Владимир Бондаренко: Импульс моей статье о Владимире Высоцком дала ваша картина "Высоцкий и его демоны". Это тема, которую всерьез не затрагивали. Что мешало Высоцкому? Что его губило?

Сергей Бочаров: Я с Владимиром познакомился достаточно близко, и боюсь, он бы сегодня сделал свой выбор не в пользу русского народа. Почему? Потому что я в его характере обнаружил прежде всего страсть к роскошной жизни. Это страшная вещь. Это не страшно, если она невыполнима. Но он все-таки любил красивую жизнь, красивые машины; все роскошное нравилось ему.

Затем я видел в его характере то, что в песнях совершенно отсутствует: я не один раз наблюдал такое рабское поклонение перед высокими людьми. Меня просто потрясало, что он так держался с высокими начальниками. Я видел его рядом с главным редактором "Юности" Андреем Дементьевым. Я даже не узнал его. Я-то по его песням всегда считал, что это такой человек, бесстрашный, прямой, гордый. А рядом с Дементьевым (а он очень хотел опубликовать свои стихи в "Юности"), Высоцкий вел себя просто униженно. Это тоже говорит не в его пользу.

Естественно, если бы он был жив, его бы сразу подняли на щит демократы, дали бы концертные залы, дали бы деньги, мне так кажется, что он просто не устоял бы. Я считаю, что он был бы в стане наших врагов.

В.Б.: Ты достаточно хорошо его знал? Как ты познакомился? Где вы встречались?

С.Б.: Я еще в Сибири был пацаном, и очень любил его записи, коллекционировал его песни. Фантастически любил. Я никого не знал в то время из модных поэтов. Никаких Рождественских, Вознесенских, Окуджав, — нет. Мы в Сибири знали только песни Владимира Высоцкого. Я даже делал такие вещи: вывешивал на фронтон избы динамик и для всей деревни крутил песни Высоцкого. Я считал, что должны все знать столь уникального человека. И с того самого времени мечтал написать его портрет. Все никак не получалось. Но когда уже в Москве я учился во ВГИКе, я решил любыми путями с ним познакомиться. Постоянно на его концертах и спектаклях подходил, с ним говорил, и настолько он воспринимал меня, как какого-то наивного поклонника, желающего написать его портрет, что не возражал, но не находил времени. Я-то был нацелен на серьезную работу, на большой портрет с натуры, я всегда с натуры пишу. В конце концов я, видимо, уловил тот момент, когда он был одинок очень, и он согласился позировать. Я в то время снимал комнату в Москве, и в эту комнату его мог пригласить позировать, потому что портрет большой и надо было с мольберта писать. Я в эту комнату его постоянно затаскивал и писал несколько сеансов подолгу с натуры, все время разговаривая с ним. Когда я его написал сеансов пять, он сказал, что первый раз пишут с него такой портрет.

Обычно художники делали рисунки, этюды, не более. А здесь он удивился. Я же работаю в технике старых мастеров, его это тоже потрясло. Такая серьезная техника, скрупулезная работа, и он как-то вдохновился этим, охотно позировал. Самое главное, всегда, когда я пишу портрет, я разговариваю с человеком, чтобы понять его и чтобы он был полностью раскован. Это все было на улице Кедрова, в доме, где я снимал комнату на третьем этаже в коммунальной квартире.

Он приходил с гитарой и пел одну и ту же песню на протяжении всей работы над портретом:

"Натопи ты мне баньку..." Я эту песню знал, но не слышал в таком варианте пения. Он сначала пел ее, пел, а потом минут двадцать повторял одно и тоже слово "не топи...". И громко, очень громко. Я часто не понимал его состояния. А портрет писал в 1980 году. За полгода, ну чуть больше, до его смерти. А был портрет в работе до февраля 1980 года. До зимы. Зимой я еще его писал. Потом он уехал в Париж. И все. Потом я узнал, что он умер. Я картину не довел до конца, как хотел, но в принципе серьезно проработал сам портрет. Но гитару не написал тогда с натуры. Капитально, как надо. И руки не были дописаны.

