Из записей о Булате

Он звонил и всегда говорил:

— Привет, это Булат.

Я отвечал:

— Твой голос уже представился.

И он хмыкал, довольный.

Сам обычно снимал трубку сразу, с первого гудка.

Если он бывал не в отъезде, я звонил ему 9 мая (его день рождения):

— Поздравляю.

Он с живостью:

— А я тебя.

Я:

— Я тебя не только с общим праздником.

Он тянул:

— А-а... — словно бы разочарованно, с притворным кокетством.

* * *

Когда-то давно я ночевал у него на литгазетовской даче в Шереметьеве – он тогда работал в редакции. Сидели вечером в клубном ресторане, вдруг кому-то втемяшилось: на дачу! Были еще Огнев, Межелайтис, Левитанский, кажется, Малдонис. Поехали на двух такси. Набились к Огневу, прибавились знакомые соседи. Булат много пел. Потом местные разобрали гостей. Меня позвал Булат. Это было еще до Оли. Жена оказалась в отъезде. Булат постелил мне крахмальное белье и пожелал спокойной ночи.

Я плохо спал на новом месте, проснулся рано, долго ждал, пока рассветет – была зима. Потом встал, посидел, вышел наружу. бродил под соснами. Стояла полная тишина, Шереметьевского аэропорта еще не было. Я замерз, вернулся. Булат все еще спал.

Он вообще любил поспать, в ялтинском Доме, весной, обычно появлялся только к завтраку. Одно время они – Булат, Оля и маленький Булька – увлекались отдыхом на турбазах Дома ученых, в палатках. Меня это удивляло – Булат ведь был отчасти сибарит. Он объяснил: из-за отчетливо другого общества.

* * *

Булат – автомобилист. Сдал на права, купил "Запорожец". Потом у него были "Жигули". К престижным иномаркам относился с полным равнодушием. Это как с гитарой. Корреспонденты не раз спрашивали, какая у него гитара. Думали: что-нибудь особенное. Он небрежно отвечал, что для него это роли не играет. И еще иногда называл цену: кажется, одиннадцать рублей.

Ездил очень аккуратно и уверенно, в том числе при плохой погоде.

Довольно долго мы были с ним членами правления Московского Литфонда. Согласились, чтобы иметь возможность при необходимости помочь материально тому или иному бедному стихотворцу или прозаику (пособие, бесплатная путевка). После каждого заседания (раз в две недели) мы обязательно отправлялись ужинать в Клуб. Переезжаем через трамвайную линию на Беговой. Женщина лезет под самые колеса. Я возмущаюсь: "Не видит!.." Булат отвечает спокойно: "Я-то вижу".

Не просигналил ошеломляюще над ухом, не рыкнул мотором.

В 1974 году умер мой однокашник Боря Балтер. В Малеевке, вернее, в деревне за рекой, где он построил дом. Едем на похороны. Булат заезжает за мной на Ломоносовский. На заднем сиденье Искандеры – Фазиль и Тоня. Я показываю, как удобнее выехать на Минское шоссе.

Балтер писал мало. Однако одна его повесть помнится. Первоначально она была напечатана в "Тарусских страницах" и называлась очень невыразительно: "Трое в одном городе". Новое название помогло обратить на нее внимание. Это строчка из Булата: "Да свидания, мальчики". Она подходила точно и была позаимствована с разрешения автора.

На полдороге, в Голицыне, остановились у стекляшки, где мы с Фазилем приняли по стакану коньяка, чтобы снять напряжение. Булат, понятно, воздержался, да он и никогда не был сторонником подобных ударных доз.

Народу съехалось много – на автомобилях и на поезде. Здесь были первая жена Бориса Валя и сын Игорь, которых я давно и хорошо знал, и вторая его жена, Галя, которуя я тоже знал, и обе сестры, их я знал также, и еще всякие знакомые люди.

На поминки мы не остались. И когда уже выбрались на шоссе, подсигналив, вихрем обогнал нас Вася Аксенов, а через заднее стекло помахали, обернувшись, Валя и старшая сестра покойного Лана. Лишь в этот момент мы почувствовали, что едем не слишком быстро. Булат не отреагировал – не дернулся, не нажал газ.

Опять, с той же целью, остановились в Голицыне.

* * *

На похоронах Булат никогда не приближался к гробу. Если была возможность, вообще оставался в соседнем помещении – фойе или комнате. Стоял там один, растерянный, неприкаянный. В церкви, где его отпевали, я сказал об этом Войновичу.

* * *

Среди писателей (мужчин) всегда были люди, любившие и умевшие готовить. Зажарить большой кусок мяса или, что сложней, сделать настоящий шашлык человек на сорок где-нибудь на даче.

