Размышляя о бардовской культуре, так или иначе приходишь к выводу, что у каждого из нас свой бард. Но есть такие авторы-исполнители, чьи имена стали нарицательными. Один из них – Вадим Владимирович Егоров.

— Вадим Егоров-бард — это для меня одно, а Вадим Егоров-человек — другое. Думаю, что если бы была лично знакома с другими исполнителями, ситуация повторилась...

— Думаю, что да. Очень многие творческие люди просят не отождествлять их с их творчеством, потому что отождествление ведет к большому разочарованию. Еще раз повторюсь в моем творчестве, да и впрочем в творчестве других бардов нет фальши.

Недавно слушал интервью с писателем-детективщиком. (Кстати, как читатель, я всеяден.) И вот этот писатель, чьи романы достаточно остросюжетны, закручены, сам какой то невзрачный, сутулый, погруженный в себя, что-то мямлющий. Когда его спросили, почему такое несовпадение автора с героями, то он ответил, что и ни к чему такое совпадение. И мне это понятно. Когда я сажусь за письменный стол, то погружаюсь в мир эмоциальных волн. В молодости, конечно, это были даже не волны, а девятые валы, сегодня это всего лишь бриз, некое остаточное явление. Пишу я сейчас немного. В общем-то, я никогда не насиловал себя в писании. Мой девиз в творчестве "Пока можешь не писать — не пиши".

— Барды, без сомнения, чувствовали себя более свободными в творчестве, в выражении своих душевных порывов, чем эстрадники. Я, например, с трудом представляю, как Захаров или Ибрагимов с большой сцены исполнили бы:

"...Спи, любимая, ну как тебе спится? –

Если б не было б тебя, я бы спился..."

— Да, конечно, мы чувствовали себя более свободными внутренне, чем люди, которые работали на официальных сценах, площадках, в редакциях. И все-таки истинно свободными мы не были тоже. По-настоящему свободным среди нас был только один человек — Галич, так же как в литературе — Солженицын. Даже те, кто печатались в самиздате и писали эзоповским языком, все равно изгонялись из Союза писателей. Сколько нареканий выслушали Стругацкие, скажем, из-за сказки "О тройке", в ней совершенно справедливо усмотрели пародию на строй.

В нас все-таки жил некий ограничитель бунтарства, наверное, из-за инстинкта самосохранения. При всем желании, мы не выходили на лобное место. Единственный раз, в пору гонения на Солженицына, мой ограничитель сломался, и я прочел стихотворение, посвященное Солженицыну. Со мной поступили по тем временам более чем гуманно. Меня вызвали в отдел кадров HИИ, где я работал. Там сидело двое гэбэшников, которые провели беседу примерно в таком духе "Вадим Владимирович, вы молодой, талантливый, вы ученый — занимайтесь своим делом, не подливайте масла в огонь. Не повторяйте глупостей". И я их больше не повторял. Я себя не ограничивал в писании, но то, что писалось открытым текстом, исполнялось мной только для друзей и товарищей. Повторяю, чтобы я ни писал, я всегда писал искренне. Другое дело — я не все пел.

— Бытует мнение, что барды были достаточно бедны. Единственным источником дохода служили редкие концерты...

— Мнение о бедном, оборванном барде семидесятых, который наскребывает по карманам денег на пачку пельменей, — преувеличение. Уже тогда выделилась десятка бардов, которые вполне достойно зарабатывали себе на жизнь, не хочу хвастаться, но я входил в их число. Конечно, на пике этого достатка находился Высоцкий, который, как мне говорили, получал за концерт триста рублей.

Работая в Институте, я имел очень приличный оклад — триста сорок рублей, а за концерт получал рублей пятьдесят. Но, узнав про заработки Высоцкого, понял, что таких гонораров за один концерт у меня никогда не будет. И все-таки через несколько лет я перестал работать в Институте — концерты давали намного больше.

Несмотря на то, что жанр был запрещен, кто-то, сдирая с себя шкуру и рискуя потерять партбилет, устраивал бардовские концерты, естественно часть дохода от которых оставлял себе. В конечном счете, основную работу бросали, и исполнение песен становилось профессией. В Институте я отработал двадцать лет, а потом осознал, что науке я дал все, что мог. В Институте ко мне относились с пониманием, терпели даже зарубежные гастроли, но все-таки пришлось уйти.

