Впервые я услышала песни Щербакова совсем недавно, в записи. Далеко не все мне понравилось, некоторые песни показались многоголосными и риторичными. Но в каждой из них присутствовало нечто такое, из-за чего я решила отыскать все, написанное автором.

Чем же покоряют песни Щербакова? Он, безусловно, очень обаятельный исполнитель, его музыка мне нравится, но говорить я буду только о Щербакове-поэте. Как поэт он в высшей степени небанален и непредсказуем. Его юмор, присутствующий даже в трагических песнях, тоже небанален непредсказуем (Хотя трудно представить себе банальный и предсказуемый юмор, встречается он, к сожалению, слишком часто. Такой вот парадокс). Но главное, есть в его песнях какой-то сдвиг по фазе, нарушение каких-то общепринятых закономерностей. Он — "беззаконная комета в кругу расчисленных светил". Для нас — беззаконная, так как законы его мира отличаются от наших. Вроде и Пушкин у них там есть, и Шекспир, и Гоголь, и Крылов (сужу по цитатам), но не совсем такие, как у нас:

"...при внешнем сходстве лиц —

другая как бы связь волокон, ткань частиц".

И Щербаков, похоже, чувствует свою инопланетность:

"Не вибрируй, дыши через раз, в остальном я вполне

зауряден. И что у других при себе, то при мне:

сердце справа, зеленая кровь, голова на винтах...

и довольно. Давай рассуждать о цветах".

А вот о том же, но уже всерьез:

В белой мгле ледяных высот

я искал себя, с фонарем и без;

но нашел только лед и лед,

неподвижный хлад, точно взгляд небес.

Видел я отраженный луч,

ото льда летящий назад к звезде,

видел тьму облаков и туч...

Но себя, увы, не нашел нигде.

В теплый мрак океанских вод

я проник затем, не сомкнув ресниц.

Там, дивясь, созерцал полет

узкокрылых рыб — точно бывших птиц.

Слышал смех голубых наяд,

Тяжело звучащий в глухой воде,

видел прах боевых армад...

Но себя, увы, не нашел нигде.

В недра, вниз, в глубину, под спуд

я пробрался, но обнаружил там

только склад разноцветных руд,

нитевидный блеск, молибден, вольфрам.

Встретил глину, песок, гранит,

но себя опять не нашел нигде.

Словно я — неизвестный вид,

словно нет меня ни в какой среде...

В русской поэзии встречаются стихотворения, где автор, как бы преодолев земное притяжение, прорывается в иное пространство, в параллельный мир. Щербаков же, кажется, преодолевая притяжение других миров, прорывается к нам. Почему создается такое ощущение?

По воспоминаниям Надежды Яковлевны Мандельштам, Осип Эмильевич часто говорил, что любит "знакомить слова". Щербаков тоже любит это делать. Он "знакомит" русские слова со словами из других языков, архаизмы с современным жаргоном. Не сочетаемое у него прекрасно сочетается. В результате он получает язык, на котором никто никогда не говорил. И то, что у другого выглядело бы дико или претенциозно, у него естественно, а потому работает. Посмотрим, как он это делает:

Всe. Хватит мук, довольно склок. Заткнитесь, ветры ада.

Раз больше я тебе не мил — расторгнем нашу связь.

Вон Бог, а вон порог. Не любишь, и не надо.

Без лишней траты сил — расстанемся смеясь.

Да, так вот прямо и ступай. Пусть видят все соседи,

Как я сломаю на куски двуспальную тахту.

Ты сядешь в свой трамвай. Он лязгнет и уедет.

А средство от тоски я вмиг изобрету.

Чтоб, значит, действовать верней в обход ошибок трудных,

Сдам я последний макинтош в какой-нибудь ломбард.

Вот вам и сто рублей, плюс пять рублей подспудных.

все, чай, не медный грош. Хотя и не мильярд.

На сто рублей куплю вина, на пять рублей закуски.

И сяду пить — в дезабилье, что, прямо скажем, блажь.

Но блажь-то и нужна для нравственной разгрузки.

Тут дело не в питье, тут нужен антураж.

Эх, а как выпью да заем — по жилам кровь поскачет.

Вглубь сердца, где тяжелый мрак, проникнет легкий хмель

Зов плоти станет нем, зато душа заплачет —

Протяжно, звонко так, как никогда досель.

И, весь расслабленный вполне, весь смирный как святоша,

Я, вдруг внезапно восскорбя, завою сам не свой.

Так станет жалко мне тебя и макинтоша,

А пуще всех себя — раба Фортуны злой...

Поставив рядом с разговорным "вдруг" литературное, слегка архаичное, совершенно не отличающееся по смыслу "внезапно", он перебрасывает мостик от совсем уж архаичного, а потому воспринимаемого с иронией "восскорбя" над промежуточным "завою сам не свой", над современной лексикой следующей иронической строчки: "так станет жалко мне тебя и макинтоша" к, казалось бы, немыслимому по архаичности финалу. Умело подготовив наше сознание к восприятию этого финала и вызванным им ассоциациям, он обогащает текст, подчеркивая архаичностью выражений то, что происшедшее с его лирическим героем не ново.

Щербаков любит знакомить не только слова, но и цитаты:

Земля безвидна, даль бледна.

Со мной лишь тень моя, она в цари не метит,

Пересекая град пустой,

Где ночью нас, как в песне той, никто не встретит.

