Тихий дом с высокими лестничными пролетами. Стены старинной кладки не пропускают шум города, и сразу забываешь о том, что рядом Ленинградский проспект и Белорусский вокзал. Предзакатное солнце, будто прощаясь, бьет в окно таким ярким светом, что больно глазам.

Ольга Романовна Трифонова переехала в эту квартиру после смерти мужа – известного писателя Юрия Трифонова. Жить без него в доме на Песчаной улице не смогла. Она бесконечно перечитывает Трифонова, разбирает его архив, публикует дневники и рабочие тетради, пишет свои – живые и яркие – комментарии к ним.

– Ольга Романовна, как вы познакомились с Юрием Трифоновым?

– Как ни странно, первая встреча произошла, когда я еще ходила в детский сад, а Трифонов каждый день проходил мимо на работу. Он мне запомнился благодаря черному футляру-тубусу, в котором лежала стенгазета. В те времена он был простым рабочим, волочильщиком труб на военном заводе, и одновременно редактировал стенгазету. Я этого знать не могла. А познакомились мы в ресторане ЦДЛ. В те годы там была замечательная атмосфера, недорого и вкусно. Юрий Валентинович захаживал в этот ресторан. Он был довольно знаменит, уже вышел "Отблеск костра". Трифонов смотрел на меня мрачно и злобно. Потом он объяснял, что его раздражал мой благополучный вид.

...Любовь началась с чувства жалости. Юрий Трифонов казался Ольге запущенным и неухоженным в своей рваной дубленке, которую он зашивал черными нитками грубыми стежками. Он был женат, она – замужем. Муж – писатель. Добрый, хороший человек. Спокойный брак-дружба. Кончилось драмой двух семей.

– Роман протекал драматически, мы сходились и расходились, – вспоминает Ольга Романовна. – Мне было трудно уйти от мужа, лучше бы мы жили с ним плохо. Чувство вины было таким тяжелым, что отравило первые месяцы нашей с Юрием Валентиновичем жизни. Визит в ЗАГС на процедуру развода дался ему тоже тяжело. Я видела это и говорила: "Ладно, Бог с ним, пока не надо". Но я была беременна, и вскоре мы поженились. Жил он в квартире на Песчаной улице, которую очень любил. Мне она казалась очень убогой, но я понимала, что из нее его придется выковыривать, как японского самурая. Однажды к нам пришел гость из Америки и заметил: "В такой квартире живут неудачники".

– Трудно было жить с известным писателем?

– С ним – удивительно легко. Очень терпимый человек, не претендующий на чужое жизненное пространство. Обладал потрясающим чувством юмора, был удивительно смешлив, мы хохотали порой до гомерических припадков. И потом, его так вышколили по хозяйству: и посуду помыть, и в магазин за кефирчиком сбегать. Правда, я его довольно быстро избаловала – нехорошо гонять самого Трифонова в прачечную! Тогда бытовало модное слово "где-то", и как-то я стала вырывать у него из рук тарелки, которые он собирался мыть, а он сказал: "Прекрати, где-то мне это нравится".

– В дневниках и рабочих тетрадях Трифонова, которые вышли с вашими комментариями, я прочитала, что в шестидесятые годы ему приходилось перебиваться случайными заработками, влезать в долги.

– Долги бывали большими. Тогда помогали друзья. Часто деньги давал в долг драматург Алексей Арбузов. Материально жилось непросто, а временами приходилось просто туго. "Я иногда доходил до рубля, не бойся, это не страшно", – сказал он мне как-то тоже в трудный момент.

– Он легко относился к деньгам?

– Помню, к нам зашла его родственница, которая собиралась в Испанию. Она рассказывала, что пойдет работать на виноградники, купит джинсы сыну и мужу. Юрий вышел за мной на кухню и спросил: "Оля, у нас в доме есть валюта? Отдай ей". "Все?" "Все", – твердо сказал он. Когда мы бывали за границей, он всегда предупреждал: "Мы должны привезти подарки всем родственникам и друзьям, то, что мы здесь с тобой, – уже подарок".

