Как я опоздал на свидание к Галичу

Париж невозможно не любить. Это я понял сразу же, как только оказался в неповторимом городе.

Железнодорожный билет первого класса в прямой вагон Москва-Рим был уже приобретен, когда меня вдруг вызвали к главному редактору "Известий" Льву Николаевичу Толкунову. Он, естественно, знал, что я работаю еще и на нашу внешнюю разведку, и относился к этой моей "двойной" жизни с пониманием и уважением...

В его кабинете между нами произошел короткий диалог.

— Леонид Сергеевич, ты очень любишь ездить поездом?

— Да нет... В принципе не очень. Лучше самолетом.

— Вот я тоже так думаю. Поэтому дано указание срочно заказать тебе билет на самолет Москва — Париж — Рим.

— А почему через Париж?

— У меня к тебе небольшая просьба, вернее, поручение. В Париже у нас собкор Лев Володин. Ты передашь ему пакет от меня. Просьба не вскрывать. Понятно?

— Понятно.

— Ну, тогда с богом, вернее, с коммунистическим приветом...

Главный встал из-за своего необъятного стола и подошел ко мне попрощаться. И тут меня обуяло необыкновенное нахальство.

—Лев Николаевич! А можно мне задержаться на недельку в Париже?

—Зачем?

— Я никогда не был в этом городе и всю жизнь мечтал в нем побывать.

— Ну, аллах с тобой, Леонид. Даю тебе семь дней. А "контора" твоя возражать не будет?

— Что вы, Лев Николаевич! Конечно, нет. Им моя командировка в Париж тоже вот как нужна!

Я нагло врал. Никто в моем отделе таких пожеланий не высказывал. Своему кагэбэшному начальнику я врал тоже, утверждая, что товарищ Толкунов попросил меня на неделю задержаться в Париже, чтобы помочь нашему корреспонденту Льву Володину в подыскании нового помещения для корпункта и еще зачем-то. Шеф призадумался, после чего мне поручили выяснить, что за люди работают в новой антисоветской организации под названием "Международная литературная ассоциация", сокращенно МЛА. На эту "операцию" мне предлагалось пригласить Леву Володина, хоть он и не был человеком КГБ.

Лева Володин встретил меня с радостной улыбкой.

— Какие будут распоряжения? — гостеприимно поинтересовался он.

— Может, заедем полюбоваться на Эйфелеву башню, Триумфальную арку и Елисейские поля, если это по пути?

— Эйфелева башня? Да ты свихнулся что ли, старина? Все это успеем потом. Знаешь, что делал восточный мудрец и весельчак Ходжа Насреддин, прежде чем остановиться в том или ином городе?

— Знаю. Сначала он ехал на базар, чтобы убедиться в изобилии и разнообразии продуктов, потом посещал местное кладбище, дабы посмотреть, уважают ли горожане память предков своих. И если все было в порядке, Насреддин осчастливливал своим пребыванием городище сие...

Мы сели в "Пежо-403", который был кое-где помят и оцарапан. Быстро домчались до корпункта, привели себя в порядок. Лева вскрыл и прочитал послание Льва Николаевича. "Ничего особенного, — сказал он мне. — Скоро в Париж приедут его хорошие знакомые. Вот он мне и расписал всю программу их пребывания. А теперь помчались в "Мулэн Руж".

Мы славно посидели в этом кабаре. Все было эстетично, несмотря на обнаженные груди и почти не прикрытые попки молодых, удивительно изящных и каких-то загадочных француженок. И стриптизерки были эстетически соблазнительными. И песенок парижских грустных, веселых, но всегда мелодичных мы наслушались предостаточно. А потом двое собственных корреспондентов правительственной газеты "Известия" изрядно надрались.

Пробуждение было тяжелым. Но следующим адресом согласно списку Насреддина было кладбище...