Таланты Булата в этой области были куда шире. Однажды они с Олей пригласили нас в гости, но она неожиданно куда-то уехала. Он визит не отменил. Они жили тогда у Речного вокзала. Мы с Инной шли от метро и увидели Булата, стоящего на балконе своего девятого этажа. Так стоит в ожидании гостей хорошая хозяйка, у которой уже все готово. Он сделал нам сверху ручкой.

Была, помню, отварная осетрина, жареная нежная телятина. Инна спросила, а что бы изменилось, если бы была дома Оля. Он ответил, что присутствовали бы всякие украшательства в виде травок. Однако и он потом к этому очень приобщился. Разные корешки и порошки присылали ему тифлисские родственники.

Как-то он пригласил меня на обед – на дачу в Мичуринце. Я тогда был у него (там, а не в городе), кажется, последний раз. Боже мой, я жил на соседней станции, и сколько он звал меня, да чаще всего что-то мешало или просто было лень!

Стол был сервирован по высшему классу, с переменой тарелок, вилок и ножей.

Помимо основных блюд, всякие салаты, подливы и соусы. Он положил мне голубец (не покупной, разумеется), я попробовал, похвалил, однако заметил, что блюдо слегка островато. Булат удивился: "Странно, я клал мало перца..."

* * *

При долгих дружеских ужинах в Клубе он иногда блаженно сползал со стула, далеко вытянув ноги под столом, и сидел так – над скатертью торчала только его голова.

* * *

Разговор о брезгливости. Булат, морщась, сказал, что в детстве не переносил, когда кто-то щедро предлагал доесть-долизать мороженое или допить полстакана "крем-соды". Даже близкие. Мне это было очень понятно, и я с отвращением вспомнил уже обслюненный сосок камеры, когда общими усилиями надувался спустивший футбольный мяч. Но потом была война, и мы сейчас отметили, что брезгливость у нас обоих напрочь исчезла. Ели из одного котелка не только с другом-напарником, но и с кем попало, из любой посуды, просили оставить "сорок" и затягивались чужим мокрым окурком. А с брезгливостью там делать нечего – загнешься, дойдешь...

Но самое поразительное: мы вернулись с войны – и тут же возвратились наши прежние привычки и ощущения.

* * *

Булат не раз говорил, что в детстве поверил, будто его отец – враг народа. Нет, это он потом придумал, наклепал на себя. Настучал себе и заодно другим тоже.

В его автобиографической прозе присутствует редкая безжалостность к себе – невнимательному, равнодушному (например, в рассказе о проводах матери). Порой даже слишком – как игра.

* * *

Известный телеведущий, приехав к Булату в Переделкино за интервью, запричитал: "И вот на такой дачке живет сам Окуджава?!"

Булат очень сдержанно ответил, что это литфондовское помещение его вполне устраивает.

* * *

В песенке о Ваньке Морозове строчку "Он в старый цирк ходил на площади" Булат для своих пел:

Он в цирк ходил на Старой площади...

На Старой площади, как известно, помещался ЦК КПСС. В цирк!

(Рифма "Морозова – морочила" – дань моде, времени, приобщение к младшим друзьям.)

А произнося известные строки Маяковского:

Через четыре года

Здесь будет город-сад,

– он менял последнюю: "Здесь будет голый зад".

Тоже давно, в т.н. советские времена. Обожал такие штучки.

* * *

Один из любимых анекдотов Булата, который я слышал от него множество раз. Тифлис. пасха. На балконе второго этажа сидит пожилой грузин. По тротуару идет знакомый, поднимает голову и говорит: "Христос воскрес!"

Первый лениво отвечает сверху: "Знаю, знаю..."

* * *

Я как профессионал не верил ему, будто он сначала пишет стихи, а потом некоторые из них кладет на музыку. Убежден, что в его песнях то и другое возникало одновременно.

Я отношусь к числу тех, кто горячо восхитился, услышав самые первые его песни. Разумеется, не ставлю себе этого в заслугу. Некоторые очень хорошие поэты (Смеляков, Луконин) сперва не приняли его. Композиторы тоже его поносили, как-то излишне задето. Тогда регулярно устраивались в Дубовом зале ЦДЛ встречи с ними. Помню, Мурадели важно, свысока говорил, что композиторы лучше понимают в стихах, чем поэты в музыке.

А вот Блантер, который обычно ругал всех и вся, в том числе Булата, неожиданно сочинил пять песен – не просто на его стихи, но на его готовые песни ("Леньку Королева" и др.). Это он сделал не специально, не в качестве полемики, а потому, что песен Булата не слыхал и стихи взял из его книжки. Эти странные песни даже вышли отдельной пластиночкой, но их никто не заметил.