...И во время разговоров с ним я пытался тему разговора воплотить в картине. То есть все, что он рассказывал о своей жизни, я хотел проиллюстрировать и в портрете выявить смысл его жизни. Когда я его писал, меня не покидало чувство, что это не лицо, а какой-то сгусток нервов. Перекрученных узлами. И эти нервы все были так обнажены, что невозможно цельный образ лица было увидеть. Мимика постоянно меняющаяся. Когда он без мимики, он не узнаваем. Но это редко. А когда мимика — надо было ее уловить в главном. Уже после смерти я узнал, что он в этот период принимал наркотики. И это действительно прослеживалось на лице. Любой художник-портретист заметит нервность лица. Я наблюдал в натуре, как что-то в нем постоянно дергается. Я-то раньше вообще никогда не сталкивался с наркоманами, не знал, как это сказывается на лице. Я еще удивлялся, что он не пьяный, но странный. От него не разило, но какая-то неадекватность была.

Даже моя соседка по коммунальной квартире, Раиса Ивановна, как-то налетела на него с тряпкой. Мы закончили сеанс, он громко пел эту песню "Затопи ты мне баньку..." и потом полчаса подряд кричал "не топи, не топи...", и она как раз мыла полы в коридоре. Мы выходим, и она его половой мокрой тряпкой начала бить по лицу. Я руку подставил, защищая Высоцкого, а она била его и кричала: "Если ты эту пьянь еще приведешь, я его с лестницы сброшу". А она была буфетчицей. Я ей кричал: "Да вы знаете, кого бьете? Это же великий актер, композитор, музыкант, певец, поэт Владимир Высоцкий". А Раиса Ивановна в ответ: "Мне наплевать, что великий. Вижу, что пьянь..." Мы еле вырвались из квартиры. Я его провожал с третьего этажа вниз после такого скандала. Мы потом смеялись с ним. Я говорю: "Ну теперь Раиса Ивановна будет гордиться тем, что она била половой тряпкой самого Высоцкого".

Я не был связан с его театральными и киношными кругами. Не знал поэтов. И поэтому не мог подойти ни к Вознесенскому, ни к Евтушенко с просьбой помочь опубликовать его стихи. А он мне постоянно говорил, как мечтает об этом. Он был ущемлен тем, что его никто не хочет печатать. Не от страха, не от цензуры, — все его песни: и военные, и спортивные, и юмористические — проходили ту же цензуру и перед выпуском пластинок, и в кинокартинах, но все друзья-поэты в упор его не видели.

А еще он мечтал получить звание лауреата премии Ленинского комсомола. С этим я обращался не один раз к влиятельным людям, и без толку. Расскажу две истории. На одной известной выставке картин, где были выставлены и мои работы, я встретился с министром культуры России Мелентьевым. Ему очень понравились мои работы. Он захотел познакомиться с автором. Я подошел, меня представили такому большому, объемному человеку. А на выставке ходила комиссия художников, которая отбирала картины на продажу, в основном из своего круга, одного и того же. Прорваться в этот круг было почти невозможно. Так было на всех крупных выставках. А это была российская выставка "По родной стране". И вдруг Юрий Мелентьев, все-таки министр культуры России, говорит: "А мне нравится Сергей Бочаров". Художники из комиссии ему: "Да вы знаете, он еще молодой..." К счастью, Мелентьев устоял и убедил, чтобы мою картину купили. Это была первая картина, которая была куплена у меня в Москве. Сибирский пейзаж, деревенский мост через реку. Вот Мелентьев и пожелал познакомиться со мной. А я в это время уже писал портрет Владимира Высоцкого. Я ему говорю: "Вы знаете, я сейчас пишу портрет Владимира Семеновича Высоцкого. Он настолько в моем представлении с детства и с юности гениальный мастер. И так считают по всей России, и в деревнях, и в поселках, где никто не слышал ни про Ахмадулину, ни про Евтушенко. А вот его мы знаем как гениального певца и поэта. Нельзя ли как-нибудь сделать, чтобы его стихи напечатали? Чтобы дали звание лауреата премии Ленинского комсомола?" Юрий Мелентьев мне отвечает: "Я его очень люблю, у меня все его песни есть". Я точно сейчас не могу сказать, но, по-моему, он назвал около ста кассет с записями. Эта цифра, помню, потрясла меня. Мы-то в глубинке знали ну песен тридцать — пятьдесят, а он говорит: "у меня сто кассет его песен". Я удивился, что министр культуры коллекционирует песни Владимира Высоцкого. Обычно о таких высоких чиновниках рассказывали, что они буки, серые люди, любители казенщины. Юрий Мелентьев мне понравился, я потом еще с ним встречался. Интересный, мыслящий человек, и по-настоящему любящий русскую культуру.

