В те дни в октябре, когда приближалось 80-летие Александра Галича, я чувствовала особое возбуждение, "бродя" по российским телеканалам. И зритель, и профессионал волновались во мне от нетерпения. Я почти наверняка знала, ЧТО ИМЕННО покажут в эти дни. Будет петь Галич. Это будут ТЕ САМЫЕ кадры, которые...

Я не ошиблась. "Вот это! Вот он!" — завопила я. Промелькнул отрывок. Обрывок, скорей. А дальше, как водится, о коррупции, олигархах, о семитах и антисемитах — с вдохновением! Увядшее черно-белое изображение — Галич поет — зацепило что-то важное из прошлого и, не успев прорасти в настоящем, оборвалось. "На полчасика погрустнели". Дату отметили...

Нелепица какая — Галич для галочки! Стало стыдно. Как будто я привела хорошего человека в дурную компанию. Такое чувство уже однажды меня посещало, когда к юбилею Владимира Высоцкого все кому не лень дурными голосами распевали его песни.

Что с нами стало? Раньше к запрещенным именам хоть почтение испытывали, был интерес к каждой подробности, к каждой новой строчке... Песни расходились в магнитофонном самиздате и, казалось, сдерживали процесс деградации общественной морали.

При сегодняшней свободе — приблизительность, скороговорка, небрежность... Похоже, третьего не дано, пока не наступило время для долгой, тяжкой, необходимой работы слушать, думать, прозревать. Может, и не стоило нам тогда... Может, мы поторопились? Впрочем, это я уже начинаю рассказывать вам одну киношную историю.

1988 год, Новосибирск. На Западно-Сибирской студии документальных фильмов, где я в то время работала главным редактором, жуткий бедлам. Мы переезжаем в новое здание из старого собора, где много лет работали, греша, или грешили, работая. И вот в дальнем углу фильмохранилища, в подвале с толстенными стенами, была найдена коробка с надписью "Фестиваль авторской песни. Новосибирский Академгородок. 1968 год". Такой материал ни в каких учетных документах не значился. Побежали с пленкой в кинопроекционную, зарядили, посмотрели и ахнули: "Так это же Галич!" Сбежались студийные "старички", посмотрели еще раз, слово за слово — вспомнили, что в 68-м по распоряжению, как тогда говорили, компетентных органов эту пленку должны были уничтожить. Но если мы ее держим в руках, значит, нашелся тогда кто-то, кто выполнил приказ "так себе" — негатив, то есть первооснову, действительно уничтожил, а позитив, то есть отпечаток, все же припрятал. До востребования. На что надеялся? На лучшие времена? На потомков? На нас, как оказалось.

Времена, а это были первые годы перестройки, действительно были самые лучшие для документального кино. Свобода — в меру внутренней свободы, и деньги еще водились. Одним словом, было решено восстановить эту страничку истории, и в производство немедленно запускается фильм под названием "Запрещенные песенки".

В Израиле, кроме меня, живет по меньшей мере еще один человек — обладатель видеокассеты с этим фильмом. Это Анатолий Бурштейн, сегодня он профессор Института Вейцмана. Без него не было бы, пожалуй, тех событий 68-го года, которые мы взялись восстанавливать, без него не получился бы наш фильм таким, каким он получился.

Итак, 1968 год. Анатолий Бурштейн, тогда молодой ученый, президент известного на всю страну молодежного клуба-кафе "Под интегралом" в новосибирском Академгородке. Сам Академгородок тоже совсем молод. Всего несколько лет, как съехались в Сибирь делать большую науку люди, как правило, неординарные, способные начать новое дело с нуля. Среди них и те, кому было душно в столичных научных центрах. В Сибири им грезилась независимость, возможность прожить жизнь не назначенную, а избранную самостоятельно.

Чем же был знаменит этот клуб? Как объяснить это сегодня людям с иным историческим опытом? Да там просто отдыхали и развлекались раскованней, общались откровенней, чем было принято. Там часами слушали академиков Лаврентьева, Буткера, Румера... Там выбирали "Мисс Интеграл" и называли ее попросту "Миска"... Кстати, в тот год "Миской" стала Ирина Алферова, сегодня довольно известная актриса театра и кино, а тогда новосибирская школьница. Там танцевали до упаду... Там были девушки сплошь в мини-юбках, на шпильках, с высокими прическами и с непременной сигаретой в руке — признак неслыханной вольности. Ну и конечно, всеобщим увлечением была только-только появившаяся авторская песня. О ней много спорили: что это? Вызов официальной эстраде? Самовыражение? Уход от жизни? Так или иначе, Бурштейн и его команда затеяли всесоюзный фестиваль авторской песни.