А сейчас в графе "специальность" пишу "Литератор, член Союза писателей".

— Сейчас у вас вновь зарубежные гастроли...

— Нынешние гастроли пройдут в Штатах. Это моя уже шестая поездка, и каждый раз число концертов растет в геометрической прогрессии. Если говорить о публике, то в основном — это эмигранты, хотя в прошлую поездку я абсолютно случайно столкнулся с другими слушателями. Я выступал в Канаде, в Монреале, в небольшом зале. Я слегка опоздал, поэтому сразу побежал к микрофону с какими-то приветствиями и начал петь. Люди очень одобрительно слушали, после каждой песни аплодировали, и когда я закончил выступать, то произнес какую-то прочувственную речь. Вдруг ко мне подходит женщина и просит, чтобы перевести все, что сказал. Оказывается, в зале сидели французы, которые, естественно,ничего не понимали по-русски, а аплодировали они музыке и моему голосу.

— Можно ли говорить, что бардовская музыка сейчас обретает второе дыхание?

— Это не совсем так. Объясняю. Вообще, был период мощного спада интереса к этому жанру, когда открылись все "шлюзы": свобода прессы, музыка, даже порнография. Вот народ и кинулся на необычное. Естественно, бардовская песня отошла чуть ли не на десятый план после таких обновлений. Конечно, мы продолжали выступать, но выбирали уже не огромные залы, а камерные. Потом наступил период полной "обожратости", когда люди, "отрыгнув" все им неподходящее, потянулись к естественной песне – к бардовской. Я думаю, что наша песня для некой элиты, элиты в самом большом смысле этого слова. Ее элитность в том, что она не для миллионов, а для тысяч. Этого достаточно, чтобы жанр не умирал, но может быть именно сейчас, когда в стране создалась такая социальная обстановка, возможен взрыв интереса к нашему творчеству.

— Все-таки нашему поколению еще повезло, так или иначе мы воспитывались на разной хорошей музыке, будь то Пиаф, Дассен или Битлз, Роллинг Стоунз и т. д. Музыка разная, несопоставимая, но одинаково хорошая. Ну, а если взять нынешнее поколение, то на какой музыке воспитывается оно, достаточно понять, включив радио...

— Очень в редких случаях человек с малолетства начинает дегустацию изысканных вин. Сначала потребляют что попроще, что подоступнее. Так и с музыкой. Сначала слушают все подряд, а потом постепенно останавливаются на чем-то одном.

То немалое количество молодежи, которое приходит на мои концерты, поначалу меня удивляло. Я отдаю себе отчет в том, что я монстр из шестидесятых и мой слушатель — это мое поколение. Но, по-видимому, это поколение передает по наследству любовь к авторской песне. И многие из молодых понимают: бардовская песня по меньшей мере не хуже, чем рок или попса.

Еще Окуджава говорил, что авторские песни — это песни, которые пишут думающие люди для думающих людей.

— Есть ли надежда, что молодые барды приблизятся к уровню авторской песни шестидесятых?

— Не хочется быть брюзгой, ностальгирующей по прошлому, но с другой стороны мне безумно жаль молодых ребят, которые сейчас пишут. Над ними довлеют имена и их наследие Галич, Окуджава, Высоцкий.

Тем не менее, я верю в появление талантливых, творческих людей. Простите, но я снова приведу в пример наше поколение бардов. Ведь мы жили рядом с тем же Окуджавой и не боялись этого, может в силу какой-то наглости, самонадеянности. Поэтому я советую молодым не зашориваться на том, что все лучшее уже написано до них. Нельзя писать с оглядкой на авторитеты. "Быть самим собой — самое выгодное дело".

Hапример, для меня Окуджава авторитетен только как бард. Я не испытываю к нему фанатичного почитания. Такие поэты, как Чичибабин, Левитанский, Самойлов — они, конечно, покрепче, но они только поэты. А вот Окуджава божественно органичен и неповторим, именно как бард. Это органика его мелодий, слова, голоса и манеры, она для меня всегда была солнцем российской авторской песни.

Все остальные имена — это только приближение к Окуджаве.

— Как часто проходят ваши концерты?

— В Москве два-три раза в месяц, а вообще раз восемь в месяц. Каждую субботу я куда-нибудь выезжаю, посещаю какой-нибудь российский край. Страну я объехал вдоль и поперек.