(отрывок)

II

Случилось так, что в свой день рождения я оказался в собственном доме совершенно один. Уже вечерело, и мне оставалось меланхолически помешивать ложечкой чай в стакане, предаваясь самым чёрным мыслям. И вдруг раздался звонок Юлика Кима. "Жена больна? Сын у родителей? — звенел в трубке его бодрящий голос. — Всё будет в порядке! Через час — я у тебя!" Это был луч света в темном царстве. И вот уже мой стол напоминал натюрморт фламандского живописца: разный фрукт и разный овощ, даже благоухающая кастрюля, которую Ким час назад собственноручно снял со своей плиты. И искрящаяся влага в бокалах. И неизменная гитара в руках. И ослепительная улыбка на фарфоровых зубах...

На синем океане

Летит мой чёрный бриг.

Бристоль, Марсель,

Кейптаун

И Торонто... Сто три меридиана

Проткнул его бушприт,

И все — без капремонта...

Всегда сочувствую приятелям, которым не приходилось слушать Кима вот так, тет-а-тет. Можно, конечно, достать билеты на концерт в какой-нибудь клуб. Но это будет совсем не то, какое-то официальное мероприятие, что не вяжется с личностью певца, всегда находящейся чуть-чуть словно под хмельком. И оттого я всегда старался затащить кого-нибудь из журналистской братии к себе на домашний концерт.

Однажды, в середине 70-х годов, ко мне пришёл знаменитый Лев Колодный, вечный репортёр "Московской правды", учившийся ранее вокалу в Гнесинском училище. Юлик, только что певший, зачехлял гитару. "И это певец? — загремел бас Льва. — Вот как надо петь: до-о-о... ре-е-е... ми-и-и..." И стёкла в моем доме задрожали. "Ну я пошёл", — только и сказал Ким. Дуэта у вокалистов не получилось, они принадлежали к разным творческим школам.

Спустя пару недель Колодный в компании журналистов всё-таки слушал Кима. Дни тогда стояли тёмные, нехорошие, самый разгар брежневского застоя; служивые люди, надо сказать, побаивались друг друга. Юлик же, как назло, исполнял сплошь диссидентский репертуар; про стукачей, гэбэшников, да еще про наших твердолобых вождей. "Знаешь, — признался после концерта Колодный, — мне казалось, что передо мной сидит японский шпион". "А я всё ждал, — подтвердил общее настроение мой коллега-известинец Добыш, — когда, наконец, за нами приедут. Естественно, арестовывать".

Наутро позвонил Юлик и жёстко сказал: "Чего они испугались? В другой раз приглашай своих друзей не на Кима, а на кулебяку!" Вот тогда, на пороге нашего знакомства, я, ощутил разницу между собой, привыкшим оглядываться на начальство, и между человеком, стряхнувшим с себя несвободу.

Лет через десять, в середине 80-х, Ким под большим секретом подарил мне рукописный автограф своего нового стихотворения "Старики на мавзолее". В нём рефреном повторялись слова: о, скука! о, смертная тоска! Пусть будет хуже, но только по-другому! Автограф этот я храню у себя до сих пор...

Сидя за фруктово-овощным натюрмортом, я напомнил сотрапезнику о старых добрых временах. Он и в самом деле научил меня за годы нашего приятельства безоглядному веселью и бескорыстному доверью.

— Знаешь, Юлий, — говорю ему, — что все мы воспринимали тебя как певца диссидентства?

— Вот напрасно, — чуть ли не обижается Ким.— Диссиденты — это кто? Сергей Адамович Ковалёв, Глеб Якунин, Буковский, Щаранский, твой новый директор Сергей Григорьянц, мой покойный тесть Пётр Якир. А я, перефразируя слова товарища Сталина о Котовском, поэт среди диссидентов и диссидент среди поэтов. В обоих случаях звучит не слишком серьезно.

— Но за тобой, кажется, был хвост? Как-то мы вышли на улицу, из стоявшей рядом машины до меня донёсся голос моей жены, которая дома мыла посуду. Оказывается, товарищи в машине забыли выключить подслушивающее устройство.

— Когда? Когда ж это было? — переспрашивает Ким. — Ах, в семьдесят пятом? Вполне возможно. Но скоро они от меня отвязались. Я же для них вертопрах, вроде Хлестакова, сочинитель фарсов, вроде Тряпичкина. А машина нас подслушивала оттого, что мой тесть — Якир. Хотели узнать, не возобновится ли "Хроника текущих событий".

— Ты всё-таки написал пьесу "Московские кухни", — говорю. — Там прошла вся история нашего диссидентства. Сам видел, как по сцене бегал гэбэшный генерал в синих лампасах, эдакий опереточный злодей.

— Сатирическая склонность ума, — отвечает. — И ничего более. Дай, думаю, посмеюсь над тем, что знакомо. Кстати, "Московские кухни" гораздо лучше приняли в Нью-Йорке, чем в Москве. Для американцев — это экзотика, для москвичей — надоевшая до оскомины дурная явь... Чтой-то мы всё про политику, а об водке ни полслова... — Со свиданьицем... Поехали...