Я, узнав, что он коллекционирует песни Высоцкого, продолжил: "Мне говорили, что стараются и Белла Ахмадулина, и Роберт Рождественский, и Андрей Вознесенский пробить его книгу стихов, и никак не удается".

Юрий Мелентьев мне отвечает: "Если бы они хотя бы раз по-настоящему захотели издать стихи Высоцкого, у них бы все получилось. Они же вхожи во все кабинеты. Одно их заявление — и стихи Высоцкого вышли бы без проблем. А если бы Юрий Любимов по-настоящему поборолся за присуждение премии или звания, а без борьбы такого не бывает, желающих всегда много, то, думаю, тоже ему бы удалось".

Меня это удивило. Я, когда пришел в следующий раз на встречу с Высоцким, на очередной сеанс портретирования, сказал об этом разговоре Владимиру Семеновичу, он вроде бы промолчал, но, как я понял, он эту мнимость дружбы с тогдашней литературной элитой начал понимать. Мне кажется, они просто ему завидовали. Его народной славе.

Юрий Мелентьев еще сказал мне, что был такой случай, что предложили дать Высоцкому возможность напечатать стихи, но эти именитые друзья заявили, что Высоцкий — дворовой художник, певец-самоучка без культуры писания и так далее. Это Мелентьев рассказывал в присутствии многих людей. Меня это поразило.

Я написал его поющим, на темном фоне и в одежде Гамлета.

Почему? Я признавался Владимиру Семеновичу, что в восторге от его песен, но не вижу в нем как в актере ничего выдающегося. Какая-то искусственность. А я все-таки в это время во ВГИКе учился, много хороших фильмов смотрел, актеров великих. Он как-то даже внешне не обиделся, но наоборот, дал мне с женой билеты на "Гамлета". Мы пришли, видим, что он на гитаре играет, я подумал, что в театре он такой же, как в кино.

Но когда я посмотрел спектакль, когда увидел его Гамлета, я был потрясен. В спектакле он меня поразил. Я изменил о нем мнение как об актере. Хотя в кино до сих пор стиль его игры мне не нравится. Неорганично все; как ни парадоксально, но я не вижу в нем киноактера, он театрален во всем. Есть же театральные актеры, и великие, которые были бы смешны в кино со своей декламацией.

Так вот, в театре Высоцкий выше всяких похвал. Я и попытался в портрете передать состояние актера, вошедшего в образ Гамлета. А уже позднее, после его трагедии, осознав, как ему мешали многие его якобы друзья, я изобразил удавку на шее, и с двух сторон эту удавку затягивают те, кто нынче клянется, что всю жизнь ему помогали. Они этот узел постепенно затянули до конца. Я считаю, что они приложили много усилий для его гибели. Они унижали его, не считали ровней себе.

В.Б.: А с самим Владимиром Высоцким ты не говорил на эту тему? Сама идея "Высоцкий и его демоны" появилась уже после его гибели, или еще при его жизни ты об этом задумывался?

С.Б.: Я-то многое при его жизни не знал. Многое не понимал. Но кто-то же его сначала спаивал, а потом накачивал наркотиками. Или тихо помалкивал. Ведь никто же всерьез не боролся за него! Я мало знал его друзей, но не видел от них помощи Высоцкому. Был случай, когда мы были в редакции модного тогда журнала "Юность". Я же по наивности, не будучи другом его, но зная от него о страстном желании напечататься, позвал его с собой на открытие выставки художницы, моей хорошей знакомой, в помещении журнала "Юность". Этакий вернисаж популярного журнала. Я его уговорил поехать со мной, посмотреть хорошие офорты, но сам мечтал познакомить Высоцкого с главным редактором журнала "Юность" Андреем Дементьевым. Я подвел Дементьева к Владимиру Высоцкому, а сам держал в руках тетрадку с его стихами, от руки записанными самим Высоцким.

Говорю Андрею Дементьеву: "Вы же главный редактор, Вы же можете несколько страниц в журнале дать для стихов Высоцкого". И протягиваю ему тетрадку. А он как-то фамильярно так отвечает, похлопывая Высоцкого по плечу: "Пописываешь все...", и эту тетрадку взял у меня. Но так эти стихи и не появились. В них не было ничего запрещенного. Что же мешало всем этим дементьевым?.. Вот такие были у него друзья.

