Весьма и весьма неосторожно я взялась написать заметку (ни в коем случае не рецензию — ни знаний, ни оснований, ни самомнения у меня на это никогда не достало бы), а именно заметку, отклик слушателя, притом от природы не слишком музыкального, на новый диск Елены Янгфельд-Якубович "В кругу русских поэтов". Уже давно мне нравится её манера и её репертуар. И интересно разобраться, почему нравится.

Ведь — сейчас я сделаю признание, после которого ничто из того, что я собираюсь сказать, не будет заслуживать никакого доверия — я терпеть не могу, когда поют стихи. Особенную неприязнь вызывает у меня "высокий романс" — ставшие музыкальной классикой переложения классики поэтической. Я не знаю, зачем Блоку Свиридов и зачем Даргомыжский Лермонтову. И думаю, что композиторские покушения на Пушкина (от Алябьева до Шостаковича), особенно те, что удались, то есть полюбились певцам и были затвержены публикой, нанесли ущерб его лирике. Мелодия пристала к ним, и уже не слышно стихов без прилипшего распева.

Взять хоть "Я помню чудное мгновенье"...Романс с репутацией, спору нет, — русский романс номер один. Но действительно ли в его основе лежит шедевр пушкинской лирики, а не просто "какой-то пошлый мадригал", из тех, что Онегин, поклявшись Ленского взбесить, шептал на ухо Ольге? Уже не разобрать, потому что никогда не удастся услышать этот текст "голым", не обёрнутым в мелодию. Стихотворение запето, заиграно, стёрто до полной потери независимости. Вы хотите произнести : "как мимолётное виденье..." — а в голове у вас одни рулады и фиоритуры, длящиеся гораздо дольше, чем "чудному мгновенью" требуется.

Романс очень часто — могила стихотворения. Пример — романс Глинки на стихи Баратынского "Не искушай меня без нужды...", один из популярнейших, любимейших и действительно лучших русских романсов. Стихотворение погибло под ним, лишившись даже имени. Элегия Баратынского называется "Разуверение". Слово не из расхожего кошелька. Не каждый день в обороте. Как это было бы "по жизни": примите моё разуверение, что ли? Уже в названии стихотворение несёт как сигнал настройки томительный звук: "а-у-е-е-и-е". И настоено на почти тех же согласных — с заменой разве только эм на эн ("эти ве, эти зэ, эти эн"), что полюбились век спустя Анненскому в слове "невозможно". Небось и "Невозможно" Анненского тоже поют... Мне, слава Богу, не встречалось. Всё дело в этом: стих несёт в себе свою собственную музыку, свою мелодику — память о том, что поэтическая речь некогда выбилась из песни на отдельную стезю ради всего пучка смыслов, которыми богато слово. Мелодия внешняя, навязанная пением, теснит внутреннюю мелодию стиха и гасит если не смысл целиком, то тонкие сплетения многих смыслов. Баратынский написал о перегоревшем чувстве, об обиде и остуде сердца. Его стихи полны холодом и ходом самонаблюдения. Романс Глинки взволнованной молящей интонацией ставит под сомнение непоправимость результата, на котором настаивает поэт.

Чем лучше романс — тем безнадежнее для стихотворения. Потому что плохие музыкальные переложения отмирают, а хорошие прирастают намертво. Непоправимее всего с лирикой. Мелодическая обводка не нарушает контура стихов сюжетных , поэтому удаются и остаются, не раздражая, музыкальные переложения баллад ("Ночной смотр" Жуковского-Глинки) и сатир ("Спесь" А. К. Толстого-Бородина). Прекрасно существуют в одежде мелодии, ничего не теряя и не теряясь, а иногда обретая бессмертие, несложные, линейные, средние, посредственно-хорошие стихотворения. В романсе повезло и Кукольнику, и Вейнбергу, и Курочкину, и Тургеневу, и К.Р.

Обычный соблазн и обычная беда, подстерегающие художника, композитора или режиссёра, в том, что стоит перевести вещь, исполненную в слове, в материал их собственного, другого, искусства — не оберешься потерь. Приобретения же редки. Тынянов в статье "Иллюстрация" ("Архаисты и новаторы", Л., "Прибой", 1928), задавшись вопросом, "иллюстрирует ли иллюстрация", пришёл к выводу, что "всякое произведение, претендующее на иллюстрацию другого, будет искажением и сужением его" и подчеркнул, что " так дело обстоит, по¬видимому, не только в отношениях слова к живописи, но и в отношениях музыки к слову."

С тех пор тыняновский постулат был многократно подтвержден как при иллюстрировании литературных текстов, так и при переложении их на язык музыки, театра или кино. Однако, несмотря на несомненную тыняновскую правоту, удачи на этих путях случались тоже. Точно как Маршак говорил о переводах: "Перевод стихов невозможен. Каждый раз это чудо".