Библия, андерсеновско-шварцевская тень и Полонский мирно уживаются у него в одной строфе. И это — не предел для Щербакова. Его песни густо насыщены цитатами и реминисценциями. Соединяя в одном стихотворении (иногда — строфе) цитаты из литературных источников разных стран, времен, стилей, Щербаков, оставаясь предельно естественным, конструирует свой особый мир, в котором эти источники были как будто совмещены изначально. При этом он выгодно отличается от авторов, использующих смешение стилей только в качестве надоевших предсказуемых шуток типа: "Позвольте, сударь, плюнуть Вам в морду".

Одна из особенностей поэзии Щербакова — скудость зрительного ряда. Процитированное в начале статьи стихотворение "В белой мгле ледяных высот..." — одно из немногих исключений. И, хотя все стихотворение написано очень талантливо, но звуковая деталь ("...смех.., тяжело звучащий в глухой воде") в нем ярче зрительных. Автор скорей вслушивается, чем вглядывается:

"Ближе к селенью, там, где река преграждена плотиной,

слух угадает голос жилья, глаз различит огни".

В его мире скорость звука больше скорости света. Да и не интересуют его зрительные детали:

"Этих фрагментов не воссоздам

так, прикоснусь, дотронусь.

Слишком знаком мне их обиход,

слишком легко творим".

Иногда его нежелание "воссоздать фрагмент", стремление, как в математике решить задачу в общем виде вызывает досаду. Но ничего не поделаешь, это — авторское кредо: "Живопись питается деталью, но моя задача — жертвуя мазком, / Выиграть во времени..."

Часто Щербаков обыгрывает эту свою особенность как прием. То есть, намеренно до определенного момента не дает нам ничего увидеть, как в песне "Фиалковый букет" (1983 г.). Мы и не должны видеть. Перед нами не реальность, а мечты лирического героя. Поэтому прогулка по Парижу дана не в фокусе. И то, что герой "в белых штиблетах и штанах", не помогает навести на резкость, а подчеркивает авторскую иронию по отношению к герою и его мечтам. Герой как бы не в силах представить себе всю прелесть предполагаемой спутницы. Она "вся одета в смелых таких полутонах" и, вообще — "один сплошной блезир". Но, так как, .по законам Щербакова, осязание счастливей зрения, мы узнаем еще, что девушка "прохладна, как пломбир". Наш изголодавшийся взгляд накидывается на этот пломбир, и мы вместе с лирическим героем начинаем грезить о невиданном нами Париже, где на каждом шагу продают, наверное, самое вкусное и самое экзотическое в мире мороженое. То ли из сирени, то ли из фиалок со взбитыми сливками.

Но вот герой решает, что пришла пора действовать. "Решительный момент" предваряется блестящей (во всех смыслах) деталью — вращающейся грампластинкой. Включается звук, не обгоняя на этот раз изображение: "По глянцевому краю, / Шурша пройдет игла".

Другая знаменательная прогулка с барышней происходит на Фонтанке (песня "Фонтанка"-1992 г.). В этой песне действие опять происходит в воображении лирического героя, зрительные образы отсутствуют. Но две последние строфы, где лирический герой переходит, якобы, к реальности, содержат живописные детали. Фиалка вместо "фиалкового букета", белая рубашечка (как хорошо, как точно, что именно "рубашечка", а не "рубашка"), вместо белых штиблет и штанов и, наконец, "провинциалка из села" вместо парижанки — эти детали складываются в смешную картинку — пародию на соцреалистический кич.

А вот как обыгрывается отсутствие зримых деталей в первой строфе песни "Аллилуйя":

Помнишь, как оно бывало?

все горело, все светилось,

Утром солнце как вставало,

Так до ночи не садилось.

А когда оно садилось,

Ты звонила мне и пела:

"Приходи, мол, сделай милость,

Расскажи, что солнце село...".

Далее, когда автору понадобилось изобразить карнавальную радость жизни героя, зрительный образ подкрепляется звуковым: "На секунды рассыпаясь, / Как на искры фейерверка, / Жизнь текла, переливаясь, / Как "Цыганская венгерка". Именно "Цыганская венгерка" расцвечивает эту картину, после чего расплывчатое цветное изображение переходит в четкую черно-белую гравюру, где черный цвет доминирует. Но и здесь изображение получено за счет аллитераций:

И в лицо мне черный ветер

Загудел, нещадно дуя.

А я даже не ответил,

Напевая "аллилуйя".

Сквозь немыслимую вьюгу,

Через жуткую поземку,

Я летел себе по кругу

И не знал, что он разомкнут.

Кстати, портрет героини в этом стихотворении чисто звуковой – вкрадчивая, лукавая интонация. Кроме того, она "поет" по телефону.

А вот как определяет Щербаков перемены, происшедшие с героиней другого стихотворения во время длительного отсутствия кавалера:

"...она не Мими уж, а ми-бемоль".

Щербакова увлекает игра со словами, как с хрустальной подвеской. Полюбовавшись одной гранью слова, автор, всегда неожиданно, поворачивает его другой гранью — другим, ироническим смыслом: "Я на круг не возвращался из той же песни или: "Да, он на коне..." из песни "Трубач", где прямой смысл дополняется идиоматическим. Он заставляет слово отработать дважды: "... она воздушна, как поцелуй, а я воздушен, как десант". Слово перетекает из одной смысловой оболочки в другую, придавая тексту неоднозначность: "у самого синего моря, у самого, что ни на есть..." То ли у самого моря, как старик со старухой, то ли у самого синего (скорей всего, и то, и другое) мог бы поселиться автор, если бы был "майором всемирных спасательных сил". Но тогда бы мы не услышали замечательных песен Михаила Щербакова. Можно предсказать, что у него будет много последователей. Будут подражатели потому, что сам он не подражает никому, "играя в слова", он расширил возможности поэтического языка. Нет, хорошо, все-таки, что он не майор!