Тынянов пишет в статье "Промежуток" о современных ему поэтах (20-х годов): "Мы предпочитаем держаться своих тем. Наша эпоха предпочитает учиться у Гоголя — у Гоголя второй части "Мертвых душ", которого вела тема; опустив голову, поэты бредут в плен собственных тем". С тех пор, отчасти в насильственном порядке, сменилось не одно поколение пророков от официальной поэзии. Так что наши культовые поэты в плен давно уже не бредут, они в нем рождаются, а это прискорбный факт.

Михаил Щербаков, исторически духовное дитя артиста и барда В. Высоцкого, с одной стороны, и филологического факультета Московского Университета — с другой, уже много лет иллюстрирует собою дефиницию "человека, обладающего широкой известностью в узких кругах". Лет десять — пятнадцать назад в некоторых кругах, в самом деле довольно узких — на Беломоро-Биологической станции, например, — песня этого автора "Баб-Эль-Мандебский пролив" ("Про баб и про эль") исполнялась на время, по секундомеру, а она очень длинная. Получалось обыкновенно девять минут с секундами. Еще я знаю лично человека лет сорока, который с восьмидесятых по сей день живет так: приходит в гости, садится за рояль (если есть рояль, а так — он и на гитаре играет) и начинает петь нехорошим голосом одни и те же песни Михаила Щербакова, очень прочувствованно. Правда, он много их знает.

Щербаков, говорят — бард пост-советского поколения. Что это значит — интересный вопрос. КСП существовало когда-то в качестве очага оппозиции к системе социального заказа (отвечая, впрочем, нехитрым запросам слегка фрондерствующей интеллигентской среды); небрежность текстов, неумелый гитарный аккомпанемент и отсутствие аранжировки оправдывались насущной непосредственностью жанра и тяготами подпольного творчества. Постсоветское поколение, видимо, должно быть свободно от этих недостатков. И то сказать, аккорды к песням Щербакова считаются сложными, а где гармония совсем уж непоправимо проста, там мелодия скачет из тональности в тональность с каждым куплетом, по заданию автора. Видя это, поддаешься странному подозрению: а что если само существование жанра, в свою очередь, оправдывалось его ностальгическими сейчас недостатками? "Сочинял каскады шума, сто куплетов пел угрюмо...", — каялся Михаил Щербаков, студент филфака, в милые застойные времена, и это определение до сих пор подходит к его песенному творчеству.

Но в свое время оно подкупало своей искренностью — и само затрудненно-наукообразное построение стиховой сентенции казалось наивным, немного провинциальным и потому непосредственным. Прием тогда был моложе и лучше качеством.

Придворный французский драматург товарищ Расин сочинял греческие трагедии. Современники упрекали примерно его в том, что Медея его скромна и благонравна, как барышня из хорошей семьи, а преступления свои совершает как будто из странной верноподданнической преданности законам жанра, по формальной обязанности. Автор, не будь дурак, возражал на упреки публично, но только оборачивая их наизнанку — дескать, враги мои, желая очернить мою персону перед лицом государя, Медею мою попрекают излишне развратными манерами и чрезмерною кровожадностью; я мог бы смягчить этот образ, опасаясь наветов, но — историческая правда, высшая мера искусства, мне дороже и для Трона полезнее.

Лично Щербаков, к его чести, предпочитает анти-рекламу всем прочим видам промоушена: тексты его и кассеты до последнего времени распространялись в основном пиратским образом, в молодости он, слышно, имел обыкновение собрать у друзей свои записи, якобы для дела, и утереть все разом. Метода эта прекрасно работает, слегка паразитируя на древнеинтеллигентском клише "поэт-толпа" (замусоленной двусторонней монетке); работает, само собою, в узком кругу. Испытанное французское средство за него применяют поклонники. Говорят, мол, тексты Щербакова сложны для восприятия, они полны экзотических аллюзий и реминисценций; конечно, многие ставят ему это в вину, и все же...

Да нет, я поспрашивала вокруг: как будто никто ему ничего такого в вину не ставит. И даже наоборот — говорят, скучновато будет... Здесь интересный эффект: тексты Щербакова только кажутся сложными.

Это проще всего пояснить вот как. Давайте представим себе, что Наркомпрос имени г-на Сороса издал распоряжение, чтобы все научные филологические статьи отныне сочинялись в стихах. Какими станут тогда крошечные, распространяемые в узком кругу, университетские и академические издания?

