На последней странице советской эпохи это имя оттиснуто золотыми литерами.

На какой почве вырос Высоцкий?

Певец определяется своей аудиторией. Высоцкого слушала вся Россия, весь СССР. Ему умилялась партноменклатура, врубая магнитофон на своих междусобойчиках. Его считали своим зэки. О фронтовиках и говорить нечего: свой, окопник. Девушки хохотали и плакали. Альпинисты хрипели Высоцкого в ухо Богу. Туристы пугали им мошку.

Ни единый социальный слой величайшей империи мира не остался к нему глух. В чем дело? Почему?

Вот Бродский. Он перечил системе, она отторгла его, объявив антипатриотическим выродком, и широкие массы этому охотно поверили. Высоцкий был частью системы, тем органом, что обреченно работает на самоочищение. Это чувствовали и знали все, кроме тех, кто по простоте принимали его за блатаря.

Бродский за бугром прижился, его творческое самочувствие было отменно, изгнание оказалось плодотворным. Друг Высоцкого Шемякин — то же самое. Другой его друг — Говорухин. Что с ним сталось, видно всем. Высоцкий — почвенник? А почему бы и нет?

С кем из двух названных друзей сейчас был бы Высоцкий? Этого вопроса нет. Ибо Высоцкий отменил сослагательное наклонение относительно себя. Он не орет с думской трибуны. Он не пишет книг о великой криминальной революции — в его ближайших друзьях не без резона числится золотодобытчик Туманов, экс-зэк. Кое-что о тайнах золотишка Высоцкий знал.

И все-таки его жена жила за кордоном. И все-таки она русская.

Почва Высоцкого каменисто-асфальтовая.

— Где твои семнадцать лет? — На Большом Каретном. — Это москвич с ног до головы. Его кепарь, его свитерок, его глаженые брюки с неизгладимым следом "дудочек" при новомодной расклешевке. В те разы, когда мне доводилось видеть его, туфли артиста сияли. Ни глины, ни навоза. Он впечатлял опрятностью, походя на спортсмена после тренировки, вышедшего из душа. Так он держался на людях.

Его поведение. Оно мифологично. Мне выделенно запомнился такой миф: дальневосточный китобой, утомясь от запоя, летит в Москву, заходит на Таганку, знакомится с Высоцким, в тот же день увозит его по небу на Дальний Восток, там они гудят неделю. Высоцкий возвращается домой и возвращает китобою по почте — добровольно, разумеется — те суммы, что были на него затрачены, с избытком, само собой.

Ни о ком из прославленных поэтов после Есенина ничего подобного не рассказывали. Высоцкий занял есенинскую нишу. Он не бегал в ЦК пристраивать свои подборки в "Правде" или "Знамени". Не выбивал личных загрангастролей. Не ораторствовал на писательских съездах.

Он и в ЦДЛ практически не бывал. Даже О. Даль там, в цэдээловском ресторане, порой выпивал. Высоцкий же предпочитал тумановский прииск, корабельную каюту, закадычное закулисье — в общем, бражничающего литератора В.С.Высоцкого никто никогда не видал.

Более того. Он не вел жизнь знаменитого поэта. Даже образ жизни неиздающегося знаменитого поэта был ему чужд. Трактирный гений, непризнанный гений — не его амплуа.

Вот и произнесено слово: гений. Осторожно! Окрашено. К этому слову следует пореже прикасаться, кровью окрашено. Остерегусь. Но каждый раз, слушая монолог пушкинского Дон Гуана в чтении Высоцкого, я ловлю мурашек на коже. Отмени Господь все дары, отпущенные Высоцкому, кроме чтецкого, — Яхонтову и Качалову все равно пришлось бы задуматься о своем лидерстве в сфере художественной декламации. Его чтецкое искусство — как ничто другое — подтверждает подлинность его поэтической сущности. Нет у него ни дурной мхатовщины, ни шакальего завывания профессиональных графоманов, ни кровосмесительного дилетантства игровой подачи стиха, усвоенной теми авторами, кому эстрада — и жена, и любовница. И мать родная. Высоцкий никакой не "Пушкин наших дней", но Пушкина, т.е. русский стих, он держит в легких, как кислород. Говорят, его хрип — эффект использования голосовых связок без подключения груди, легких. Возможно. Не знаю. По-моему, это свойство — хрип — больше относится к сознанию его внутренней эстетики. Он отнюдь не всегда хрипит. В есенинском Хлопуше — да, в Дон Гуане — другое. Его Дон Гуан — поэт в чистом виде, этого нельзя сыграть, это дается свыше или, если уж о почве, снизу, все равно, — в чтении Высоцкого сквозит тоска-мечта от том, чего он не смог написать сам. Он взыскует идеального поэтического времени, замечательного безумия ("Когда б я был безумец, я бы ночи Стал провождать у вашего балкона Тревожа серенадами ваш сон..."), гармонической певучести, незамутненно чистого голоса.

