Вчера, думая и говоря о Булате, я сказала: на Ваганьковском есть "аллея", предусмотрительно предоставленная нынешнему обитателю земли сырой и будущему обитателю этого места. Некто, почитатель Булата и мой, радостно воскликнул: "Хорошо, что Вы это сказали. Я живу поблизости от этого кладбища, мне будет недалеко посещать ваши могилы"...

Булат, я смеюсь.

Я еще не привыкла говорить о нем в прошедшем времени. Булат, по-моему, тоже смеется.

Булат всегда любил смеяться, но смеялся он только над собой. Однажды, выступая перед аудиторией, он сказал: "Я не гитарист, я не пишу музыку, нот не знаю, даже и не пою теперь. Иногда пробую писать стихи, не всегда выходит. Пишу прозу — тоже не всегда выходит". И тогда — это подлинные слова Булата — какой-то замечательный малый из заднего ряда крикнул: "Ну и зачем ты сюда пришел?" Булат смеялся, когда рассказывал об этом. Смеялся, понятно, над собой, а этого малого он возлюбил.

Булат говорил, что он всегда попадает в дурацкие ситуции. Однажды его остановил милиционер, но никак не наказал за маленькое нарушение. Булат был ему благодарен, хотел что-то подарить. У него с собой была книга, "Похождения Шипова", и Булат протянул книгу милиционеру: "Спасибо, это Вам. Тут немножко есть о Льве Толстом". Добрый милиционер ответил: "Я Толстого уже читал. Езжай дальше, и не нарушай".

Почему я сейчас об этом? Потому что я не хочу, чтобы какая-то заунывность присутствовала в словах, ему посвященных. Вот анекдот, который он очень любил и мне рассказывал. В Тбилиси богатый грузин сидит на веранде. Пасха. Внизу идет бедный грузин, приветствует богатого: "Христос воскресе!". Богатый: "Да знаю, знаю"... Для Булата и для меня это стало поговоркой. Когда произносят какие-нибудь лишние слова, я говорю: "Знаю, знаю".

Булат Шалвович не любил никаких наград. Когда ему исполнилось 60 лет, 9 мая 1984-го, Булат пришел ко мне и спросил: "Как ты думаешь, они не могут мне насильно орден дать?" Я ответила: "Булат, не бойся, они не дадут тебе насильно орден. Для этого надо заполнять какие-то анкеты". Юбиляр опасался напрасно: никто ему ордена не дал, и поздравления он получил только от близких людей.

Булат был очень великодушным, очень добрым. Он помогал многим людям — не только голосом своим, но и деньгами, которых у него никогда много не было. Помогал, но никогда не рассказывал об этом. Булат хорошо знал цену беды. Когда он учительствовал в Калуге и надо было выходить на майскую демонстрацию, Булат подшивал бахрому снизу на брюках, чтобы выглядеть прилично при учениках. Он все-таки был сын "врагов народа" и не ждал ничего хорошего.

Иногда у Булата совсем не было денег, но он никогда не просил в долг. В Америке доктор, который его оперировал, удивлялся: "Если он у вас такой знаменитый, то почему такой бедный?" Деньги на операцию предлагали многие, но дал их — от издательства в счет будущей книги — Лев Копелев. И этот долг Булат вернул. Но главное, что Булат исполнил свой художественный, свой человеческий долг. В этом смысле мы будем считать его жизнь совершенной.

Когда Булат в последние годы работал в комиссии по помилованию, ему очень тяжело было принимать в этом участие, читать эти бумаги. Он ходатайствовал именно о помиловании, был против смертной казни. Булат всегда просил не для себя, и мне говорил: "Когда ты будешь просить за кого-то, можешь подписать: Белла и Булат".

У него есть "Песенка о кабинетах моих друзей":

Зайду к Белле в кабинет, скажу: "Здравствуй, Белла!"

Скажу: "Дело у меня, помоги решить..."

Она скажет: "Ерунда, разве это дело?.."

И, конечно, сразу мне станет легче жить.

Я просила за многих. Сейчас у меня на столе лежит письмо Президенту с просьбой вернуть российское гражданство Ирине Ратушинской. Письмо Президенту заканчивается словами Булата.