Не знаю, догадывался ли Лева о моем "двойном дне". Он меня об этом не спрашивал, а я ему ни на что не намекал. Но в "Известиях" я появился нежданно-негаданно, и ребята из иностранного отдела, в том числе и Лев Володин, относились ко мне несколько настороженно. Смущало их только то, что я любил выпить, без боязни рассказывал антисоветские анекдоты, был кандидатом экономических наук, свободно владел редким тогда итальянским языком, а оказавшись в Риме корреспондентом, чуть ли не каждый день печатался в родной газете не по блату. Впрочем, такая она страна Италия — темообильная...

Напомню, что тогда шла "холодная" война. Это сейчас напротив моего дома находится московское отделение радиостанции "Свобода", и я к ним заходил не так давно вместе с шефом Бюро по связям с общественностью и средствам массовой информации нынешней Службы внешней разведки России генералом Юрием Кобаладзе на предмет дружеской беседы за "круглым столом" о том, что такое шпионаж в современном мире. Что поделаешь! Тогда мы строили развитой "социализьм", как произносил это слово Никита Хрущев, а теперь свободную "аканомику, понимаешь"...

Так что излагаю я наш совместный с Володиным визит в стиле второй половины шестидесятых годов, когда не стеснялись в выражениях чувств.

В тот день с утра опять лил дождь, парижские тротуары покрылись лужами. А мы все ехали и ехали в упорной веренице автомашин. Лева, привыкший к такому движению, с полным безразличием, автоматически включал и выключал передачи коробки скоростей, чадил сигаретой. Минут через сорок он наконец свернул в проулок, сделал еще пару поворотов и остановил "Пежо".

— Прошу, мон шер. Видишь дом 8 "бис"? На той стороне. Пошли.

Мы вышли и направились в штаб-квартиру одного из отделений так называемой Международной литературной ассоциации. Полутемный вестибюль, лестницы, переходы, лифт. В сумрачном, без окон, пространстве грязно-бурых отсеков каким-то седьмым чувством определяем нужную дверь — ни номера, ни таблички, указывающей имя квартиросъемщика. Звоним. На пороге располневшая женщина неопределенного возраста.

Можно ли повидать Аниту Рутченко? — спрашиваем по-русски. — Мы — советские журналисты. Представляем газету "Известия".

— Да, да, господа, но вы... впрочем... проходите... Посидите здесь, в коридоре.

Анита Рутченко приняла нас вскоре.

— Наша организация — не коммерческая, господа. Мы — как бы клуб книголюбов, библиофилов. Занимаемся обменом. Мы не имеем права торговать литературой... — щебечет Анита, раскладывая на столике английские книжки, брошюрки. — Есть, конечно, и на русском.

В Мюнхене под крышей радиостанций "Свобода" и "Свободная Европа" (РС-РСЕ) Центральное разведывательное управление США организовало так называемый "отдел специальных проектов". Но его подрывной характер был раскрыт в печати многих стран, и тогда-то возникла "Международная литературная ассоциация" (МЛА). Анита Рутченко и ее муж Николай как раз и были парижскими проводниками в жизнь этой "книжной программы", которой руководили из США, точнее — из ЦРУ. В одном из тогдашних отчетов сообщалось, что "парижский филиал МЛА старается обработать почти каждую советскую делегацию, прибывающую во Францию". И дальше: "Большая часть русских книг — это выдающиеся произведения литературно— или религиозно-философского толка, высылаемые эмигрантской интеллигенцией друзьям и коллегам в Советском Союзе".

А вот и сам хозяин. Словоохотлив. В ту пору ему уже было 63 года. Уроженец Кишинева, в 1930 году он перебрался в Ленинград. Жил на Кировском проспекте. В 1935 году поступил в Ленинградский государственный университет, однако вскоре был отчислен как неуспевающий. Пристроился работать в библиотеку. В августе 1941 года сдался в плен фашистам. Его сделали подсадным осведомителем в лагере советских военнопленных под Гатчиной. Проявил преданность гитлеровцам, за что был зачислен в разведшколу. Предавал и расстреливал своих товарищей, забрасывался в тылы Советской Армии, использовался для допросов и расстрелов советских военнопленных, партизан и подпольщиков. Затем Рутченко направляют в Берлин, где он приступает к подготовке диверсионно-террористических групп для заброски их в среднеазиатские республики СССР. А после краха гитлеровской Германии г-н Рутченко вступил в контакт со спецслужбами США. Ему доверяют, ему платят деньги. Он сумел убедить свое начальство, что вполне может работать на ниве журналистики.