Вышестоящие (а как же без них), комсомол и партия, с энтузиазмом поддержали. Но в последние дни перед фестивалем, когда ажиотаж стал очевиден, прозрели, поняли, что были недальновидны, и решили стихию обуздать, фестиваль отменить. Но было поздно. Почуяв недоброе, Анатолий Бурштейн тут же распорядился продать две тысячи билетов. Проданные билеты стали козырем. В партийных кабинетах Бурштейн клялся взять все под свой контроль, ручался своим пребыванием в Академгородке, обещал полное спокойствие и лояльность... А события ожидались крупные. Пятнадцать концертов в тысячных залах! Уже известны были имена исполнителей: Александр Дольский, Сергей Чесноков, Юрий Кукин... "Мне звезда упала на ладошку...", "А я еду за туманом...", "Мешает жить Париж..." — распевал возбужденный Академгородок. И конечно же, все ждали Галича. Устроители фестиваля вспоминали его первое появление на чьей-то квартире: "Он вошел широко и артистично, соответственно своим ста восьмидесяти трем сантиметрам, и сказал: "Здравствуйте, я Галич". То, что он делал, было, как говорится, по другому департаменту. Он начал с "Баллады на смерть Пастернака", и уровень разговора был задан.

Разобрали венки на веники,

На полчасика погрустнели...

Как гордимся мы, современники,

Что он умер в своей постели!

Потом, позже Галич напишет в "Генеральной репетиции": "...заснеженная платформа подмосковной станции Переделкино, гудок приближающейся электрички... и внезапно пришедшие наконец строчки, ключевые строчки песни, посвященной памяти Пастернака:

Как гордимся мы, современники,

Что он умер в своей постели!

Будь благословенно, это мгновение!

Останься в памяти, не исчезни!

И еще. Зал Дома ученых в новосибирском Академгородке. Это был, как я теперь понимаю, мой первый и последний открытый концерт, на который даже продавали билеты. Я только что исполнил как раз эту самую песню. И вот, после заключительных слов, случилось невероятное — зал, в котором в этот вечер находилось две с лишним тысячи человек, встал и целое мгновение стоял молча, прежде чем раздались первые аплодисменты".

Случился бум. Галич был нарасхват, он пел в институтах, в концертных залах, на квартирах... Кто-то из участников фестиваля сказал, что Визбор не приехал потому, что не захотел быть десертом у академиков. Галич отреагировал: "Это пижонство" — и добавил очень серьезно: "Дали бы петь где угодно, хоть под забором, лишь бы дали".

Будь же благословенным, это мгновение!

В коробке с кинопленкой, с которой началась эта история, мы нашли только изображение, "немые кадры". Часами просиживали с нами за монтажным столом участники фестиваля, гоняя пленку вперед-назад, чтобы по артикуляции понять, что именно пелось в тот момент, на каком именно концерте. К тому времени кинооператора этих съемок Бориса Бычкова уже не было в живых. Найти фонограмму той или иной песни проблем не составляло. Со времен фестиваля в Новосибирске в каждом уважающем себя интеллигентном доме были магнитофонные записи. Когда песня "опознана", подложить фонограмму, пусть даже "не родную", то есть записанную не в момент съемки, а, скажем, на другом концерте, технически действие не сложное: чуть растянуть или вырезать паузы — никто и не заметит. Но в нашем случае хотелось документальной точности.

В одном из разговоров Юрий Кукин вспомнил забавный эпизод. Галич пел: "Мы похоронены где-то под Нарвой" — и вдруг в зрительном зале взорвался осветительный прибор. "По лесу с шумом гуляет охота..." — "Бах!" — взрывается прибор. "Трубят егеря", — заканчивает песню Галич. "Когда мы шли с концерта, — рассказывал Кукин, — я сказал Галичу: "Мне показалось, что в вас стреляли". Галич ответил: "А мне показалось, что секретарь горкома покончил с собой".

Мы посмеялись, и вдруг осенило: а что, если это был осветительный прибор кинохроники? Если так, значит, на этом концерте шли съемки, значит, по этому "Бах!" и надо искать "родную" фонограмму. Оказалось, что так и было. Прослушав несколько пленок, на одной услышали: "По лесу с шумом гуляет охота... (Бах!) Трубят егеря!" Так через двадцать лет встретились изображение и звук: поет Александр Галич.

