Гласности приходилось быть разной — в том числе и магнитофонной. Звуковой самиздат значительно превосходил по тиражу рукописный. Когда два молодых сибирских писателя — В. Распутин и А. Вампилов — познакомились при помощи вдовы Андрея Платонова с рукописными "Чевенгуром" и "Котлованом", это не могло не сказаться на их последующем духовном формировании.

Но сколько человек прочитало эти два романа до их публикации? Не думаю, что больше нескольких сотен. Тиражи магнитофонных любительских записей тоже никто не подсчитывал, но думаю, что в шестидесятых было не менее миллиона пленок с песнями Окуджавы. Это, конечно, уступает сегодняшнему многомиллионному распространению Высоцкого, но и техника тогда была другая.

Многие почитатели Высоцкого даже не подозревают, что у их кумира был прямой предшественник — Александр Галич. Популярность Галича была, правда, более суженной — его знали больше в кругах интеллигенции, но думаю, что не менее полумиллиона пленок с его песнями бродило по домам. В отличие от Окуджавы и Высоцкого, у песен Галича никогда не было ни малейшего "официального" выхода к слушателям, хотя, как ни парадоксально, его судьба первоначально складывалась вполне комфортабельно.

Александр Аркадьевич Галич родился 19 октября 1918 года. Его юношеские стихи были одобрены Багрицким. Учился в школе-студии МХАТа, сохранился снимок, где юный Галич, скромно стоя у стены, смотрит на Станиславского. Во время войны Галич работал во фронтовом театре. Этот театр, которым руководил Плучек, выступал перед бойцами с концертами и спектаклями вплоть до последних дней войны. Галичу приходилось быть и автором интермедий, и актером. После войны он становится профессиональным драматургом и сценаристом — особенно популярны были его пьеса "Вас вызывает Таймыр" и фильм "Верные друзья".

По тогдашним стандартам Галич был богатым человеком, вхожим в так называемую московскую "элиту". Он был неотразимо красив, поигрывал бархатно воркующим голосом, одевался с некоторой артистической броскостью, но с неизменной тщательностью и вкусом.

И вдруг этим бархатным голосом Галич запел под гитару свои горькие, подчас ядовито саркастические песни. Произошло это, если я не ошибаюсь, после того, как его лучшая пьеса "Матросская тишина", репетировавшаяся, кажется, в театре "Современник", была запрещена.

Я употребляю все эти "кажется" и "если я не ошибаюсь" потому, что после стольких перемен в нашей жизни то время запретительства и давящего удушающего контроля представляется чем-то гротесково-кошмарным, из совершенно иной эпохи. Стоило Галичу запеть, то есть стоило ему позволить себе быть самим собой, как из преуспевающего, вполне приемлемого бюрократией "драмодела" он превратился в нежелательную личность.

Галич был одним из тех людей, которые всем сердцем поверили, что с Двадцатого съезда партии начинается новая эра — эра совести, эра гласности. Когда "оттепель" была подморожена, такие люди уже не могли жить по-прежнему, в отличие от оппортунистов, ловко изгибавшихся "вместе с генеральной линией", как гласит одна грустная шутка. Совесть опять становилась ненужной, а вместе с ней — и ее обладатели.

Одно из первых публичных выступлений Галича перед массовой аудиторией в Новосибирске с антисталинскими песнями привело к тому, что его исключили из Союза писателей. Все контракты Галича с издателями, с театрами, с киностудиями были разорваны, деньги начали неумолимо таять. Галич оказался в общественной изоляции. Его шельмовали на собраниях, ему угрожали, что если он не перестанет петь, его привлекут к уголовной ответственности.

Как человек, хорошо его знавший, я могу ручаться, что Галич никогда не планировал своего отъезда на Запад, что его толкнуло на это только полное отчаяние. Практически, он был изгнан. Галич умер в Париже от короткого замыкания в магнитофонной системе, когда он прослушивал свои записи.

