У него было очень много добрых знакомых, друзей, приятелей. Я никогда не видел людей, не любивших его или к нему равнодушных.

Я понимал, каких усилий ему стоит одарить вниманием всех жаждущих общения. Поэтому, несмотря на некоторые преимущества, не злоупотреблял его временем. Наши разговоры по телефону были весьма краткими, ограничивались моими советами: какие лекарства принимать, какой щадящий режим соблюдать и, конечно, обязательно бросить курить. И еще – как можно реже выступать с концертами. Выслушав все это молча, изредка поддакивая, Булат произносил свое обычное "ну, обнимаю", давая понять, что разговор надо заканчивать, что я и делал, стараясь первым повесить телефонную трубку. Конечно, вежливый и чуткий Булат, дабы меня не обидеть, естественно осведомлялся о моем самочувствии. Так, примерно, проходили наши общения в последние годы. Иногда, когда я был в Москве, Булат, направляясь в Переделкино, заезжал в Дом ветеранов кино меня навестить. Вот это были очень теплые, сердечные встречи, когда за полчаса-час мы о многом успевали поговорить. Но, повторяю, было это нечасто. О том, что Булат меня не забывает, я узнавал из почтовых открыток, которые частенько посылала мне в Сиверскую Оленька из разных стран и городов – с кратким описанием местных красот и достопримечательностей, с выражением самых нежных чувств и теплых приветов.

Булат не писал никогда. Но я понимал, что эти приветы были и от него. У меня сохранилась целая коллекция этих прелестных посланий-открыток с чудесными видами городов и ландшафтов. Я мог с все возрастающим чувством зависти домоседа-провинциала следить за головокружительными передвижениями моих любимых друзей. Поражала и восхищала эта непонятная мне страсть к перемене мест, к активной деятельности, встречам, общению с великим множеством лиц. И конечно, выступления, творческие вечера, концерты, концерты...

Не скрою, частенько тревожило, а не во вред ли вся эта суета здоровью Булата, которое было не столь уж хорошим? Но мои друзья врачи, не сговариваясь, отмечали однозначно: в этом и заложен секрет жизнестойкости. Это верно. И если бы не нелепая случайность, не этот проклятый вирус гриппа, все было бы по-прежнему; я позвонил бы Булату в Москву и снова, как прежде, после очередной порции своего занудства услышал: "Ну, обнимаю". И так до следующего звонка... Теперь же я горько сожалею, что из самых добрых побуждений отдавал другим ту частицу времени общения с этим горячо, нежно и преданно любимым мною человеком, которая по праву принадлежала мне.

Дружили мы давно, лет тридцать, тридцать пять. Отношения наши были на редкость откровенными и простыми. Я никогда не льстил Булату, не подделывался под его вкусы и пристрастия. И я знаю – он это ценил. Человек ума проницательнейшего, необычайной тонкости и чуткости, он, конечно, понимал, как я отношусь к нему. Булат знал мои недостатки и человеческие слабости, но видимо мирился с этим. Наверняка, чувствовал главное – я был предан ему, его великому таланту. Я всегда соблюдал дистанцию, понимая, что дружу с великим Поэтом!

В этих заметках я не буду касаться оценок творчества Окуджавы. Об этом много, много написано и сказано. Скажу коротко – его стихи, песни стали частью моей жизни.

Кажется, в 1965-66 году Владимир Яковлевич Мотыль обратился ко мне с предложением написать музыку к кинокартине "Женя, Женечка и "катюша"". Причем, не просто вот так написать музыку, а главное – песню на стихи Булата Окуджавы. Случайно до меня дошел слух, что кто-то из московских композиторов (имя в таких случаях строго держалось в секрете) уже попробовал, но вроде бы ни Мотылю, ни Окуджаве не понравилось. И вот кто-то порекомендовал Мотылю меня. Мне предстояло сделать попытку. К тому времени я был весьма оснащенный известным опытом композитор. На счету было уже несколько фильмов, не без успеха в филармонических концертах исполнялась моя симфония, на сценах ленинградских театров шли драматические спектакли с моей музыкой, два балета и другие камерно-симфонические произведения. Были написаны и романсы на стихи Пушкина, Фета, Полонского, Блока... Но с песнями дело обстояло хуже. Всего-то две песни (на стихи М.Светлова и Г.Шпаликова). Итак, опыта в песенном жанре – никакого. Да и, по совести говоря, я совершенно не чувствовал в себе ни склонности, ни способностей к этому виду сочинительства. Но задача-то была серьезная! Дело в том, что, в отличие от многих сотоварищей по профессии, относившихся к музыке "бардов" (а таковым считался и Булат) не то, чтобы свысока, но весьма, весьма снисходительно, как бы с таким "нежным презрением" – я, вслушиваясь в его песни, давно понял: мелодическое дарование Окуджавы уникально! Поразительна была органика слияния слова с мелодией. Ни одной фальшивой ноты, ни царапины, ни натяжки. Все естественно, просто, – так, как-будто по другому нельзя.

Да и мелодии сами по себе, при всей кажущейся простоте, какие-то свои, необычные. Было очень интересно, сумею ли я достигнуть такого слияния. Сумею ли не испортить прелестные стихи, окуджавские "Капли датского короля", полные глубокого смысла, юмора, какого-то необычайного изящества, легкости и вместе с тем драматизма?

Я взялся за дело серьезно. Песня понравилась и Булату, и Володе. Тема песни (а об этом я особо заботился) получилась такая, что из нее удалось кое-что выжать в музыкально-драматургическом решении фильма. Самым для меня большим комплиментом было то, что все были уверены, что мелодию "Капель датского короля" сочинил не я, а Булат! Впрочем, вся наша дальнейшая песенная "одиссея" – а на стихи Окуджавы я написал свыше тридцати песен – шла в том же духе. Шварца не знал никто. Окуджаву знали все. Мое композиторское самолюбие подвергалось испытанию, но я это с большой легкостью перенес. Сложился тройственный союз: Мотыль-Окуджава-Шварц. Это были самые счастливые дни моей кинематографической жизни. Песни, которые освятил своим гением Окуджава: "Ваше благородие, госпожа разлука", "Наряд подвенечный", цикл песен из "Соломенной шляпки" – давались мне легко, или почти легко. Это судьба, что они обрели славу и долголетие. Впрочем, как и всё, к чему прикасалась рука этого гения.

Вот уже год, горестный и печальный, как миллионы людей простились с Булатом навеки. Не было в этом году дня, чтобы я с тоской, с пронзительной грустью не думал о человеке, так много значившем и в моей жизни... Я горд и счастлив, что много лет был рядом с этим замечательным, добрым, мудрым, тонким, душевным человеком. Булат был смелый, мужественный, светлый и прекрасный человек. Человек железных принципов, который всегда держал картотеку своих убеждений в образцовом порядке. Его стихи, его песни, его проза – несут в себе огромный заряд человечности, доброты, любви к ближнему. Поэтому его любят и чтут миллионы.