Скажи мне, кто тебя вдохновляет, и я скажу, о чем ты пишешь. У Вероники Долиной — своя, особенная, на других не похожая муза. Ее силуэт мелькает в стихотворении "Няня".

Дитя замерло на пороге мира. Он велик, тревожен и пока безымянен. В нем шумные ленты мостовых и одиноко стынущая у воды птица. Ребенок неутомимо теребит спутницу: "Няня, что это такое?" А в ответ — чуть лукавое, пророческое, дарящее: "Детка, что ж это такое? Это Сретенка, Чистые пруды, твоя судьба". И всего-то три фразы произнесено, но буквально из ничего — из интонации, из обращения "детка" да патриархального "баба Груша" — возникает цельный образ женщины, — мудрой, сердобольной, из тех, с кем всегда спокойно, кто поймет, утешит, согреет, чью натуру не в силах изменить даже двадцатый век. Потому через годы, хотя реальной бабы Груши давно нет, потянется к ней в темную минуту, как к свету, уже взрослая женщина, именно ее попросит: "Подожди, не уходи!" И услышит желанное: "Я побуду с тобою еще". Правда, это цитата из другого стихотворения — "Не боюсь ни беды, ни покоя". Но произведения одного пера связаны, как капилляры кровеносных сосудов.

Вот такая, не очень-то стандартная муза. Она научила Веронику многому. Бережному отношению к любой крохе, которая "носит сердце в груди". Умению без затей, натуги и ложной красивости вести речь о бытие как о быте, и о быте как о бытие. Наш слабый пол в поэзии нередко страдает комплексом неполноценности, отчасти внушенным. И пытается разными способами отредактировать природу. Иногда лишь окончания глаголов рассекречивают родовую принадлежность автора. Ничем хорошим искусственная маскулинизация не кончается. У Вероники же божий дар прекрасно сочетается с ежедневной утренней яичницей. Ее песня не чурается женской работы: стирки, варки, нянчинья, посуды. Отчего, надо заметить, только выигрывает. А лирический двойник не боится показаться на люди без грима и романтической дымки:

Вот я сутулая, чумазая,

За сверстницами не поспевшая,

Как юный суслик, черноглазая,

Как старый ослик, поседевшая.

Давай считать мое батрачество

За баловство и за лихачество.

Лохань стихов, лохань белья,

Лихая линия моя...

В ином исполнении у подобного признания был бы пресный вкус жалобы или жеманства. Здесь его нет. Выручает остренькая приправа из юмора. Чуть-чуть, на кончике ножа. Насмешливый прищур в зеркало: эк тебя, подруга, угораздило.

Подкупает и отсутствие кастового апломба. Обычная современница, в беличьем колесе буден и редкой эйфории праздников, утомленная, стойкая, ранимая, скептичная. И слушательницам сладок этот миг узнавания самих себя, своих мыслей, неурядиц, смут, надежд, ситуаций, выраженных точно и тонко. Оттого у Вероники Долиной столько поклонниц. Я встречала их среди доцентов, маникюрш, дизайнеров, инспекторов детской комнаты милиции и даже среди членов Союза писателей. Женщина, она и на экваторе женщина. Ей позарез необходимы сочувствие и понимание. Не барские, снисходительные, когда пиит мимоходом поохает над хозяйкой с сумками наперевес и умчит на крылатом Пегасе под облака. А сестринские, нутряные. Впрочем, обаятельное сочетание искренности и таланта действует и на сильный пол. Завороженно внимает Вероникиной гитаре публика и в элитарном зале ЦДЛ, и в тесной комнате районной библиотеки, работники которой расклеили афиши на дверях гастронома.

Известно, на пустом месте и репей не растет. Обычно поэты отсылают дотошных интервьюеров к стихам, как к самому достоверному и полному биографическому документу. Это справедливо, когда литература не хобби, а способ существования. Вот и у Вероники сквозь прозрачную ткань песни просвечивает плоть конкретной судьбы, делая ее живой и теплой. Все сколь-нибудь значительное и существенное запечатлено в кадрах строф. Мучительные мигрени детства — раннее соприкосновение с болью и волшебной властью любящих рук, перед которыми боль отступала. Сложные взаимоотношения с домашними, которых не приводила в восторг перспектива служения рифме. Вот если бы ребенок изнурял себя гаммами, или потел над головоломными задачами, или пропадал в кружке юных медиков! Это пот, это труд, это кусок хлеба, наконец. А что за профессия — сочинение песенок? Форменные блажь и дурь. Но атмосфера неприятия и неверия, при всех ее минусах, — отменная питательная среда для таланта.