Конечно же, в первую очередь можно ожидать потока верлибров: материалы, залежавшиеся в столах, ученые разобьют на строчки разной длины, так что их гонорары (если они построчные) от этого увеличатся. Может быть, такие статьи начнут читать и даже положат на музыку: попробуйте проинтерпретировать как стихи, например, "Правила пользования метрополитеном". Местами — прекрасное чтение!

Но это слишком легкий путь, и его заведомо отменит в скорейшем времени межвидовая борьба за соискание грантов. Самая природа стиха, как известно, диктует свои законы, трансформируя прозаические приемы, управляя семантикой иной раз по праву ритмического абсурда. Наукообразная стилистика начнет оперировать чисто поэтическими структурами: навязчивые дидактические повторы уйдут — отнюдь не в рефрен! Припев получит значение красной строки у одних, а у других — паузы между предложениями (это кто как привык писать, средняя длина фразы — вещь авторская). Нет, повторы проникнут внутрь стиховой единицы: они станут шипящими аллитерациями и, главное, внутренними рифмами:

Ведь что стихи! Бряцанье шпор... Меж прочих величин

Их номер – даже не второй. Стихи, положим, вздор,

Как говорил один герой. И даже не один.

Слова не труд, слова не в счет; поэт на деле — враль

И плут, и дом его — корчма... И календарь не врет:

И впрямь повсюду тьма, и смысла нет стремиться вдаль.

А я стремлюсь, и это жаль...

Чтобы нам не быть голословными в наших предположениях и аналогиях (говоря о научном, поневоле сбиваешься на авторское "мы"), погадаем на сугубо филологической книжке, с условием переложить поэтически первую же выпавшую нам фразу. Пожалуйста (выписываю все же два предложения вместо одного, а то непонятно):

Внутреннее функционирование культуры, по Лотману, зависит от того, какой тип знака она предпочитает, при этом наиболее релевантными здесь будут следующие критерии: каким путем приписывается ценность отношению означающее/означаемое, а также какой из членов этого отношения является доминирующим. Эта концепция делает возможным существование двух типов, которые могут функционировать как последовательно, так и одновременно.

Как быть? Просто теряешься в вариантах, один ужасней другого. Попробуем так:

В кругу культур, затерянных в словах,

Несмелых кровля осени' отеческая:

Тех возводя, тех низвергая в прах,

Повсюду бродит мысль семиотическая.

Что, грозный символ, прячешь под фалдой?

Скажи, объект, ты есть твое название?

Иль может, имя — только звук пустой:

Где был дворец, там эхом — лишь развалина...

Мрак, стенания и скрежет зубовный, как и следовало ожидать. Это не говоря уже о том, что совершенно исчезла ссылка на Ю. М. Лотмана (вероятно, его фигуру заменила расплывчатая "кровля отеческая"). ...А что делать?

Открыто заявленная двойственность, с другой стороны, в какой-то мере подсказывает тютчевскую схему:

Есть типа два, культурные два типа,

Но смертный их не волен разделять:

В упряжке верховодит парадигма,

Иль множественность их?.. нельзя сказать,

Так солнце для земных очей едино:

Звезда, от ней сияние окрест...

Но боги, хладным помыслом томимы,

Пожмут плечьми: на небе много звезд!

Что сказать? Опять пропал Ю. М. Лотман... Надлежит заключить, что по проведении в жизнь предлагаемой здесь реформы авторам будет труднее всего давать именные ссылки. (То-то и у самого Щербакова их немного.) Совмещение жанров почти всегда плодотворно — кроме тех случаев, когда оно совершается механистически. Об этом нас предупреждал еще Аркадий Аверченко устами сочинителя порнографии, вынужденного писать зарисовки из жизни насекомых (хотя насекомым не чуждо сладострастье, и, наверное, многие помнят пышную грудь мухи Лидии, ее округлые бедра, и как однажды вдруг все заверте...). Бардовская песня била ключом недолго, в особенных условиях оттепели посреди льдов; когда же все вокруг растаяло, то и вода застоялась, и только пожмешь плечами — а был ли мальчик... Наукообразие с филологическим душком и формальной — если не сложностью, то усложненностью — мелодической ткани едва ли пойдет на пользу этому жанру. Вот если б провести реформу, о которой говорилось выше, в масштабе страны, это дело иное. Ученые пели бы с кафедры (усилители можно поставить), а там, где нужно сказать "э-э-э" или "видите ли", припевать "ла-ла-ла". Последователи из аудитории, вместо того, чтобы сидеть молча, могли бы подтягивать. Тогда, если Сорос закроет фонды, можно будет впустить публику со стороны и назначить входную плату.

...Я бы с удовольствием послушала песни академика Лихачева.

Не плачь, Ярославна, наберись мужества.