Именно в этом смысле новый диск Елены Якубович "В кругу русских поэтов" проходит по разряду компактного чуда. Её вокальные прочтения — слова "романс" или "песня" оставим исполнителям романсов и песен — конечно, частный случай перевода. И, надо сказать, что тут перевод, его качество, его удача, проверяются прямо на месте, поскольку подлинник не замещён, не отодвинут иноязычным отраженьем, но присутствует во всей полноте. Елена Якубович точно выбрала репертуар, естественно в нём расположилась, и верно определила дистанцию между произведением и исполнением. И — редкое на сегодня качество — она занята и поглощена не собой, а текстом, словесным и музыкальным, с которым она к нам выходит. И это в век исполнительской спеси, в век торжества интерпретатора над творцом, когда исполнение стремится к независимости от автора и подменяет его — вплоть до искажения текста и изменения смысла. Я отлично помню, что, когда в Ленинграде в начале шестидесятых запели "Пилигримов" на мотив Клячкина, Бродский поначалу был смущен: "Я им что, Визбор?" И ему, понятное дело, претила высокопарно-собственническая манера, приложенная к его стихам Михаилом Казаковым. Помните, у Мандельштама: "Шутка сказать — прочесть стихи! Выходите охотники: кто умеет?" ("Выпад", 1924). Мандельштам хвалил Яхонтова: "Яхонтов — не чтец, не истолкователь текста. Он живой читатель, равноправный с автором, спорящий с ним, несогласный, борющийся." Мандельштам не любил МХАТ за гениальную способность режиссёрской указкой обуздать и обустроить любую пьесу.

Елене Якубович почти всегда удаётся сохранить в целости "внутренний образ стихотворения". Её выразительные средства — детское доверие к тексту, прозрачная дикция, сдержанность речевой интонации. Она заранее видит, какое стихотворение без потерь обернётся песней. И подтверждает верность своего выбора, положив на музыку "Песенку о свободе" Бродского, стихотворение Ахматовой "Сегодня мне письма не принесли..." и пастернаковский "Сон" ("Мне снилась осень в полусвете стёкол..."). И пока она поёт, романсная природа "Бессонницы" Цветаевой, "Приморского сонета" Ахматовой или "Зимней ночи" Пастернака кажется неоспоримой. Она начинает Осипом Мандельштамом, заканчивает Аполлоном Григорьевым. Два века русской поэзии проходят в 14 положенных на музыку стихотворениях. Если выбирать наиболее понравившиеся, назову два: "Вечерний, сизокрылый..." Арсения Тарковского (музыка Анатолия Аграновского) и "Песнь слепцов" Михаила Светлова (автор музыки неизвестен).

Теперь о тех двух случаях, где, на мой взгляд, удача неполная. Оба связаны с Мандельштамом, поэтом, который напрямую, стихами, призывал слово вернуться в музыку. Но не стоило на этом слове его ловить. Конечно, не 70-е годы, не режущий вокал Пугачёвой, криком спускавшей в массу полузапретного классика, с заменой, как в жизни, Петербурга Ленинградом. Но всё равно... Стихотворение "Я вернулся в мой город..." не романсной породы, не вокального свойства. Смертельный страх и предсмертный хрип нельзя пропеть.

Другое стихотворение Мандельштама "Жил Александр Герцевич..." не стоило петь по диаметрально противоположной причине — оно и без пения песенка. "Стихотворение провоцирует музыкантов", — объясняет и извиняет обилие музыкальных интерпретаций "Герцевича" в своей богатой мыслями и щедрой на подробности книге "Музыкальные ключи к русской поэзии" Борис Кац. Сквозь шуточный песенный лад слышна тоска, и нет возможности заслониться сонатой, заученною вхруст, от трагедии и истории. В беглых проигрышах трехстопного ямба, в переборах инвариантов нерусского отчества спрятано множество ассоциаций, смыслов, мелодических ходов.

Музыку к "Александру Герцевичу" Елена Якубович нашла в своём семейном запаснике. Так же как и музыка к стихотворению Арсения Тарковского "Вечерний сизокрылый неугасимый свет...", она была сочинена её близким родственником Анатолием Аграновским, скончавшимся около 20 лет назад. А.А. Аграновский был широко известен как журналист с ярким писательским почерком. Елена Якубович представляет нам его ещё и как одаренного композитора. За что ей дополнительная благодарность.

Но вернёмся к "Герцевичу". Своим трехстопным ямбом с дактилическими окончаниями Мандельштам разыгрывает как по нотам многосоставный аккомпанемент к нерассказанной биографии. Реальная мелодия подавляет иллюзорную музыку стиха, обедняет сюжет и прекращает игру. Борис Кац посвятил "Александру Герцевичу" последние 25 страниц своей книги, а закончил так: "Ну а что до попыток превратить этот "многодонный", если воспользоваться мандельштамовским словом, образчик поэтической песенности в песню реальную — то собственно, почему бы и не спеть, если очень хочется? Чего там! Всё равно..."

Но нам (это я себя имею в виду) не всё равно, и я вовсе не считаю, что Елена Якубович не найдёт у Мандельштама стихов, которые с меньшими потерями для себя согласятся стать песней. Уже встречались неплохие романсы на стихи "Колют ресницы..." и "Мы с тобой на кухне посидим..." Просто с Мандельштамом, с его возведенным в степень поэтическим словом, осторожность и такт требуются в квадрате.

А что до призыва: "Останься пеной, Афродита,/ И слово в музыку вернись", — так ведь им завершается стихотворение, которое не зря же называется "Silentium", и стало быть этот возврат (движение вспять, против хода эволюции и истории — как позже в стихотворении "Ламарк") заканчивается здесь у раннего Мандельштама, совсем как у зрелого Пастернака, — "полной немотой". Тишина, конечно, "лучшее из всего, что слышал" и единственно возможный результат полного слияния музыки и слова.

Однако Елена Якубович тонко чувствует контрапункт музыкальной фразы и стиховой мелодии. Её голос звучит нежно и сильно. Она знает, где встать, оказавшись в кругу русских поэтов, так, чтобы не потерять из виду стих, и потому ей удаётся то, что другим не удаётся почти никогда.