И вот он перед нами — шеф-фюрер Николай Рутченко...

— Пишу на экономические темы... Но книжки большого дохода не дают.

— Говорят, недавно в Париже состоялась своего рода сходка эмигрантов с надеждой объединиться, чтобы жить в мире и дружбе. Хотя сохраняются противоречия. Верно это?

Но Рутченко не захотел, что понятно, рассказать подробности этой сходки. Мы без него узнали, что в ответ на предложение создать эмигрантское правительство "для России", некто Вл. Алой не сдержался и зло отпарировал: "Уж как-нибудь 250 миллионов русских обойдутся без нашего "правительства", господа!"

Тогда нас было и впрямь 250 миллионов...

Я предложил направить меня как журналиста-известинца в одну из стран Европы для написания серии статей о перспективах развития с ними экономических и политических отношений и под этим предлогом посетить радиостанции "Свобода" и "Свободная Европа" (РС-РСЕ), редакции антисоветских журналов "Посев" и "Грани", "Общество в защиту прав человека". Во Франции, кроме того, имелось в виду зайти в уже знакомую Международную литературную ассоциацию, в парижский филиал РС— РСЕ, где активно сотрудничали бывший советский бард Александр Галич и бывший советский писатель-фронтовик Виктор Некрасов.

Идея моя была одобрена "на самом верху", то есть председателем КГБ Юрием Владимировичем Андроповым.

"Особо просим вас, Леонид Сергевич, — сказали мне в "конторе",— побеседовать с Александром Галичем и Виктором Некрасовым об их возможном возвращении на Родину. У нас есть сведения, что оба они затосковали по русской земле. Можете от имени "компетентных органов" и под свое честное слово предложить им вернуться. А мы, в свою очередь, возвратим им советское гражданство, все звания и регалии, которые они заслужили здесь, в Советском Союзе.

Мне были даны подробнейшие инструкции.

Радостное ожидание новой встречи с Парижем было сразу же омрачено встречавшим меня на Западном вокзале французской столицы товарищем из резидентуры.

— С приездом, Леонид Сергеевич... А у нас тут печальное событие. Недавно погиб Александр Галич.

— То есть как погиб?

— Согласно одной из версий — от неправильно включенной антенны телевизора. А вот его жена утверждает, что его убили агенты КГБ...

— Какой бред! Да ведь я должен был...

— Мы знаем. Поэтому первое, что вы сделаете, это возьмете интервью у его жены, Ангелины Николаевны. Мы уже подготовили почву для этого... Сейчас мы поедем в гостиницу, где вам заказан номер.

Я любил стихи и песни Галича. Нет, это я говорю не сегодня, когда стало модным почитать бывших антисоветчиков. Да он и не был для меня антисоветчиком. Его просто очень обидели и не удержали в России.

В посольстве мне дал инструкции резидент.

На завтра мы подготовили вашу встречу с вдовой Галича. Вместе с ней будет Виктор Некрасов. Встреча состоится на площади Бастилии в кафе "У Знамени". Ангелина Николаевна и Некрасов придут в сопровождении русского эмигранта, который дружит с нами. Все трое знают, что с ними будет беседовать специальный корреспондент "Известий" Леонид Колосов. Можете провести с ними откровенную беседу.

На другой день утром я был на площади Бастилии. В кафе было немноголюдно. Заплаканная женщина в черном, очень постаревший Виктор Некрасов и бодрый, не потерявший стройности седовласый старик, представившийся потом Алексеем Михайловичем Шуваловым, сидели за столиком, ожидая меня.

—Ангелина Николаевна, приношу вам искренние соболезнования в связи с несчастьем. Я очень любил стихи вашего покойного супруга... Как это произошло?

