Объяснять, кто такой Александр Розенбаум, вряд ли нужно. Уже семнадцать лет этот человек выходит на сцену с гитарой, чтобы спеть собственные песни. Под их "знаком" выросло не одно поколение. Конечно, кому-то ближе его "одесский" цикл, кому-то — "Вальс-бостон" и "Утиная охота" или "казачьи" песни, кому-то — рок-баллады последних лет.

О Розенбауме — музыканте, поэте, артисте – говорят его коллеги и друзья:

Леонид Филатов: "От него исходит ощущение надежности. Мне знаком такой, правда, редкий, сорт людей, в присутствии которых слабый может чувствовать себя спокойно и уверенно. Взглянешь на такого — и тебе сразу ясно: это прочный человек, он не предаст друга, не обидит ребенка, не ударит собаку, не станет защищать ложь".

Евгений Евтушенко: "Розенбаум — человек не с конвейера. У него имидж свой, а не придуманный и не сделанный".

Леонид Якубович: "Если представить себе все, что хотите знать о настоящем мужчине, это и будет Розенбаум".

Михаил Жванецкий: "Розенбаум — это тембр, тембр и тембр. Великий социальный тембр, который может поднять людей и с утра сделать день бодрым".

Валентин Гафт: "Многие песни Розенбаума уже могут называться народными, как песни Окуджавы и Высоцкого. У них свое, неожиданное видение мира, свои слова, свои интонации, но вот читая его стихи, я узнаю, что его осень — это, оказывается, и моя осень, его Питер — это мой Питер, его Одесса — это и моя Одесса, его двор — это и мой двор, его шантрапа — это и моя шантрапа, его "черный тюльпан" — это и мой "черный тюльпан". Это все наше, общее. Это наше время. Это все мы".

— Александр Яковлевич, в ваших песнях с годами прибавилось трагизма и боли. Жизнь достала?

— Хотите, прочту последнее, вернее "крайнее", что написал? "Устав от бесконечной боли, порвав аорту, я уезжаю на гастроли по царству мертвых". Я устал от этой страны. Очень. Пожалуй, как никогда. Мы уже привыкли, что вокруг убивают, взрывают машины, квартиры, кладбища. Что нормальные люди, прикоснувшись к деньгам и власти, впадают в какую-то дикую истерику. Раньше, чтобы нас обмануть, эти люди хотя бы заканчивали академию общественных наук, прикрывались томами Маркса, Энгельса, Ленина, когда надо, "подламывали" под себя то Сен-Симона, Фурье и Оуэна, то Ива Монтана и Джейн Фонду, делали это умно, красиво.

Умудрились облапошить народ красивой легендой об Афганистане как о "мягком подбрюшье СССР", где за пять минут до нас должны были приземлиться американцы, — и правды мы не знаем до сих пор. А эти обманывают неприкрыто, в наглую, ничтоже сумнящиеся. Возбудили "дело" против шариатского суда, который присудил к расстрелу убийц, а ни один из тех, по чьей вине задавили "точечными ударами" и наших, и чеченцев, и стариков, и женщин, и детей, под уголовное дело не попал! Они считают нас болванами. И мне это противно. Что ж удивляться, что люди уже ни на что не реагируют. Я тут гастролировал в Киеве, и на концерте какой-то пьяница в первом ряду сидел, изгалялся. Говорю: "Мужики есть в зале или мне самому спускаться его урезонивать?" Но все так и молчали, пока охрана не подошла.

— По-вашему, выхода нет?

— Нужно гены переделывать, иначе ничего не выйдет. Ведь наши сказки какие? Два старших брата корячатся, один — в поле, другой — в лесу. И они — полные болваны! А вот Иванушка-дурак берет стрелу, натягивает тетиву — и получает царевну-лягушку. Или Емеля сидит, понимаешь, на печи и на' тебе — вытаскивает щуку, которая исполняет желания. У нас любимый герой — тунеядец, халявщик, Леня Голубков, на которого три четверти государства попалось. Это катастрофа! Или вот смотрю телевизор и вижу здорового такого бомжа, который говорит: "Имею я право на милостыню?" Наш человек рождается с тем, что имеет право не на труд — на милостыню. С детства пишем: "Мы — не рабы, рабы — не мы!" Но только раб может доказывать, что он не раб. Это — гены. И в их переделку я свою долю вношу.