А Булат не протестовал, тоже не просигналил под ухом: вы, мол, что! Их вся Россия знает!.. Нет, пожалуйста. Это его черта. Он всегда раньше говорил: "Я фаталист".

* * *

Для меня не менее нелепо, когда другие артисты пели и поют его песни. У каждого истинного исполнителя есть обязательный свой знак, особинка. Трудно принять "Темную ночь" или "Шаланды", спетые не Бернесом. А здесь тем более. Ведь песни Булата непременно включают в себя и его голос. Подменять его специфический, неповторимый тенорок – все равно что подменять его мелодию, как в случае с Блантером. Такие исполнители вольно или невольно снижают впечатление от песен Булата.

Пожалуй, можно сделать исключение для женского голоса. Это как другой инструмент. А мужчинам, считаю, лучше было бы петь то, что не исполнял сам Булат (прелестные песенки на музыку И. Шварца, а также сочиненное Булатом для водевилей).

* * *

Справедливости ради скажу, что именно артисты не раз давали ему отдохнуть во время длительных выступлений. Однажды я попросил его спеть одну из самых моих любимых – "По Смоленской дороге". Булат с грустью сказал, что ему сейчас тяжело ее вытягивать.

С годами ему стало трудно не только петь, но и играть. Помогал Булатик, прекрасно аккомпанируя на рояле. Булат пробовал даже выходить к микрофону без гитары. Но Эдик Колмановский посоветовал ему не делать этого – распадается образ. Нужно хотя бы просто иметь ее в руках. Булат согласился.

* * *

Стены у него дома – и в городе, и на даче – густо увешаны картинами, картинками, рисунками, фотографиями. (Такое было в моде в конце прошлого века.) Кое-что выбрал и сохранил он сам, но большинство – Оля.

Галя когда-то его нарисовала (1970), этот портрет висит в его городской квартире, не раз воспроизводился. А Галин рисунок Беллы со спины, который Булат неоднократно демонстрировал по ТВ, долго находился на даче, теперь тоже в Москве. Галя рисовала их обоих в Ялте. У Булата все сохранилось, а Белла свои тогдашние изображения, по-моему, потеряла. Это она потом стала осмотрительной.

* * *

Что есть общее у Булата и Беллы?

Булат бессчетно выступал – не только с эстрады, но и пел в компаниях, в гостях, в домах знакомых и полузнакомых. Порой ему хотелось не петь, а почитать свои стихи, не ставшие песнями, проверить, как их воспринимают. Читал очень просто, даже буднично, без нажима и аффектации. Публика слушала вежливо, как неизбежное, и ждала с нетерпением, когда же он опять запоет. Повторюсь: песни Булата – это не только стихи и мелодия, но и его сразу узнаваемый, заставляющий прислушиваться голос.

И вот ответ на вопрос. Представьте себе, что Белла никогда не читает свои стихи вслух, вы их встречаете лишь напечатанными. Пропадает очень многое – не только ее волшебный, страдающий голосок, не только ее трогательная, тянущаяся к микрофону фигурка – она и писать будет по-другому.

Ее чтение – то же самое, что пение Булата. Только без гитары.

* * *

Марк Бернес последние годы жизни фактически не снимался в кино. Одно время после грубых газетных нападок его перестали приглашать, а потом он уже сам не захотел играть что попало. Выступал в концертах, записывал диски, с огромным успехом гастролировал. Но обида оставалась.

Как-то я сказал об этом Булату, и тот в сценарий "Женя, Женечка и "катюша"" вставил роль специально для него. В титрах она так и значится: "Полковник, похожий на Бернеса".

Марк отнесся к этой работе очень серьезно, покрасил волосы в желтый цвет (его даже не узнавали), но по ходу съемок роль не раз урезалась, и удовлетворения артист не получил. Однако благодаря Булату снова вдохнул воздух съемочной площадки.

Это была последняя роль Бернеса.

* * *

1960 год. Тарханы. В тихий и безлюдный летний день, осмотрев лермонтовскую усадьбу и посетив могилу, мы (Г. Гулиа, Б. Окуджава, Е. Винокуров, М. Львов и я) подошли к местной школе – встретиться с молодыми экскурсоводами и учителями.

Между двумя стволами была закреплена стальная палка – турник. Я спросил Булата: можешь подтянуться?.. Он подпрыгнул, взялся за перекладину и с абсолютной легкостью подтянулся несколько раз.

Мы отвечали на вопросы собравшихся, читать собственные стихи отказались.

* * *

Во что любят играть мужчины? В шахматы? В карты? В нарды? В бильярд? В домино?.. В теннис, волейбол, футбол?..

А что! Я уже в зрелые годы играл в футбол с Женей Винокуровым, с Мишей Лукониным, даже с Михаилом Леонтьевичем Милем.