В.Б.: Ты, Сергей, сказал, что полюбил песни Высоцкого еще в сибирской деревне. Интересно, чем притягивал к себе Владимир Высоцкий простых сибиряков, кондовый русский люд?

С.Б.: Я думаю, что он интуитивно чувствовал душу простого народа, его настроение, его интересы. Он чем хорош? Тем, что великолепно знает простых людей, чувствует их. Окружающие его поэты мнили себя интеллигенцией, элитой, простых людей чурались. Они не задевали души этих простых людей. А Высоцкий был наш, я чувствовал всегда в нем близость к таким простым людям, он ведь и убегал от своей интеллигенции, от своего театра, то с моряками, то с шоферами, с золотодобытчиками, с летчиками. Ему с ними было интересно. Думаю, этой своей народностью он и добился такого признания у всех.

Ведь он прославился не среди своей элитарной братии, его народ поднял. Вот в чем парадокс. Он вроде бы сам любил такую роскошную жизнь, а писал для народа. И то, что он написал о шахтерах, о солдатах, о фронтовиках — это прекрасно. Шахтеры чувствовали его своим, моряки — своим, альпинисты — своим. Он чувствовал нерв человека, о чем переживает, чем страдает человек.

Я его спрашивал: "Владимир Семенович, я не понимаю, Вы говорите, у Вас мать из интеллигенции, отец — военный офицер, они даже за границей жили долго, и детство у Вас было достаточно спокойное и благополучное по сравнению со многими Вашими сверстниками, рожденными в 37 году. Как получилось, что Вы так здорово чувствуете народ?"

Он мне рассказывал множество историй, как он то с грузчиками где-то загулял, то с бригадой шахтеров куда-то уехал. И везде был свой. Удивительно.

Ну а когда он на гитаре им играл, всегда это вызывало восторг. Я думаю, в его элитном окружении над ним посмеивались за этакое простонародье, за его походы в народ.

В.Б.: Получается, что Владимир Высоцкий был "свой среди чужих, чужой среди своих". Профессионально существовал в одной среде, а писал все свои лучшие песни для других. Так и стал народным певцом, не понятый своим же близким окружением.

Вроде бы по этим лучшим песням ему быть бы ближе к Василию Шукшину, к Василию Белову, в их прозе жили его герои, а не в стихах Вознесенского и Рождественского. Увы, с русскими писателями у него близкого контакта не было. А те литераторы либеральные, что окружали его, презирали его стихи, простоту его песен, но использовали его популярность. Он сам это понимал ли? Говорил ли себе?

С.Б.: Он был очень осторожен. Или театр его приучил к осторожности, или жизнь, но он был настолько осторожный, что редко о ком-то позволял себе резко сказать.

Я ему говорю: "Что это Вас так Эльдар Рязанов подводит, подставляет?" А он как-то его оправдывает. Что Госкино не утвердило, что помешали. Это вранье было полное. Вот Митта захотел утвердить Высоцкого — и утвердил. А у Рязанова-то влияния в десять раз больше было. Во все власти вхож. А как осторожно он с тем же Андреем Дементьевым себя держал, как-то даже подобострастно.

В.Б.: Интересно, как эти его "демоны", его друзья оценили твой портрет Высоцкого, безусловно превосходную работу?

С.Б.: Те, кто любит Владимира Высоцкого, они работу хвалили, но замечали все детали. У меня не была написана гитара с натуры, и они отмечали, что вот тут должен быть порез на гитаре, там — трещина... Я вынужден был взять портрет и пойти в музей Высоцкого, там дописать эту гитару. Но там руководство как увидело портрет, уже в окружении демонов, такой шум подняли. Я схватил портрет и убежал. Просто потом в следующий раз пришел с этюдником и сделал отдельный рисунок гитары. К счастью, меня не узнали. Трактовка моя все его окружение возмутила беспредельно. Правда, они и друг с другом постоянно воюют. Врут друг на друга, приписывают себе звания лучших друзей Высоцкого.

Потом уже с рисунка я перенес гитару в портрет. Но все эти демоны возмущены. Для них это дико. Как это их обвинять в гибели Высоцкого?

После портрета Высоцкого я хотел написать его друга Валерия Золотухина. Мы познакомились с Валерой еще при жизни Владимира Семеновича, он и жил рядом с моей мастерской, тоже на улице Кедрова. Но я его так и не дописал. Тем более, он примкнул к нашим врагам, и мы разошлись напрочь.