– Юрий Трифонов уже был знаменитым, когда написал "Дом на набережной". И мне кажется, что для писательской славы одной этой повести достаточно. И все-таки в то время пробить такую книгу оказалось нелегко.

– История публикации повести очень непростая. "Дом на набережной" был опубликован в журнале "Дружба народов" только благодаря мудрости главного редактора Сергея Баруздина. В книжку, куда вошли и "Обмен", и "Предварительные итоги", повесть не вошла. С резкой критикой выступил на писательском съезде Марков, который затем отправился за подкреплением к Суслову. А Суслов произнес загадочную фразу: "Мы все тогда ходили по лезвию ножа", – и это означало разрешение.

Ольга Романовна достает книгу с двумя посвящениями. Первое адресовано "Олечке, жене и другу, которая всегда верила в то, что моя книга появится", а второе, и в этом весь Трифонов, – "дорогому Юрию Валентиновичу с благодарностью за громадные усилия по пробиванию этой книги".

– Вы были знакомы с Владимиром Высоцким?

– Да, мы познакомились в Театре на Таганке. Трифонов любил Высоцкого, восхищался им. Для него он был всегда Владимиром Семеновичем, единственным человеком, которого он, не терпевший "брежневских" поцелуев, мог обнять и поцеловать при встрече. Мы видели, что за обликом рубахи-парня скрывался очень умный и образованный человек. Как-то мы встречали в одной компании Новый год. Тысяча девятьсот восьмидесятый – последний в жизни Высоцкого. Наши соседи по даче собрали звезд. Был Тарковский, Высоцкий с Мариной Влади. Люди, нежно любившие друг друга, чувствовали себя почему-то разобщенно. Все как в вате. Мне кажется, причина заключалась в слишком роскошной еде – большой жратве, необычной по тем временам. Еда унижала и разобщала. Ведь многие тогда просто бедствовали. Тарковский скучал и развлекал себя тем, что снимал "полароидом" собаку в странных ракурсах. Мы сидели рядом с Владимиром Семеновичем, я видела гитару в углу, мне ужасно хотелось, чтобы он спел. Я неловко подольстилась к нему: "Хорошо бы позвать Высоцкого, он бы спел". И вдруг он очень серьезно и тихо сказал: "Оль, а ведь здесь никто, кроме вас, этого не хочет". Это была правда.

– Так и не спел?

– Нет. Все закончилось очень плохо. Каким-то девицам было скучно, среди ночи они захотели в Москву. И Владимир Семенович их повез. Марина казалась очень недовольной, нервничала. Он обещал, что довезет их только до шоссе – это два километра, но не вернулся. Потому что повез дальше в Москву, и там они попали в аварию. Под утро позвонили врачи, сообщили, что Высоцкий в больнице. Благодаря их усилиям уголовное дело не возбудили. В противном случае он стал бы невыездным. Девицы пострадали не сильно, но машина была разбита. Так начался год. В последний раз мы видели Высоцкого за неделю до смерти. Он ехал в "газике" давать концерт в военный гарнизон. Выглядел ужасно: абсолютно белое лицо и черные брови, как в роли Свидригайлова. Только в театре был грим. Концерт оказался незабываемым. Маленький зал Дома офицеров не мог вместить всех, ощущение – люди висели на стенах. Нечем было дышать. Высоцкий пел два часа. Он обливался потом, на шее от напряжения выступили две жилы, выпуклые, как бывает у скакунов. Зал орал.

В день смерти Высоцкого нам позвонил приятель Сэмюэль Рахлин, корреспондент датского телевидения, единственный человек, догадавшийся заснять похороны. Он был потрясен всенародным горем.

– Скажите, у Юрия Валентиновича были враги?