— Саша, простуженный и уставший, вернулся в Париж утром 15 декабря из Авиньона с фестиваля бардовской песни. — Вдова заплакала. Потом вытерла глаза и после паузы продолжила. — Но все же зашел на работу на "Свободу" и даже записал там свою новую песню "За чужую печаль". Потом забежал в магазин и купил антенну для нового радиоприемника, который ему кто-то подарил... Поднялся в нашу квартиру на улице Гюго. Я ждала его. "У нас есть что-нибудь выпить, крошка? — спросил он меня, раздеваясь. — Надо обмыть антенну, которую я только что приобрел". Выпивка у нас была, а вот поесть — не очень. "Сейчас сбегаю в наш магазин, Саша, и куплю что-нибудь", — сказала я и спустилась на улицу. Вернулась минут через пятнадцать. Саша лежал на полу с зажатой в руках антенной. Он был мертв. Сбежались соседи. И помню, один из них сказал, что провод от антенны торчал почему-то не из радиоприемника, а из розетки. Мертвый Саша упирался ногами в батарею. Такое было впечатление, что он будто нарочно замкнул себя.

— А вот некоторые газеты намекают, что вашего мужа убили по политическим мотивам или "агенты из Москвы", или спецслужбы другого государства. И что вы об этом тоже об этом говорили.

— Это сущий бред. Мне постарались внушить мысль, что смерть Саши — чистое самоубийство.

— Да, странно все это. Я слышал, как "Голос Америки" сообщал о том, что смерть Галича наступила от "неправильно включенной антенны телевизора", а вот французское радио сообщало, что "...труп Галича лежал на полу с обгорелой рукой. Рядом с ним находился магнитофон, который Галич недавно получил от кого-то..."

Я цитировал сообщения, записанные мною в блокноте, который лежал передо мной. — Вам не кажется это странным, Ангелина Николаевна?

— Кажется. Но это все вранье. Это был новый мощный радиоприемник, который он получил, я теперь припоминаю, от кого-то из Америки... А насчет "агентов Москвы"? Саша любил Россию и собирался возвращаться. "Приползу на коленях даже по осколкам выпитых мною бутылок. Поклонюсь церквям и попрошу прощения"... Так он сказал мне однажды...

— А что вы скажете, Виктор, о такой трагической и загадочной смерти вашего друга?

— Что могу сказать? Не знаю, право... (от Некрасова сильно несло водочным перегаром). Несколько дней как Саши нет... Срок маленький и срок большой. Вот собрались тут друзья Галича, которых в Париже оказалось довольно много, на панихиду в церкви на улице Дарю, православной церкви, той самой, о которой мы знали, что там отпевали и служили панихиды по белогвардейским генералам. Саша верующий был. Я — нет. Но когда я стоял в церкви, слушал молитву, как-то вспомнились те почти сорок лет, даже больше, нашей дружбы с Сашей. Познакомились мы, когда нам не было и по двадцать лет, мы были молоды, все впереди, мечтали о театральной карьере. А жизнь показала совсем другое. Ни Мочаловым, ни Качаловыми Саша не стал. Он стал известным драматургом, не более... Я воевал, потом стал писателем. И вдруг оказалось, что Саша — замечательный поэт.

Большой поэт. Очень большой поэт. И когда иногда говорят:

"Песенки, песенки... Барды, что это? Разве литература?", — я могу сказать прямо — что нет того стана, нет той шахты, нет того траулера, нет той геологической партии и нет той тюрьмы, того лагеря, где не знали бы и не любили бы Сашу Галича. Может быть, не все знали, что это Гапич, но его песни, его стихи знает и любит весь народ. Я не знаю другого поэта, который бы дошел своей песней до самого глухого уголка нашей многострадальной Родины.

Потом Ангелина Николаевна, которая продолжала плакать, вытерла слезы и встала из-за стола.

— Господа, вы меня извините, но мне надо ехать. А вы, Леонид, если будете писать о Саше, скажите, что он очень хотел вернуться. И вот вам на память одно из его стихотворений, По-моему, оно нигде не печаталось.