Я к тому же приступил к своим большим жанровым картинам. Я всегда любил жанровые картины. Жанровая картина — это отображение той жизни, где ты живешь. Есть и историческая жанровая картина. Но я пытался писать то, что есть на самом деле, исследовать свое время. Очередь у магазина, танцевальный кружок в ДК "Новатор". Я одно время работал художником-оформителем в ДК "Новатор", мне там дали мастерскую, я картин десять жанровых там написал. Это все в брежневское время.

Я, кстати, и портрет Леонида Ильича Брежнева с натуры написал. Я познакомился с его охраной, написал письмо от Союза художников. У меня был единственный в Советском Союзе договор на портрет Леонида Ильича Брежнева. И через руководителя охраны я получил возможность войти к нему, и в Кремле, на фоне дверей Георгиевского зала я написал его стоя, открывающим эту золотую дверь. И он вполоборота, как бы идя от нас, повернулся к нам лицом и как бы сочувствует нам своим взглядом. Мол, жаль мне вас всех, я ухожу, а там, за дверью, черное пространство и из этого черного пространства (это уже я позже дописал) проглядывают Михаил Горбачев и Борис Ельцин. Это был 1982 год, год моей встречи с Брежневым. Я выставлял этот портрет, и у меня его купили японцы. Но я продал не тот, что с натуры делал, а автокопию.

В 1982 году его купили в музей в Токио.

И сейчас он там.

В горбачевское время я тоже написал цикл жанровых картин. "Рижский рынок", это тогда был один из символов рыночной экономики. Там продавалось все. В грязи, в рваных палатках весь ширпотреб Европы. "Проводы в армию", еще ряд работ.

С 1989 года уже начались всем известные социальные полотна. Сначала "Неравный брак", где я собрал за одним столом всех людей, в основном это представители московской либеральной интеллигенции, это 240 портретов, чтобы люди увидели тех людей, для которых самое главное — это кормушка. Лишь бы пожрать и попить за чужой счет. И во главе Ельцин сидит. Задача была — народу раскрыть глаза. Это страшные люди. А в клетке заперты наши истинные патриоты. Распутин, Белов, Питирим, Иоанн Петербургский. А невеста — это наша Россия. Вернее, еще весь Союз. Это же 1989 год. Мне и в голову не могло прийти, что Союз распадется.

Так что, по сути, я всю жизнь и пишу жанровые картины.

Единственное, в чем я изменил себе, я пишу сейчас эти картины более доходчиво для людей. Скажем, "Неравный брак" надо было объяснять, не все зрители сразу понимали смысл. Но сейчас время такое, что надо все давать в лоб, чтобы всем была понятна идея. Я хочу раскрывать глаза людям.

То, что я сам вижу, хочется донести до всех.

В.Б.: А сейчас над чем работаешь?

С.Б.: Я все лето работал в Италии, писал портреты, зарабатывал деньги, чтобы зимой спокойно писать новую картину. Я как только начинаю работать над большой картиной, ни на что не отвлекаюсь, и нет заработков. Пять лет писал эти большие работы и никаких заказов не брал. Я вообще-то по-хорошему хочу написать портреты Распутина, Белова. Надо серьезные портреты написать. Думаю, у меня это получится. Их же сознательно затирают, к телевидению не подпускают.

Ну, а на большую работу надо время.

Замысел есть. Но я знаю, если расскажу о своем проекте, так и не исполню. У меня еще не было случая, чтобы я рассказал о будущей картине и потом написал ее. Поэтому сначала напишу, а потом уже тебе расскажу...

В.Б.: А как вообще сейчас русскому художнику живется? Ты общаешься с коллегами, на что они живут?

С.Б.: Живопись — это колоссальное ремесло. И колоссальный труд. Если не попишешь месяц, тебя отбрасывает на полгода для восстановления формы. Я в армии был два года, а после армии я восстанавливался семь лет до уровня того, что у меня было. Здесь один талант не спасает. Наверное, так и везде. Все талантливые люди, которые со мной учились, они исчезли. Я их не вижу. То, что от природы дано было: мгновенно схватывали характер человека, легко рисовали — все исчезает без труда. Талант наказывает ленивых. Вот и Высоцкий. Пьянки, гулянки, а работал-то по-черному. Кто еще столько песен написал?