— От вас порядком достается шоу-бизнесу. Чем он особенно раздражает?

— Тем, что все куплено и продано на корню. Я не за себя переживаю. Поймите, меня уже не волнует, что ни в какой-нибудь там "Песне-2008", ни в музыкальных редакциях Центрального телевидения, ни в хит-парадах нет Розенбаума как композитора, поэта. Я просто-напросто переживаю за искусство. Потому что власть там сегодня захватила тусовка нуворишей, выскочек, не имеющих на то никакого права, подменивших собой Союз композиторов и общественное мнение. Всегда говорю: "Ребята, только не называйте себя музыкантами, признайтесь честно, что вы — коммерсанты от музыки, и я сниму все свои вопросы!". Мне жалко талантливый "молодняк", который сегодня с ума сходит от этой жути, вранья. Оттого, что в порядке вещей — вставить в произведение сто пятьдесят тактов из супермирового шлягера и сказать: "Мое!". Да если раньше кто-то обнаруживал у тебя, скажем, два такта из Пятой симфонии Шостаковича — тут же переделывали. И Пятую симфонию еще и знать надо было.

— В одной вашей песне есть фраза — "как прежде, не в фаворе у имущих власть влиятельных друзей". Как удалось без "фавора", блата пробиться и сделать себе имя?

— Оплеух было — как грязи. Меня арестовывали в Киеве, шили дело. Спасибо, ленинградский комитет госбезопасности разобрался в ситуации, а то могли и посадить: в доносе писалось и про национализм, и про что угодно. Фраза "пообщаться с друзьями-евреями нету времени" или куплет из "Песни врача "скорой помощи": "Доктор Бун и Альперович, Регельман, Гильгоф, Н. Львовичэ" — истолковывались как сионистская пропаганда, а уж "Бабий Яр" вообще был катастрофой. После этого слова письма за подписями уважаемых профессоров и доцентов консерватории о моей однообразной игре на гитаре казались просто мелочью.

— Не возникал соблазн укрыться за псевдонимом?

— Нет. Хотя месяцев восемь выступал в рок-группе "Пульс" под псевдонимом "Аяров", от "Александр Яковлевич Розенбаум" произведенным. И в парике! Не хотел подводить ребят. Но мои сольные выступления и моя жизнь — только розенбаумовские. Моя фамилия не хуже, чем другие. И папу своего я люблю не меньше, чем Вася Иванов своего.

— До того, как стать артистом, вы пять лет проработали на "скорой помощи". Чем памятно то время?

— Спасенными людьми — больше всего. Работал на "скорой", как и сейчас, не вынимаясь, что называется. Дочка тогда была маленькая, и писать мог, только когда все спали — в ванной или туалете, на унитазе сидючи. Суматошное, сумасшедшее было время. Но смешных эпизодов — масса. Приезжаешь по вызову в четыре утра — самая жуткая по самочувствию пора — к бабушке какой-нибудь, а та: "Доктор, мне делать завтра в поликлинике УВЧ на ногу?". За советом пригласила! Или еще вызов: "Доктор, клопы совсем заели, помогите справиться!". Да вам любой врач "скорой помощи" такое вспомнит! Но там смех — всегда сквозь слезы. Поэтому не пою в концертах свои "врачебные" песни: посторонние их не поймут и обидятся.

— Говорят, гитару вы тогда носили в байковом одеяле. По бедности?

— Я и в "Ленконцерте" носил гитару в одеяле. Потому что не было чехлов. И с заграницей связей не имелось. Первый футляр для гитары мне привез приятель году в восемьдесят шестом. До этого заворачивал ее в одеяло, потому что холодно, а инструмент надо беречь.