Строки сохранили и первый ожог любви, и молочный, нежный запах материнства. А самое важное, что в лучших песнях всегда "тлеет точка болевая. Ее еще зовут душа". О чем бы они ни рассказывали. О московских стариках с их "авоськами", в которых болтается пучок петрушки и пакет кефира, с их бесценными шавками, забавными реликвиями и немодными романами. О художниках — благородных растяпах и романтиках, канувших в дыму тридцать седьмого года. О вдове Владимира Высоцкого. Не кинодиве в нимбе фотовспышек и легенд, а о другой, первой жене, — о матери его сыновей. Об эмигрантах. Не христоматийных, давешних, а о сегодняшних, о тех, которых еще вчера либо не поминали вовсе, либо поминали лихом. Как парий, как изгоев. Да, были среди них и уроды всех мастей. Но не только же. Не только...

Что и говорить, тема весьма щекотливая, трудная. А значит, как раз для поэзии! И Веронике Долиной удалось первой тронуть ее без лжепатриотической патетики — человечно и гражданственно. Один из лейтмотивов стихов этого цикла — птичья стая. В русской поэзии журавлиный клин — зачастую символ нежеланной, горькой разлуки с Родиной:

...Я запомню их лица белые,

Этих лиц выражение.

И движения пальцев беглые,

И руки моей положение.

Сейчас в подобных случаях, дабы никто не заподозрил сочинителя в конъюнктурщине, принято оговаривать, что вещи писаны задолго до снятия табу и запретов, и томились в ожидании своего часа в сейфах, архивах и столах. Но ведь и впрямь "Серая шейка", "Эмиграция", "Не пускайте поэта в Париж", "Как канули во тьму все алеуты" — из доперестроечного репертуара. Однако они не хранились под спудом, а исполнялись на концертах, звучали с магнитофонных лент. Потому досадно, когда в материалах о Долиной ей навязывают без вариантов амплуа многодетной русалки в фартуке поверх пеньюара, с половником в одной руке и гитарой в другой. Персонаж, бесспорно, привлекательный. К тому же приятно противостоит традиционным обывательским представлениям о поэте как о существе дискомфортном и неприкаянном. Но песенный мир Долиной куда шире кухни и спальни. И это пора заметить.

...Веронику Долину волнуют многие проблемы. В частности, положение с авторской песней, которую она представляет и которая в течение двадцати лет играла роль отдушины, противостояла фарисейству, фальши, барабанному бою в нашей культуре. Пустели трибуны Лужников и Политехнический музей, букинистические магазины наотрез отказывались принимать поэтические сборники, а слеты клубов самодеятельной песни собирали многотысячную аудиторию. И дело не в романтических атрибутах: костер, палатка, гитара. Их эксплуатировали многие. Сердца завоевывали доверительная и доверчивая интонация, шершавая искренность.

Сегодня авторская песня легализована. Ее пропагандируют, над ней шефствует ТВ. Но, по мнению Вероники, телевидение подчас оказывает нам скверную услугу. Порой с экрана самоварное золото выдается за самородок, суррогат — за натуральный продукт. И мелькают перед глазами самозванцы с гитарой — или бьющие наотмашь по струнам и по нервам, или льющие патоку. У зрителя со вкусом создается впечатление, что легенда об авторской песне — надуманна.

Между тем авторская песня — тонкая, острая лирика с высоким социальным градусом — живет и даже молодеет. Вот лишь несколько новых имен: Михаил Щербаков, москвич, Ольга Качанова из Алма-Аты, Любовь Захарченко из Ростова, целая поросль из минского клуба "Аллея-Ап". Экспрессивные, жесткие, нежные, по-настоящему одаренные.

Впрочем, к счастью, и сама Вероника недалеко ушла от них по лестнице времени.