Это я и к заработкам художников. Тот, кто умеет работать, и сегодня выживает.

Вот меня за политику так обложили в Москве, нельзя нигде ничего продать через наши художественные организации. Я еду в любую страну и легко зарабатываю необходимые деньги. Ведь уровень-то виден. Даже закрыли бы для меня любимую Италию, всю Европу в целом, поеду еще куда-нибудь, хоть в Африку, и там заработаю. Естественно, я мог бы в Италии очень хорошо заработать, но для этого там надо долго жить. Чтобы ты был их художником. А наскоками, конечно, по сниженным ценам работаю.

Я еще и лекции за границей читаю. По технике масляной живописи. По композиции. В Италии в этот раз я даже выступал с лекциями о живописи итальянского Возрождения. Я ее очень хорошо знаю, лучше многих итальянцев. Поэтому проблемы нет — заработать.

В.Б.: Ты, Сергей, родом откуда?

С.Б.: Из Сибири. Родился в Новосибирской области, а потом нас всех, старообрядцев, собрали в одной деревне. Я ведь как рисовать начал. Совершенно случайно. Я был маленький, когда мы первые купили телевизор в деревне. И надо же, первым фильмом, который мы смотрели, был фильм о художнике Карле Брюллове. И мои родители увидели, как родители Брюллова наказывали его, если он плохо рисовал. Его заставляли рисовать. И он стал мастером. Мама на мне провела эксперимент, заставляла рисовать уточек, корову и так далее, даже била за плохие рисунки. На улицу не отпускала. Я нарисую то, что надо, тогда — иди, гуляй! Так постепенно я втянулся. У нас был Дом пионеров прекрасный, это уже было в Енакиево, Донецкой области. Потом в Донецке художественная школа, затем художественное училище в Краснодаре. Удалось побывать в Париже, первым делом скопировал Джоконду в Лувре, скопировал Делакруа, Жерико... Потом армия. И потом закончил ВГИК по специальности художник-постановщик. ВГИК — это прекрасный институт в мои годы был. Хорошая школа.

Тем более, я не хотел идти в услужение в Союз художников, там надо было спину гнуть перед начальством. Я тут я писал, что хотел, а для денег работал над фильмами. Восемнадцать кинофильмов мною сделано, как художником. "Вешние воды" по Тургеневу, боевик "Без права на провал", "Детство Темы"...

Я получил первую категорию как художник.

Но с Высоцким в кино не сталкивался. Я просто с детства был влюблен в него, вот сам и вышел на него. С сибирских времен я романтически мечтал о его портрете, а в Москве, уже имея опыт, и жизненный, и художнический, решил свой замысел осуществить. Я был на последнем курсе ВГИКа, когда познакомился с ним.

В.Б.: На твой взгляд, сегодня, спустя десятилетия после смерти, что осталось от Владимира Высоцкого? Каково его место в русской культуре ХХ века?

С.Б.: В любом случае он останется в русской культуре, даже если страну сделают колонией Европы, если мы не вылезем из кризиса, а это ужасная жизнь. Только на выживание.

Но и в такой среде для выживания его песни останутся. Вот интересно, ты не задумывался над тем, что он пел в молодости, и что пел в конце жизни? Мне кажется, все лучшее у него было в начале. Последний период он иногда вымучивал, и пел уже не о людях, а о себе. Все-таки его утопило его окружение. От зависти. Я уверен, что Окуджава не останется.

А его "Кони", "Банька", военные песни навсегда останутся. Борьба за добро. И шутка останется. Шуточные песни мне меньше нравятся, но они тоже останутся в народе. Хотя, конечно, уже сейчас он не так популярен, как в брежневское время. Не так нужен со своей искренностью. Он отошел на задний план. Тот же Цой или Шевчук у молодых более популярны.

Владимир Высоцкий — трагическая личность. Он как-то мне рассказывал, что в поездке по Америке получил за выступления около сорока тысяч долларов, по тем временам это была убийственная сумма. И он рассказал, как накупил для семьи, для друзей всего... Говорят он жадный был. Нет. Это вранье все. Но доллары его подкосили. А про Марину Влади он мне с надрывом говорил. Как Есенин об Айседоре. Я-то думал, что большая любовь у них, а он как-то тяготился ею. Не знаю уж, почему... Но в Россию он верил. Не мог остаться нигде.