснулось в те годы. И песня всполыхнула открытым пламенем.

Вряд ли мы задумывались тогда, что впереди какие-то клубы, какое-то движение, дискуссии. Дискуссии были в шестидесятых годах. А тогда мы просто пели, потому что хотелось петь и не петь было невозможно.

Телецкое озеро

Поворотным для меня пунктом было Телецкое озеро. Я попала на Алтай в 1960 г. (кстати, сейчас, с некоторым удивлением отмечаю, что это были родные места Шукшина и Золотухина), попала вместе с удивительно песенной группой. Мы пропели месяц и выяснилось, что у нас огромное количество общих песен в списках и мелодии все знают и поют. И когда мы встречались с другими группами, то оказывалось, что они тоже все это знают). Так Алтай стал для меня по сути дела первым незапрограммированным песенным фестивалем. Когда все группы собрались на Артыбаше, то возник песенный обмен, возникла именно та атмосфера, которую я встречала потом на многих песенных фестивалях, слетах.

Очень способствовал развитию песни в шестидесятые годы расцвет поэзии. При чем поэзии еще не напечатанной, а такой же самодеятельной в ту пору. Городницкий, Соснора, Горбовский, Тарутин, Лейкин – ни одной их строчки не было еще напечатано. Но они творили, писали стихи и устраивали (как мы – песенные) поэтические отчеты. Многие из них были геологами, и, собираясь во ВНИТРе, они отчитывались, что сделано за сезон. И эти два явления – самодеятельная песня и поэзия – не могли не соприкоснуться. Так и случилось. Сначала у нас в квартире (поэты-геологи и песенники), потом перешли в кафе. Стало тесно в кафе – перешли в зал. Так родился "Восток" с кафе по интересам и залом. Далее бывало всякое: и трение с администрацией, и непонимание, и помощь обкома комсомола в лице инструктора Артура Веселова, нашедшего нам помещение в ДК Ленсовета, где начал работать клуб, ставший потом "Меридианом". Не могу не вспомнить добрым словом Артура Веселова, потому что он сразу включился в нашу жизнь не как куратор, а как наш соратник, как один из нас.

Через какое-то время после нашего ухода в ДК Ленсовета песенный клуб в "Востоке" возродился в несколько ином качестве. Там возник дискуссионный клуб, который возглавил (с 1962-63 г.) Юрий Андреев. В "Востоке" тогда же возникла такая форма работы, как концертный абонемент. В клубе Ленсовета шла несколько другая работа: там готовили фестиваль. Так или иначе, работа шла и шла вся в одном направлении: понять, что же такое родилось там, в лесах.

Очень характерно отличие тех лет от нынешних: песни возникали для того, чтобы их петь. Песен только "для слушания" не было, кроме, разве что, абонементного зала, в нашей клубной среде песни звучали так же как народные, не ради музицирования, а чтобы человек мог выпеться, напеться власть, душу излить в песне. Сейчас этого нет.

Скалы

Это были неофициальные спонтанные песенные фестивали. "Скалы" возникли из альпинистских соревнований. Вместе с альпинистами приезжали песенные группы. Их было много и из них теперь известны Полоскин, Цветаев, Вихорев – все они были дружны между собой. Эти песенные группы соревновались отдельно, но как только наступал час песни, наверху, на огромном каменном плато над озером зажигался костер и все сходились туда петь. Никто специально этого не делал, так хотелось. А собирались уже (к 65-му г.) многие тысячи, и ввиду этого песенные "Скалы" были закрыты.

Это было двадцать лет назад. Был обком комсомола, был фестиваль. И, как мне казалось, выход песни на сцену был ей не на пользу. Было такое ощущение, что мы очень много потеряли тогда, когда того же Вихорева утащили от костра и поставили перед микрофоном. Все маститые, которых вы сейчас слышите, — они такие же были как мы, и когда они выходили на сцену, с них рубашку выжимать можно было – до такой степени это было противоестественно: вытаскивать песню от костра, от самой природы, от земли. Я как приверженец кострового состояния, очень тяжело воспринимала сцену. Пожалуй, один Высоцкий меня примирил со сценой, потому что он на нее вышел очень уверенно. Вторым таким был Клячкин, но Клячкин туристом не был, он был городского романса человек. Тем не менее, болевое ощущение осталось. И ребята изменились. Выйдя на сцену, из творцов они стали себя ощущать артистами. Вдруг появился какой-то артистический гонор. Откуда? Даже странно было, но это произошло.

В 1967 г. я отошла от песенных дел и в результате попала на Камчатку.

1968 г. был для песни очень тяжелым. Это был первый очень большой спад, первая полоса каких-то запретов, закрытий, давления сверху. Могу сказать, что в таких жестких действиях по отношению к нам, мы во многом были повинны сами. В основном из-за непонимания того, что словом можно нанести больше вреда, чем пользы, и волна, распространившаяся тогда от новосибирского Академгородка все нам тогда поломала.

Недавние события: мы сами виноваты в том, что в 1981 г. в Москве произошло все то, что произошло. И опять, уже от Москвы пошла волна постановлений, приказов, — всего того, во что мы сейчас упираемся. Видимо, надо понимать, что выход на сцену – это большая ответственность перед нами всеми за то, что мы говорим, как и кому.

Сейчас КСП – не то, что шло по земле, не огонь, который пытались заглушить, не понимая, что это хорошо или плохо. Сейчас КСП идет по проторенной дороге, имеет большую историю, солидный фундамент, песни проверены двадцатилетием. Уже не стоит вопрос "быть или не быть", как когда-то с песнями Окуджавы. Но тем ответственнее становятся наши действия.

Так где же искать выход? Как не повторять старых ошибок? Главное, видимо, — не оставаться на поверхности явления СП, как сейчас наблюдается сплошь и рядом. Ухватили верхний слой, что-то поняли и понеслась! Погоди! Вникни в то, что оставлено с 60-х годов, с тех самых Визбора, Окуджавы и Кима до сих пор. Обязательно нужны корни, без них движение будет елозить, и старые проблемы будут возникать в том же виде еще и еще раз.

Пожалуй, самое страшное в нашем деле, мешающее нам жить, дышать, делать свое дело нормально – необязательность наша, легкомысленная безответственность к порученному делу. Мы все здесь добровольно. Ни у кого из нас нет такого права жестко потребовать выполнения того или иного дела, взятого на себя обязательства. Значит, это право сидит в самих вас. Или вы беретесь и делаете, или не беритесь, если вы не готовы это сделать. И так на любом уровне.