После прослушивания т.н. "Американской" кассеты меня не оставляло чувство, что что-то незаметно ушло из песен, то, что меня притягивает мистическим образом к творчеству Щербакова. Но вот что?

У меня все песени у Щербакова распадаются на два лагеря, условно серьёзные ("Chinatown", "Вторник, 2 августа...", "Анета"...) и условно несерьёзные ("Австралия", "Суставы", "Фонтанка"...). Естественно, есть середина. Возьму условно серьёзную песню "Конец Недели" ("День словно в стороне висел...") и новую, условно несерьёзную песню – "Неразменная Бабочка" ("Не нарушать бы ветру эту тишь...").

Что меня в песне "Конец Недели" завораживает, так это апокалипсический взгляд на жизнь. Сказать, что Щ. пишет о смерти – значит ничего не сказать. Но в этой песне ощущение её близости достигает такого накала, предела, что странно, что у Автора хватает сил делать что-то, как-то существовать после её написания. С каждым боем часов, с каждой ложкой джема, с каждым дымным вдохом: бесшумная рысь ближе и ближе, но самое главное – мы по эту сторону стекла, вместе с автором. Сумерки неотвратимы. Не в нашей, слушательской власти повлиять на события, но и не во власти автора. Он уже расставил все семафоры заранее, и таков закон природы (его природы), что стадо тонет, бабочку-однодневку сдувает с рукава, Анна Каренина гибнет в морской пучине. И мы это понимаем, и автор. И автор завоевывает мое сердце тем, что я вижу себя в заваленной снегами избушке, жгущим забор и полусгнивший шкаф. И каждый миг расходуется не на то, потому что я там, в избушке, ничего еще не знаю. И скорее всего, не узнаю. А я – наблюдатель, хоть и знаю, но ничего изменить не могу. Такой вот драматизм.

Теперь посмотрим в фасеточные глаза Шансонетки. Сначала нам обещают Бурю на море, девятый вал и все такое:

Не нарушать бы вихрю эту тишь,

да нипочем ему не запретишь,

подует он, войдет в свои права

и отделит пыльцу от рукава.

То есть ружье повесили, выбив из-под ног табурет. Далее идет описание неких декораций, совершенно бутафорские фонари на набережной – первый и второй пластамассовые, а остальная цепочка – нарисована, реквизитный лорнет, на живую нитку сшитое подвенечное платье. Вдали – мятежная яхта. Тучи на горизонте, в воздухе запах озона, птицы затихли, бабочки попрятались. Вот сейчас из главного корабельного орудия, крупнокалиберной дробью, прямой наводкой, даже не снимаясь со стены – грянет! град, ураган, глобальное кораблекрушение. Но нет! ОН, оказывается, ставит точку с запятой! ОН подмигивает и улыбается ;-)

Оказалось, что можно вот так легко, с помощью знака препинания остановить спектакль, разбить стекло, залезть в пенопластовый аероплан, прицепленный к потолку, и никакой шторм не страшен. И не объяснять ничего, прикрывшись Мандельштамовской фразой. Укрыться с головой под одеялом – авось не накроет. Авось монстр мимо пройдет. Рысь не учует. Солнце не сядет.

Справедливости ради, замечу, что бабочки и барышни с ДельКорсо с завидной регулярностью появляются опять, так же циклично, как и цикломены, канадские гуси, и все их мохнатые дети. Но ведь "жизнь одна, другой не будет"! Мы-то не столетники, не бабочки— однодневки. А каково этому морскому офицеру, до боли нам знакомому? Не успел привыкнуть к одной Шарлотте-или-нет, а уж летит другая... Хотя, все они лишь однодневки, какая разница?

Вот такие мысли, такой вот искусственно подобранный контраст. Вот так легко и непринужденно можно не задавать этого жгучего, единственного вопроса, ответ на который – последний и единственный текст в мире – ДА.

Артем Казанцев