Пушкин сказал прямо: "И неподкупный голос мой Был эхо русского народа". Что же голос Высоцкого? Думал ли Высоцкий о себе так же? Бог весть. Не исключено. Высоцкий, кажется, не мыслил поколенческими категориями. Фронтовая тематика — тому подтверждение. Между тем его творчество протекло в русле характерной хронологии. Он возник не раньше, не позже, чем должно. Не след идолизировать певца. Он пел, перекрывая других. Но бьюсь об заклад: каждый, кто его слушал, синхронно видел его лицо. О, это лицо. Черты подворотни, детдома, вокзала, послевоенной безотцовщины, дворовой вольницы — узнаю. Это оно. То поколение, и никакое другое. Уссурийский тигр? Бенгальский тигр? Какое там. Хрупкость его хрипа была очевидна. Многие небеспочвенно боялись за него. Его гибель — из тех, о которых многие знают заранее. Его лицо и его голос должны были принадлежать гиганту. Театралы пораньше, кинозрители попозже обнаружили почти недомерка. На нем как бы сказался недоед военного лихолетья. Это физическое обстоятельство подкупило сердца многих, до того не приемлющих его.

Середина шестидесятых. Остров Шикотан — один из тех камушков, по которым слезно тоскует Япония. Шикотан — бородатые рыбаки, вербованные оторвы, продувные бараки, непрерывное карканье смолистоперого воронья, питающегося рыбьей падалью, оглушительные децибелы чаячьего визга — те и эти птицы в весе летающего слона. В бараке звездной ночью мне по эфиру сладкоголосо поет Робертино Лоретти — Шуберт, "Аве Мария". Внезапно что-то зарычало. Тигр? Бородач с сейнера? Да, это походило на последнего. Рыбаки хлестали на сопках винище из трехлитровых банок, добываемое по блату, — на острове сухой закон. Опрокидываясь навзничь, они хрипели и храпели в бамбуке и лиловом ирисе, которого на острове тьма-тьмущая. К слову, у японцев ирис — символ силы. Откуда-то пел Высоцкий.

Из первых магнитофонных записей возник некто — блатной или приблатненный, уголовно-надрывный, явно в наколках, с челочкой накось, с золотой фиксой, с финкарем за голенищем прохарей, в кепке-восьмиклинке и т.д. Мы среди таких выросли. Мы знали их песенку, вспоминать не хотелось. Страной в ту пору, можно сказать, правил Окуджава. "Печаль моя светла" — вот Окуджава. А тут...

Объяснить ревностью (завистью) раздражение профессиональных поэтов манерой Высоцкого — значит соврать. Высоцкий шел вразрез с объективной тенденцией тогдашней серьезной поэзии, возвращающей себе классический строй. Между тем тот же Межиров, жесткий классик, возил с собой по Москве магнитофон с записями Высоцкого.

Высоцкому, говоря всерьез, вредили два его спутника: многословие и, все-таки, упрощение. Их счастливо и презрительно избег Окуджава. Высоцкий все понимал. Он жертвовал собой, принеся жесткий вкус на алтарь жанра. Масштаб аудитории диктовал свое. Миссия всенародного барда допускала компромиссы с музой ярмарочного балагана. Никто не бросит в него камень.

Бросали. При жизни и потом. Скоро начнут по новой. В чем изобличат Высоцкого? В конформизме, разумеется, первым делом. Как же. Вся эта фронтовая патриотика, альпинистская бодяга, Жеглов опять же... Ребята! Вы правы. Высоцкий — советский артист, лауреат Госпремии СССР, он работал в государственном театре, сотрудничал с Госкомкино, выступал перед советскими людьми, наконец. Жаль, что вас не успокоит убедительность ваших доводов.

Есть совет. Может быть, ценный. Связан с Коктебелем. Для тех, кто не знает: это поселок на юго-востоке Крыма, там некогда существовал Дом творчества писателей, от которого нынче осталась только вывеска, увы. Летом 84-го, когда коктебельский берег еще дышал возможностью творчества, я вдруг потрясенно обнаружил: не слышно Высоцкого. Отовсюду гремела Алла своей оперной, я бы сказал, арией про айсберг. Высоцкого — ни звука. Почудилось: все, его слово кончилось. Пролетело время — обрушилось небо —разверзлись хляби — исчез СССР, и вот — лето-95. И что же? В Коктебеле вновь нет Высоцкого, зато во всю мощь — Шуфутинский, Звездинский и прочая бражка. Все хрипят. Некоторые сипят. Высоцкому не спится на Ваганьковском. Советую обличителям произвести логическую манипуляцию, и все будет в порядке.