Чтобы понять причину трагедии его отъезда, я лишь воскрешу сохранившийся у меня в памяти эпизод, достаточно выразительно рисующий атмосферу тех лет. Одному сравнительно молодому, считавшемуся тогда прогрессивным, литератору предложили руководящий пост в Московской писательской организации. Он приехал ко мне на дачу, чтобы уговорить меня сотрудничать с ним в будущем руководстве. Помявшись, добавил: "Только вот что, Женя, мне надо твердо знать, будешь ли ты голосовать за исключение "диссидентов"? — "Каких именно? — спросил я. — Ведь все зависит от каждого конкретного случая". — "Ну, какие будут", — опуская глаза, сказал он. "Но ведь кто-то, может быть, ни в чем не виноват..." — возразил я. — "Есть люди, которые лучше нас с тобой знают, кто виноват, кто нет", — торопливо ответил этот современный Клим Самгин (а может, мальчика-то и не было?). Таким образом был исключен и Галич, и некоторые другие, вовсе не заслуживавшие этого люди.

Галич с печальной психологической точностью описал, как в этой продаже нравственности принимали участие не только "реакционеры", но и бывшие "прогрессисты":

Уходят, уходят, уходят друзья.

Одни — в никуда, а другие — в князья...

...Есть — уходят на последней странице. Но которые на первой — те чаще.

Году в 1963-м Галич пригласил меня к себе домой и спел примерно двадцать песен в очень узкой компании. Песни меня поразили пронзительной гражданственной афористичностью: "Но поскольку молчание — золото, то и мы, безусловно, старатели"; "Ах, как шаг мы печатали браво, как легко мы прощали долги, позабыв, что движенье направо начинается с левой ноги".

Начинавшейся тогда попытке отката с позиций безоговорочного осуждения культа личности на позиции оговорочные, оправдывающие Галич противопоставил собственную безоговорочность. Уже в тот вечер это было совершенно ясно.

Но — достаточно о политике. Все гражданское звучание песен Галича стоило бы гораздо меньше, если бы слова его песен не были написаны так крепко и подчас так элегантно по форме. Театральный опыт Галича помог ему создать серию сатирических персонажей, от имени которых были написаны песни. В этом сатирическом цикле Галич был прямым учителем В. Высоцкого.

"Облака плывут, облака. Не спеша плывут, как в кино. А я цыпленка ем табака, я коньячку принял полкило". "И рубают финики лопари, а в Сахаре снега невпроворот. Это гады-физики на пари раскрутили шарик наоборот".

Рифмовка Галича — свежая, четкая. Серия реквиемов, посвященных поэтам, написана в перевоплотительном стиле, воскрешающем их эпоху, а иногда даже почерк. Обо всем этом еще напишут исследователи. Один из его реквиемов — песня "Ошибка" — меня потрясал и потрясает до сих пор пронзительной гармонией слов, исполнения и сразу запоминающейся мелодией. Это, пожалуй, моя самая любимая песня Галича.

Приведу только два эпизода из многих наших встреч. Первый: у меня дома в гостях был выдающийся французский шансонье бельгийского происхождения Жак Брель. Я пригласил Булата Окуджаву и Александра Галича, и все втроем они устроили импровизированный концерт друг для друга.

Но вот что поразительно: ни один из них не пел собственных песен. Галич пел старинные романсы, Окуджава — вагонные песни, а Жак Брель — народные фламандские. Сейчас, конечно, я кусаю локти, что не записал эту ночь на магнитофон — это был уникальный концерт, когда три выдающихся поэта-певца показали друг другу свои корни.

Второй эпизод: близкая мне женщина после тяжелой операции потеряла много крови, и, как сказал мне ее врач, надежд на спасение было мало. Когда я навестил ее, она попросила, чтобы я привез ей магнитофон и записи песен Галича, которые она очень любила. Я рассказал об этой просьбе Александру Аркадьевичу, он, ни слова не говоря, положил гитару в чехол, поехал в больницу сам и вместо магнитофона пел для этой женщины примерно час. После этого случилось чудо — она выжила. Так вот, когда я читал или слышал на собраниях о якобы "аморальном" Галиче, я всегда вспоминал этот его приезд в больницу.

Магнитофонная гласность была частью борьбы за ту гласность, которая сегодня возвращает нам столькие не заслуживающие забвения имена.