– Скорее, завистники. "Надо же, – удивлялся он, – я живу на свете, а кто-то меня ненавидит". Самым худшим человеческим качеством почитал мстительность. Был такой случай. В журнале "Новый мир" лежала его повесть "Опрокинутый дом". В одной из глав описывается наш дом, пьяненькие грузчики, греющиеся на солнышке у магазина "Диета". И когда Юрий Валентинович пришел в "Диету" за заказом, его попросили зайти к директору. "Как же вы могли? – в голосе директора звенели слезы. – Меня за это с работы снимут!" Оказалось, один писатель не поленился прийти в магазин и рассказать, что скоро о грузчиках прочтет вся страна. После этой истории Трифонов отказался ходить за заказами, впрочем, он всегда стеснялся стоять в особой очереди, не любил привилегий. Никогда ни о чем не просил.

– Даже когда тяжело заболел...

– У него был рак почки, но умер он не от этого. Хирург Лопаткин блестяще провел операцию, смерть наступила в результате послеоперационного осложнения – эмболии. Это тромб. В то время уже были необходимые медикаменты и фильтры, улавливающие тромбы, но только не в той больнице. Там даже анальгина не было. Я умоляла перевести его в другую, носила дорогие французские духи, деньги. Духи брали, конверты отталкивали.

– Разве нельзя было сделать операцию за границей?

– Можно. Когда Юрий Валентинович был в командировке на Сицилии, его обследовал врач. Он сказал, что анализы ему не понравились, и предложил лечь в клинику. Все это я узнала позже. Когда в Москве мне сообщили диагноз, я пошла в секретариат Союза писателей, чтобы получить загранпаспорт Трифонова. "Откуда вы возьмете деньги на операцию?" – спросили меня. Я ответила, что у нас есть друзья за границей, которые готовы помочь. Кроме того, западные издательства подписывали с Трифоновым договоры на будущую книгу, даже не спрашивая названия. "Здесь очень хорошие врачи", – сказали мне и отказали выдать загранпаспорт.

Хоронили по обычному литфондовскому разряду на Кунцевском кладбище, которое тогда было пустынным. На подушечке несли его единственный орден – "Знак почета".

...Газеты сообщили о дате похорон Юрия Трифонова после похорон. Власти опасались волнений. Центральный дом литераторов, где состоялась гражданская панихида, был в плотном кольце милиции, но все равно пришли толпы. Вечером Ольге Романовне позвонила студентка и трепещущим голосом сказала: "Мы, студенты МГУ, хотим попрощаться..." "Уже похоронили".

– Как Юрий Валентинович Трифонов относился к тому, что вы тоже пишете?

– Иронически. Его можно было только убить, чтобы заставить скрыть свое мнение. Даже самый близкий человек не мог рассчитывать на какое-то снисхождение. Единственный раз, когда я решилась узнать его мнение о моем так называемом творчестве, он спросил угрюмо и серьезно: "Ты хочешь с наркозом или без?" Я нахально сказала, что хочу без наркоза. И услышала: "Ты хорошо знаешь жизнь". "Это все?" – "Все". Потом я работала над романом "День собаки" о событиях сорок восьмого года в научном мире. А Юрий Валентинович любил мне читать написанные им утром страницы. Он ходил за мной, дожидаясь, когда можно будет почитать. А я этим очень гордилась, тянула время, чувствуя свою власть. Однажды он прочел главу из "Дня собаки" и сказал: "Знаешь, когда ты за мной как за каменной стеной, ты можешь не думать о заработке, о редакторах. Продолжай в том же духе".

– Вы – директор музея "Дом на набережной", поэтому неудивительно, что вам, как писателю и исследователю, интересен сталинский период. Но все же почему именно Надежда Сергеевна Аллилуева? О ней известно не так уж много. Какой она была? И жизнь – загадка, и смерть – со знаком вопроса. Или многоточия.