К середине фестиваля в Академгородке была устроена пресс-конференция, на которой комсомольский секретарь поспешил сделать политическое заявление. Он назвал фестиваль крупной идеологической ошибкой. Публичные концерты Галича было рекомендовано не продолжать. Галич отреагировал спокойно, как будто был готов к этому. А Бурштейн, с самого начала обещавший не выпускать события из-под контроля, понимал, что партийным и комсомольским бонзам ситуацией уже не овладеть. Ведь к тому времени еще не состоялся главный, специальный, закрытый концерт для членов Дома ученых, и академическая публика ни за что не потерпит, чтобы она не услышала то, что слышали другие. Предчувствия оправдались. О, эта чиновничья хитрость и ничтожный цинизм! Тот же контролирующий партиец, который день назад дал распоряжение концерты Галича запретить, обратился к Бурштейну: "Знаешь, академики хотят..." И Галич пел. Пел один целое отделение. В первый и последний раз.

И не веря ни сердцу, ни разуму,

Для надежности спрятав глаза,

Сколько раз мы молчали по-разному,

Но не против, конечно, а за!

Где теперь крикуны и печальники?

Отшумели и сгинули смолоду...

А молчальники вышли в начальники,

Потому что молчание — золото.

На песне о молчальниках кинокамера остановилась. Больше никто, нигде и никогда в Советском Союзе концертов Александра Галича не снимал. Из чудом уцелевшей пленки на Западно-Сибирской киностудии удалось восстановить полностью изображение и звук лишь двух песен в исполнении автора: "Баллады на смерть Пастернака" и "Повстречала девчонка бога...". Песню "Молчальники" удалось восстановить лишь частично.

Потом эти кадры будут неоднократно использованы в разных фильмах — хороших и не очень, но, справедливости ради, необходимо сказать: сняты они оператором Борисом Бычковым, которого уже нет в живых, впервые восстановлены к показу в фильме "Запрещенные песенки" режиссером Валерием Новиковым, монтажером Светланой Сороквашиной, звукооператором Валерием Соловьевым...

...Фестиваль заканчивался, и в бой вступила партийная пресса. Среди разных статей особенно выделялась одна под названием "Песня — это оружие". Ее автор — журналист, ветеран войны Николай Мейсак. Верный солдат партии, он из тех, кто принимает директиву за вдохновение. "Сибирский Мересьев" — называли его. Тот же военный подвиг и та же героическая судьба трансформировались в характер безапелляционный и прямолинейный. Страшней фигуры, чем он, не было в партийной журналистике Новосибирска тех лет. Он не был на концертах, он их только слушал в записи, но описал бардов с нечесаными волосами, грязными ногтями, по сути, моделируя образ хиппи, к тому времени неоднократно высмеянный в советской печати. Ладно бы, только это. Но в статье говорилось и о "идеологической диверсии", и о "растлении молодежи", и о "политической незрелости"... Больше всех, естественно, досталось Галичу. Именно эта статья стала роковой. По сути, с нее начались гонения на Галича, запреты его пьес и фильмов, преследование авторской песни. Тогда и появится распоряжение компетентных органов уничтожить пленку, снятую на фестивале.

Клуб "Под интегралом" вскоре признают рассадником антисоветской деятельности и закроют. Его президента, Анатолия Бурштейна, лишат кафедры в университете. Молодого Александра Дольского, например, попытаются "обработать". Явятся к нему в дом с обыском. Заберут в шесть утра на допрос, приведут в камеру и бросят между прочим: "Здесь допрашивали Пауэрса, а теперь вы пишете свои показания..."

Через несколько месяцев начнется история с так называемыми подписантами. Помните, как это было? Наивные романтики-шестидесятники напишут письма протеста против политических процессов за инакомыслие, а письма прозвучат по "Голосу Америки", и получится так, что якобы обращены они не в Верховный суд, не в ЦК, а прямо за кордон. Так появится еще один повод покруче завинтить гайки.

Фестиваль проходил в марте, а уже в августе советские танки вошли в Прагу. Оттепель сменилась долгими заморозками. В 1973 году Галич напишет свою "Генеральную репетицию", повесть-воспоминание, в которой им уже все понято. В 74-м его вынудят эмигрировать. В 77-м, 15 декабря, он трагически погибнет в Париже. А коробка с кинопленкой еще долго будет лежать в дальнем углу фильмохранилища и ждать своего часа. Ждать возвращения поэта, певца, человека. Мы найдем ее только в 88-м и наивно обрадуемся тому, что способны это возвращение приблизить.

Так почему же так стыдно сегодня? Включите телевизор. Там ответ.