Полагаю, что Юлик не любил коммунистов более всего за занудство; будь эти карьерные люди чуточку повеселей, он бы с ними как-нибудь примирился.

Двадцать лет знаю Кима, и двадцать лет наблюдаю, как он культивирует в себе и в окружающих щедрость, талантливость, склонность к веселью. Лишь однажды видел Юлика молчаливым; было это в день знакомства с Анатолием Кимом. Мне, грешному, пришла в голову идея свести в своём доме двух знаменитых однофамильцев — поэта и прозаика. "Здравствуй, брат, — сказал тогда Анатолий. — Меня часто спрашивают, не я ли пишу твои песни". "Здравствуй, брат, — ответил Юлик. — А меня спрашивают, не я ли пишу твои рассказы". Анатолий заговорил о Корее, корейцах, корейских проблемах. Юлий молчал, поскольку мать у него русская, он постоянно ощущает себя русским человеком. "Да какой же ты Ким? — сказал я после ухода Анатолия. — Вот был настоящий Ким. А ты — Всесвятский, как и твоя матушка. Да ещё из старинного православного рода". Всё-таки Юлика сильно задела громкая литературная известность однофамильца. Безмерно щедрый в делах материальных, он становится ревнивым и даже скаредным, когда речь заходит о творчестве, этом бессмертном веществе, связывающем нас с самим Создателем...

У меня раньше не было и, наверно, больше не будет такого светлого дня рождения. Целый концерт для одного слушателя закатил Ким. Под моим потолком звенели "Гренадёры" и "Лейб-гусары", "Кавалергарды" и "Бомбардиры", нескончаемые пиратские песни, вокальные номера из "Бумбараша" и "Необыкновенного чуда".

— Юлик, объясни, — спрашиваю его, — как вдруг получилось?.. За свободу боролись вольнодумцы, а плодами победы воспользовались лавочники, господа сникерсы?

— В твоем вопросе, — отвечает, — есть неуместное слово — плоды. Ни о чем подобном никто из нас не помышлял. Я, например, — как был до августа девяноста первого бедняком, так им и остался.

— Что ж тогда переменилось?

— Я просыпаюсь каждое утро совершенно счастливым. И наслаждаюсь свершившимся падением духовных оков. Ты мне поверь: хуже духовного рабства нет ничего?

— Не хочешь ли, — говорю, — написать о лавочниках, современных хозяевах жизни?

— Никакого желания!

— Всё-таки я сомневаюсь во всём, что с нами происходит.

— Понимаю, понимаю, — кивает Ким. — Мы прошли через стадию отмерзания ушей. Когда-то их не чувствовали, они были почти мертвы. Теперь уши заболели: началось их выздоровление.

— Пишешь ли и дальше диссидентские песни?

— Совершенно бессмысленное занятие.

— Что ж ты пишешь?

— Сочиняю песни к спектаклю "Севильский цирюльник" Бомарше, Не к опере, конечно, а к пьесе. Она ставится в Красноярском драматическом театре.

— А это правда, — спрашиваю, — что отравил кого-то Бомарше?

— Чистый блеф! — смеется Юпик. — И вот, что Сальери отравил Моцарта, — сомневаюсь. И в том, что гений и злодейство несовместны, — тоже сомневаюсь. Ну, да ладно... Поехали...

Как актёр Ким дебютировал в восьмидесятом году в Петербурге (тогда ещё Ленинграде) в собственной комедии "Сказки Арденского леса", поставленной Петром Фоменко. Автор заменил заболевшего актёра и, как был, в джинсах и сандалиях, вышел на сцену играть пастуха Гильома. Через пять лет уже в Москве поэт выступил в драматической притче "Ной и его сыновья" в заглавной роли. В черной мантии и квадратной шапочке с кисточкой он являл собой как бы осовремененного Фауста (и Ноя), у которого за всех болит голова и сердце.

— Дурацкая история приключилась недавно, — прерывает Юлик воспоминания. — Прихожу к доктору жаловаться на сердце. "Много пьёте?" — спрашивает, "Полкило в день". — "Нельзя ли поменьше?" — "Поменьше никак не могу". Вот такой дурацкий вышел диалог.

— Моя история поучительней, — говорю. — Поехал я в Сокольники к врачу. Захожу: в кабинете все стены в иконах. Врач меня осматривает ладонями, то есть биополем, и говорит: "Вам надо пить водочку". И выписывает такой вот рецепт: "Цито! Водка, настоянная на цедре и корнях сельдерея. Принимать по стопке три раза каждый день". Что я и делаю. И оттого до сих пор здоров.

— Дай-ка адресок твоего доктора, — просит Ким. — А то медицина пошла какая-то неквалифицированная... Со свиданьицем...

Мадам! Месье! Синьоры!

К чему играть спектакли?

Когда весь мир — театр,

И все мы в нём — актёры.

Не так ли?

Не так ли?..

Эти слова, эти струны, этот голос и сейчас звучат в моей душе.