– У меня было несколько побудительных мотивов. Это имя дышит тайной, от него исходит какое-то странное тепло. Мой отец часто водил меня в детстве гулять на Новодевичье кладбище. Тогда оно было другим: пустынным, таинственным. Туда боялись ходить. Отец подводил меня к надгробию из белого мрамора, и в зеленых сумерках светилось, мерцало женское лицо. Жаль, но я никогда всерьез не расспрашивала отца. Член партии с 1912 года, член Центрофлота, он был близок к оппозиции Рютина, что по тем временам считалось ужасным преступлением. Моя мать была чем-то похожа на Надежду Сергеевну. Один женский тип, даже внешне: гладкая прическа на прямой пробор, большие глаза. Возможно, это была мода того времени или невольное подражание Аллилуевой.

– Как вы работали над книгой?

– На сбор материалов ушел примерно год. А писала я в каком-то дурмане, мне снились и он, и она. Я просыпалась и спешила к письменному столу. Это было счастливое время. Мне повезло: я знакома с племянниками Надежды Сергеевны – Кирой Павловной и Александром Павловичем, часто общалась с ними, в них узнавала потрясающий аллилуевский ген. Они похожи на своего деда – Сергея Яковлевича. То же очарование, тот же цыганский глаз с поволокой, со слезой. Я понимала, какой была Надежда Сергеевна.

– Удалось ли сделать какие-то открытия?

– Архив семьи Аллилуевых небольшой, по сути, одна папка, хоженая-перехоженная писателями и историками, но мне все равно удалось сделать открытие, которым я очень горжусь, поскольку никто этого не заметил. Там несколько маленьких листочков – записочек Сталина к жене, где он сюсюкает, коверкает слова, подражая лепету ребенка. И то, что этот таракан, этот рябой идол мог так нежно ворковать, поражает. Несмотря на разницу в возрасте в двадцать два года, сюсюкал именно он. Все время предупреждал, что будет "пакать", ждать "почеюев", целовать "ного-ного" и "кепко-кепко".

– То есть он ее любил, как умел, но не щадил. Ссылаясь на выписку из медицинской карты Надежды Аллилуевой, вы пишете в книге, что она перенесла десять абортов.

– Сталин был чудовищным эгоистом. Его письма к матери – только о себе: похудел – поправился, устал – отдохнул. Он практически не навещал ее, даже на похороны не поехал. Для него страдания другого человека не значили ровным счетом ничего. У Надежды Сергеевны были проблемы со здоровьем. Она страдала от сильнейших мигреней, ее мучили ужасные боли в животе. Ее лечили хорошие специалисты, но диагнозы звучали очень туманно. Врачей можно понять: они боялись Сталина.

– Вы рассказываете о ее поездке на лечение в Германию, о странном романе с чехом, который лечил ее от тяжелой депрессии. У Надежды Аллилуевой были проблемы с психикой?

– Историю с чехом я придумала, но, обратите внимание, он не психиатр, а психоаналитик. С психикой у Надежды Аллилуевой проблем не было. Напротив, она проявляла потрясающую выдержку, живя со Сталиным и терпя его тяжелый нрав. И грубую матерщину, и привычку плевать в стену. Она нашла, было, интеллигентный способ отучить его от этой мерзости – придумала повесить коврик. Он научился плевать мимо коврика.

Надежда Сергеевна была глубоко несчастным человеком. Ее жизнь – трагедия нормальной женщины, попавшей в чудовищные обстоятельства. При этом она выполняла массу обязанностей: вела дом, воспитывала детей, училась в Промакадемии на химическом факультете. Занималась вискозой, то есть органикой, одним из самых сложных разделов химии. Я сама окончила технический вуз и не зря дала ей темой курсового проекта страшный червячный редуктор. Она правила все тексты Сталина. Не случайно в письме к Варге он писал примерно следующее: "Никогда не цитируйте моих выступлений. Они звучат плохо, они с ошибками. Цитировать меня только по моим публикациям". А редактором была Надежда Сергеевна. Очень образованный человек, она работала в секретариате Ленина, ей поручались самые ответственные задания.