Она дала мне сложенный вчетверо листок, на котором я потом, в гостинице, прочитал эти вот строки:

Созидающий башню сорвется,

Будет страшен стремительный лет,

И на дне мирового колодца

Он бездумье свое проклянет...

Разрушающий будет раздавлен,

Опрокинут обломками плит,

И Всевидящий Богом оставлен,

Он о муке своей возопит.

Не спасешься от доли кровавой,

Что земным предназначила твердь.

Но молчи: несравненное право —

Самому выбирать свою смерть...

Мы остались втроем в кафе. Я заказал "Смирновской" и по "Шатобриану", то есть по огромной вырезке, которую так любят французы. И русские тоже.

Выпили, закусили. Черной икрой, между прочим... Жалко ли казенных денег? Некрасов все время внимательно смотрел на меня.

После третьей рюмки решили перейти на "ты". — Витя, ты не помнишь меня?

— Нет, Леонид, не припоминаю... Хотя что-то знакомое в тебе просматривается. Пьешь хорошо, залпом, и корочку нюхаешь, как истинный россиянин.

— Так вот, Виктор, в далеком 1950 году студенческий театр в Институте внешней торговли ставил твою пьесу "Опасный путь", а я, грешный, играл главную роль фронтовика...

— ...Твою мать! Не может быть... И в "Окопах Сталинграда" читал?

— Читал. И могу сказать, что писатель ты классный. И Россия ждет тебя. Возвращайся. Кстати, представители "компетентных органов" гарантируют свободу, равенство и братство. Серьезно, я не шучу. Тебе вернут все боевые ордена, звания и признание народа...

— А где эти гарантии, где? — Виктор стал катастрофически пьянеть — Ты, Леня, мне можешь это чем-то подтвердить?

— Могу. Но у меня нет ничего, кроме моего честного слова.

— Этого достаточно. Ты правильный парень, тебе можно верить, ты не проблядь, как другие твои собратья по перу Все! Решено... Я возвращаюсь! Помоги мне...

— Леонид Сергеевич, — вмешался в наш диалог молчаливый до того Шувалов — Предложение очень серьезное. Мы обсудим его вместе с Виктором, ведь он мой хороший друг. Вот вам мой телефон. Позвоните дня через три и мы с вами еще раз встретимся. А сейчас мы пойдем. До свидания.

Они ушли, пошатываясь. Чтобы досказать историю, закончу ее.

Через три дня я позвонил Алексею Михайловичу Шувалову. "Леонид, — грустно сказал он мне, — Некрасов запил. Он практически не встает с дивана и не помнит даже, как его зовут. Но предложение остается в силе. Я свяжусь с кем надо, когда он придет в себя и примет какое-либо решение. А вы занимайтесь своими делами. До свидания, и спасибо за все...".

Я занялся своими делами, но все же хочу закончить и историю с Александром Галичем. Перед самым отъездом из Парижа я еще раз побывал на русском кладбище. Посидел у свежей могилы. У меня даже снимок остался. Щелкнул из моего фотоаппарата случайный прохожий.

А потом ко мне подошли две старенькие женщины из старых, так сказать, россиянок и поведали мне о том, что Галича и после смерти не оставляют в покое неприятности. Говорила одна, высокая, в черном платье, которая назвалась Верой.

— Вы, вероятно, слыхали, что Галич незадолго до своей кончины принял православие. Да, да, крестился. А когда умер, то долго искали место для него на кладбище. Земля здесь стоит безумно дорого. Недавно скончался один генерал, из бывших наших друзей, и его похоронили в могилу денщика, который ушел из жизни раньше. Смерть-то с чинами не считается. Да... С трудом отыскали местечко и для Галича — наследникам-то он оставил одни долги — заброшенную могилку бывшей фрейлины, одинокой старушки. А когда похоронили его, начался большой шум в эмигрантских кругах. Зачем, мол, иудея положили на прах православной? А какой же он иудей, раз крестился? Смерть-то всех приравнивает...

Старушки медленно пошли по аллейке с традиционным обходом знакомых превосходительств и сиятельств. Друзья, враги? Могут ли мертвые быть врагами? Конечно, нет.