Мы ерзали у экватора примерно наискосок от Цейлона на Мадагаскар. Ночью уходили к северу от этого мысленного пояса земного шара, к утру ложились в дрейф, а уже к вечеру следующего дня океанское течение снова уносило корабль в Южное полушарие, и мы опять брали курс на север. Такое вот монотонное времяпрепровождение. Иногда мы уходили к архипелагу Чагос или к Сейшелам, пытаясь нащупать какую-то логику в миграции промысловых рыб этого района океана, выискать закономерность в уловах. Такой и была задача научно-промысловой экспедиции, в которую мне посчастливилось попасть зимой 1965 года. Хотя какое там счастье — шел самый обычный промысел, вовсе не такой романтичный, как это кажется сухопутным согражданам. В эту небогатую на события жизнь вдруг прорвалась струя свежего воздуха: в Антарктиду с топливом и припасами для советских китобоев шел корабль, капитан которого был старым другом нашего капитана. Естественно, он чуть-чуть подвернул от своего курса, чтобы забросить нам журналы, газеты, письма, а заодно захватить несколько ящиков изготовленных нами консервов из экзотических по тем временам рыб, дабы при заходе китобоев в Австралию устроить их дегустацию и, возможно, таким образом найти им новый рынок сбыта. Так, во всяком случае, звучало официальное объяснение, я же больше склоняюсь к другому: наши капитаны давно не виделись и хотели хорошенько отметить встречу. Лучшее место, чем середина Индийского океана, экватор, придумать было трудно. Как прошла смычка двух экипажей — особый разговор, а сейчас о привезенных газетах и журналах. Они не были свежими, некоторым вообще было по нескольку месяцев от рождения. И хотя основную информацию о текущих событиях в стране и мире мы получали по радио, все-таки печатное слово, даже сильно обветшавшее за истекшее время, читалось как-то по-особенному. Среди всего этого бесценного добра был один из номеров журнала "Смена" с фоторепортажем о новом московском драматическом театре под руководством Юрия Любимова — Театре на Таганке. Вернусь из рейса — обязательно схожу, решил я. Но оказалось, что осуществить задуманное непросто. Даже в "Комсомольской правде" мне ничем помочь не могли. И я отважился на поступок, который может прийти в голову только отъявленному провинциалу: решил обратиться прямо к главному режиссеру театра.

В тот день Юрий Петрович пришел чуть раньше назначенной репетиции и был в кабинете один. Моя круто загоревшая физиономия для московского мая выглядела необычно: во всяком случае, Любимов сразу спросил: — Откуда это вы? — Из Индийского океана,— ответил я. — Что там поделывали? — Ловил рыбу,— говорю. — Какую? — Старались тунцов, но попадались и марлины, и меч-рыбы, и парусники... — И акулы были? — К сожалению, иной раз половину улова составляли акулы. Хорошо, если на нашу наживку попадутся, мы их морозили, а потом в Египте продавали. А бывало, нападут на уже попавшихся на крючок тунцов — и вместо тунцов килограммов на сто-сто пятьдесят на крючке болтаются только их обглоданные головы. — Купались в океане? — Прыгали прямо с борта. Только удовольствие маленькое: вода на экваторе под тридцать градусов. — А как же акулы? — не унимался он. — Те, что оказывались вблизи, предпочитали дремать в тени судна. Видно, и без человечины им еды хватало... Поняв, что он не верит ни одному моему слову, я открыл свой фибровый чемоданчик, в котором принес кое-какие сувениры: кораллы Красного моря, раковины, носы меч-рыбы и марлина, несколько акульих челюстей разных видов. Особенно впечатляюще выглядели зубы тигровой акулы. Срезанный вместе с десной первый ряд был похож на зубы поперечной пилы, только сработанные из неестественно белой эмали. Любимов провел ими по волосам, как расческой, и на острых, как бритва, зубчиках остался клок уже начавшего седеть чуба. Режиссер был в восторге: — С такими бы зубами ходить на прием к министру культуры. Эти акульи зубы решили мою проблему. Я уже спускался по лестнице, когда меня догнал незнакомый парень. — Я понял,— сказал он,— что вы рыбачили в океане. Не могли бы вы рассказать о промысле поподробнее?

Весной 1965 г. Высоцкий еще не был так знаменит. Я, во всяком случае, песен его не слышал и не представлял, какие подробности ему нужны и для чего. Высоцкий был необыкновенно въедлив. Он хотел знать все — и не столько об экзотике рыбацкой жизни, сколько о технологии промысла. Сначала расспросил о самом ярусном лове: почему, например, на крючки этого невероятно длинного (более пятидесяти километров у нас, ста двадцати километров у японцев) океанского перемета мы наживляли сайру, выловленную и замороженную у берегов Японии, а не какую-то другую рыбу? Тут же шел подробный расспрос, как ловится сайра, почему она так оголтело идет на свет? Почему в теплой океанской воде держится на крючке сутки, а не расползается, как, допустим, сардина уже через три-четыре часа? Как на ярус попадают тунцы, чем один вид тунцов отличается от другого? Правда ли, что меч-рыба может пойти на таран корабля и насколько крепок ее нос? Как охотится на свою добычу парусник, а правда ли, что он похож в это время на ножницы, стригущие поверхность океана? А если на ярус попадется акула, как ее вытаскивать на борт? Каков вкус ее мяса? Почему морские черепахи, попав на крючок, захлебываются и тонут? Потом пошли вопросы о том, как приготовить пойманную рыбу — как, например, коптят на палубе скумбрию? Причем он требовал не краткий рассказ, а подробное описание процесса: сколько времени рыбу солят, отмачивают, подвяливают на солнце, сколько времени продолжается само копчение? Почему летучих рыб можно собирать утром на палубе корабля и отчего они шлепаются на нее ночью чаще, чем днем? Он напоминал мне искусного наездника, который не давал роздыха лошади, умело погоняя ее, и, едва она брала один барьер, тут же направлял на другой...

Я вспомнил этот разговор, когда, наконец, познакомился с его песнями. Не случайно многие считают, что Высоцкий ходил в атаку штрафником, сидел, пробавлялся уличным хулиганом, бегал из лагерей, сражался летчиком-истребителем, был прыгуном, конькобежцем, боксером, шахматистом, старателем. Дело не в том, что его песни-рассказы написаны от первого лица. Их сопровождали такие детали, о которых мог поведать только человек, прошедший все эти испытания лично. Такое не придумаешь. Рассказать о том, как тебя расстреливали, мог только человек, которого действительно расстреливали... Или тот, кто сумел дотошно выпытать все у тех, кто через это прошел... Не стану говорить, что мы с ним были близкими друзьями,— нас связывали приятельские отношения, которые у него, думаю, были с сотнями, может быть, с тысячами людей. Наши встречи всегда были случайными — в театре, Доме кино, на улице. Тогда я уже работал в Москве и, если выходило по возвращении из интересной командировки столкнуться с Володей, знал, что сейчас начнется подробнейший расспрос о ней. Особенно усердно Высоцкий нажимал на детали. О рыбалке в океане у него песни нет. Да и остальные мои рассказы не вылились в строчки его песен. Слишком примитивно было бы полагать: вот, мол, он выслушивал чье-то повествование — и лудил очередной шансон. Кое-что долго отлеживается, прежде чем увидит свет, а что-то вообще остается невостребованным. Хотя это банальное утверждение: талантливый человек талантлив во всем — я совершенно уверен, что, если бы Господь не дал Высоцкому голоса, он стал бы первоклассным журналистом, мастерски владеющим деталью, тоном и светом.