А во что мы играли с Булатом? Угадать невозможно – в крокет. Причем не один раз, а регулярно.

Как-то в Ялте он спросил меня, знаю ли я правила. Я ответил отрицательно — помню, в детстве играли на даче взрослые, и все. Он обещал научить.

Там, в ялтинском Доме, хранился (кажется, в библиотеке) набор, "партия" крокета: деревянные шары и молотки, проволочные воротца. Была и площадочка — не слишком ровная. Я пытался уклониться, но Булат за час до обеда деликатно стучал в мою дверь.

Потом идущие в столовую останавливались и с удивлением смотрели, как мы, согнувшись, нацеливаемся молотками. Единственно приятным для меня в этом занятии был звук сшибающихся шаров, отдаленно, не так резко, напоминавший бильярдный. Тягучая, скучная игра.

Зачем ему это было нужно? Виделось нечто старинное, дворянское? Нравилось само слово?

Было время, мы ездили в Ялту каждую весну, и он еще зимой говорил порой, потирая руки: "Поиграем в крокет!.."

* * *

Он дарил нам немало своих книг, заграничных пластинок и кассет – все, разумеется, с авторскими надписями. Иногда они варьировались, повторялись: "от одного гитариста", "от старого гитариста", "от бывшего гитариста", "с тысячью поцелуйчиков" и т.д.

Приведу целиком его надпись на книге прозы "Глоток свободы":

"Дорогие Ваншенкины, эту книжку под псевдонимом я дарю вам, как знак признательности за вашу снисходительность ко мне и ваше великодушие.

Простите, если я очень переусердствовал. Я давно уже ношу сюртук.

8.2.72. Обнимаю, Булат".

Я бы еще добавил, что он давно уже примерял и ментик.

* * *

Он любил своих близких, своих друзей, любил общение, беседы, застолья. Но он долгие годы стоял под грузом своей известности и не мог ничего с этим поделать, ибо уровень и одновременно обширность его поклонников были выше и необъятней, чем у кого бы то ни было.

Отсюда его все возрастающая тяга к одиночеству.

* * *

В 1979 году я лежал с инфарктом в ЦКБ на Открытом шоссе. Устроил Ю. Бондарев, а то бы по "скорой" бросили где-нибудь в коридоре. Здесь же сплошной "контингент" – средней руки начальники республиканского масштаба. Большинство даже не больные, а так, пообследоваться. Когда меня перевели из реанимации, где я находился две недели, в палату, разрешены были посещения. Трудно передать степень ликования персонала при каждом появлении Яна Френкеля, потрясение от прихода Расула и радость болельщиков, близко увидевших Андрея Старостина.

А вот на Колмановского никто не обратил внимания. Странно, что почти не заметили и Булата. Размышляя на сей счет, я понял, что поскольку он очень фото-, теле— киногеничен, то в натуре это качество может давать обратный, смазанный результат.

Булат подарил мне тогда необычно толстую шариковую авторучку, окрашенную в цвета американского флага. Она служила мне на удивление продолжительно.

Задолго до этого был смешной случай. В Ялте обедали у нашего общего приятеля, капитана теплохода "Грузия" Анатолия Гарагули. Потом он захотел сфотографироваться с нами внизу, у борта. Позвали старика фотографа, тот щелкнул несколько раз и стал пофамильно переписывать снявшихся — для себя. Толя ему диктовал и при своей дотошности заглядывал в его бумашку: Рыбаков, Ахмадулина, Ваншенкин, Гофф, Окуджава...

Вдруг капитан зашител: "Что вы написали?" Старик ответил: "Кужалый..." Толя страшным шопотом: "Вы смеетесь? Это Окуджава!.." Тот подтвердил с достоинством: "Я и пишу – Кужалый..."

* * *

Впрочем, это так, пустяки. Его популярность была поразительна. На его 70-летие в театр на Трубной мы с дочерью шли по Неглинной. Приблизились и испугались: как же мы попадем? Вся площадь была густо заполнена толпой. Как при похоронах Сталина. Я был тогда здесь и описал потом в "Больших пожарах". Но сейчас я говорил: "Извините, пожалуйста" – и люди с готовностью давали дорогу, понимая, что у нас билеты. На балконе стоял телевизор с большим экраном, вскоре прямо из зала стали передавать весь вечер, и народ не расходился несколько часов.

А потом к ним вышел Булат... Как Штраус в "Большом вальсе".

* * *

Недавно листал его стихи, и вдруг ударили в глаза две выхваченные строчки:

Я песни пел, я с Францией общался,

...Как что-то вдруг во мне оборвалось.

Как будто он это уже потом написал.