Смеяться над собой, а не над другими – черта подлинного величия и благородства ("Ирония – избранника занятье"). Булат обращался к Человечеству – публике зала, или людям, населяющим белый свет. Другого света я не знаю пока, а когда узнаю – не сумею сказать.

Мы не однажды обменивались посланиями и посвящениями друг другу. У него есть "Песенка для Беллы", у меня — "Песенка для Булата". Был такой вечер в 1972 году, мы с Нани Брегвадзе выступали на сцене Дома литераторов. Ведущим вечера был Булат. Он тогда заметил, что мне скучно читать все одно и тоже, и вдруг подарил маленький ключик.

И все теперь пойдет на лад,

я буду жить для слез, для рифм.

Не зря — вчера, не зря — Булат,

не зря мне ключик подарил!

Некоторые говорили, что Булат суров и замкнут, а он был так великодушен, что приходилось это скрывать. Году, кажется, в 1995, я как-то позвонила Булату, а он говорит: "Не мешай сейчас, я варю суп". Потом он перезвонил, но я ему за это время написала стихи. Это всего лишь дарственная надпись на книге "Гряда камней":

Булат — суров, на ласку скуп.

Несмело я звоню Булату.

Читатель ждет уж рифмы: "слух".

У рифмы я в гостях бываю,

звоню; Булат: — "Варю я суп", —

варить? дарить коня улану?

Но по Тверскому по бульвару

когда я, крадучись, иду,

лицо у многих глаз краду:

лицо посвящено Булату.

И знаю: выше есть любовь

любви. Читатель ужаснется.

Но только пусть твоя ладонь,

твоя, а не моя ладонь

лба охладевшего коснется.

Случилось не так, как я загадывала. Когда я в 1984 лежала в больнице в Питере, я отправила оттуда Булату такую телеграмму:

Средь роз, в халате и в палате,

я не по чину возлежу.

Но все тоскую о Булате,

все в сторону его гляжу.

Когда б не димедрол и но-шпа,

я знала, что заря всенощна.

Здесь вдоль гранита тени бродят,

здесь на ночь все мосты разводят –

один забыт и не разъят

меж мною и тобой, Булат.

Думаю, что неслучайно, хоть и не преднамеренно, во многих моих посвящениях Булату появляется Пушкин.

Нельзя провиниться перед Пушкиным.

Нельзя провиниться пред именем, образом, голосом Булата. Булат никому никогда не давал советов, указаний, приказаний, но некий приказ его я слышу: давайте будем вести себя благопристойно, давайте не совершать дурных поступков. В моем давнем, 1977 года, "Шуточном послании к другу", опять появляется Пушкин.

Покуда жилкой голубою

безумья орошен висок,

Булат, возьми меня с собою,

люблю твой легонький возок.

Ямщик! Я, что ли, – завсегдатай

саней? Скорей! Пора домой,

в былое. О Булат, солдатик,

родимый, не убитый мой.

А остальное – обойдется,

приложится, как ты сказал.

Вот зал, и вальс из окон льется.

Вот бал, а нас никто не звал.

А все ж войдем. Там, у колонны...

так смугл и бледен... Сей любви

не перенесть! То — Он. Да Он ли?

Не надо знать, и не гляди.

Зачем дано? Зачем мы вхожи

в красу чужбин, в чужие дни?

Булат, везде одно и то же.

Булат, садись! Ямщик, гони!

Как снег летит! Как снегу много!

Как мною ты любим, мой брат!

Какая долгая дорога

из Петербурга в Ленинград.

Когда-то в Грузии ко мне подошел добрый прекрасный человек и сказал: "Я двоюродный брат Булата Окуджавы". Я поцеловала его и ответила: "А я родной брат Вашего двоюродного брата".

Булат Окуджава – родной брат Человечества, искупающий как подобает поэту, вину Человечества, все прегрешения человеческие. Булат помогал многим, может быть, поможет нам и тем, кто будет после.

Монолог Беллы Ахмадулиной записан Виктором Куллэ 15 мая 1998 г.