– В романе трудно отличить реальные события от вымысла. Влюбленность Кирова в жену Сталина – правда?

– Киров был большим женским угодником. Человек, хорошо знавший жизнь семьи Сталина, рассказывал мне, что во время одного из долгих отсутствий Надежды Сергеевны, когда она уехала к отцу в Ленинград, ее несколько раз видели с Кировым. Они вместе ходили в театр. Сергей Миронович был к ней очень нежен. Как, впрочем, многие мужчины, которые чувствовали ее особую трогательность и какое-то неизъяснимое обаяние.

– Но Надежда Сергеевна хранила верность мужу?

– Думаю, да. Ветреность – не свойство ее натуры. Она была по характеру довольно замкнутым и очень сдержанным человеком. Девушкой, в письме к семье Радченко, отстояв для них ночь в очереди за табаком, она пишет, что очень похудела и "все смеются, не влюблена ли я". Она уже влюблена, и ей хочется рассказать об этом новом состоянии. Когда сотрудница нашего музея Татьяна Ивановна Шмидт, дочь знаменитого Товстухи, помощника Сталина, узнала, что я пишу книгу о судьбе Надежды Аллилуевой, она сказала странную фразу: "Как жаль, последний носовой платок уже истлел". Оказывается, когда ее мама была беременна, Надежда Сергеевна отдала ей детское бельишко Светланы. Белье сносилось, хороший батист пошел на носовые платки. Шел тридцать второй год, до самоубийства оставалось меньше двух месяцев, а она, доведенная до отчаяния, загнанная в угол, думает о том, что жене Товстухи пригодятся детские вещи.

– А Сталин не изменял жене? В вашей книге Надежда ревнует его к Трещалиной.

– Я думаю, он позволял себе мужские шалости на отдыхе, тем более Лаврентий был на подхвате. Но это вряд ли что-то значило. Сталин любил Надежду, дорожил их отношениями, скучал без жены. "Сижу дома один, как сыч", – писал он в неподдельной тоске. И это в преддверии партийного съезда, когда, казалось бы, не до семейной печали! Ходили слухи о Трещалиной, которую Сталин оделил большими полномочиями. Он действительно звонил ей во время последнего банкета, но, скорее, это был ход с целью раздразнить Надежду Сергеевну. Потом у него действительно было много романов. Тогда, возможно, начинались его отношения с Семеновой.

– Трагическая история жизни Надежды Аллилуевой, земной отсчет которой завершился 9 ноября 1932 года, – одна из самых грустных и странных страниц века минувшего. Прояснилась ли для вас загадка ее смерти? Что произошло той ночью в квартире Сталина? Убийство или самоубийство?

– Есть, кажется, такое понятие у психологов, как информационная тень. Если человек всех обвиняет во лжи, надо смотреть, не лжец ли он сам. Сталин страшно боялся отравления. Это наводит на мысль, что он отравил Ленина. Такая версия есть. И она выглядит достоверно. Ведь летом 1923 года Ленин чувствовал себя хорошо, он практически восстановился, даже приехал в Москву и побывал в своем кабинете в Кремле, а затем последовало резкое ухудшение. Не все ясно и со смертью Надежды Сергеевны. В официальном некрологе значился фальшивый диагноз – аппендицит. По свидетельству Анны Михайловны Лариной, на похоронах Сталин подошел к Бухарину и сказал: "Надо же, а я был на даче". Так говорят, чтобы другие люди запомнили. Между тем, по словам няни, он был в ту ночь в квартире. Странно, но никто ничего не слышал: ни вскрика, ни выстрела. Сталин даже не проводил ее в последний путь на Новодевичье кладбище. Он уже готовился к роли вдовца.