— Сейчас у вас семь гитар, одна даже висит в Хард Рок Кафе в Вашингтоне. Любимая среди них есть?

— Любимые все. Когда покупаю гитары, я их люблю. Одна, правда, есть новая, я к ней не готов еще. Но как только узнаю, что на ней надо сыграть, полюблю так же.

— Говорят, легче пройти огонь и воду, чем медные трубы. Как выдержали испытание славой?

— Я — врач. В искусство пришел в тридцать лет состоявшимся человеком — с "хребтом", со знанием людей, жизни, смерти, крови, слез и смеха. Как говорится, со шприцем в руке и магнезией в заднице. Успех — это приятно. Но это только аванс. Чем лучше относятся ко мне, тем больше я должен отрабатывать. Я в долгу перед людьми — я за их счет живу: не будет публики, не будет и меня.

— Вас часто пытаются сравнивать с Высоцким. Как к этому относитесь?

— Сначала было жутко больно. Я пришел на эстраду в восьмидесятом году. Можете себе представить ужас положения? Я — музыкант. Профессионал. Сонаты Бетховена и Шопена играю. Могу арию Гремина спеть, если постараться. Много лет в рок-музыке отыграл. Но началось: "Какой-то хрипатый с гитарой покусился на нашего!". Больше всего вопили те, кто Высоцкому при жизни слова ласкового не сказал. Потом стали повторять: "второй Высоцкий". А я всегда отвечал: "Я не второй Высоцкий, я первый Розенбаум". Сравнение с ним по гражданской позиции или там по умению "проникать" и в шахтеров, и в волков за честь почту. Но по музыке, поэзии мы абсолютно разные. И потребовалось семнадцать лет, чтобы это услышали.

— Рассказывают, в детстве музыкой вы занимались "из-под палки"?

— С пяти лет до четырнадцати — только так. Я любил бокс, ходил на занятия к Григорию Филипповичу Кусикьянцу, который тренировал и моего кумира Валерия Попенченко, олимпийского чемпиона и чемпиона Европы. Но безумно благодарен матери, которая заставила меня закончить музыкальную школу: не ради "справочки", а потому, что это образование помогает мне сегодня.

— Вы с детства в лидерах?

— Лет с четырнадцати я стал практически самостоятельным. Когда учился в Ленинградском первом медицинском институте, ни одного лета не отдыхал. Был в строительных отрядах, валил лес, зарабатывал хорошие деньги, которые отдавал матери. Не могу сказать, что был лидером во дворе. В группе лидеров — да, потому что на гитаре всегда играл классно, лучше всех. У меня есть фотография: стою маленький, тринадцатилетний, а вокруг — во-от такие шестнадцати,-семнадцатилетние пацаны. Можете представить, что это для меня в то время значило!

— Самые яркие картинки детства какие?

— 12 апреля 1961 года. Возвращался с урока английского языка. И вдруг в один момент весь город стал в народе. Солнечнейший день — и ощущение, что вся страна вышла на улицы. Из домашней жизни вспоминаю, как разбили с братом зеркало, трюмо. Жили в коммунальной квартире, в одной семнадцатиметровой комнате впятером. Все были на работе, и мы хулиганили. Трюмо упало посреди комнаты, пять тыщ осколков! А из школьной жизни помню, как в четвертом классе рассказал анекдот про Хрущева одному мальчику, тот — своему папе. Папа пришел к директору и настучал на меня. Вызвали к директору. Наша Нина Александровна была замечательная женщина и знала, что к чему. Но в ее кабинете сидел этот папа в фирменном плаще, смотрел на меня, как на подследственного в тридцать седьмом году. И моя первая фраза была: "А родителям ничего не будет?"

— Той поре вы посвятили песню "В шестьдесят втором году", где есть слова: "красный флаг прославлял, но ведь не было лучшего флага". Неужели и это вспоминаете с ностальгией?

— Красный флаг для нас был знаменем нашей страны. Помню, у меня имелась книжка-раскладуха со всеми флагами мира, и я там первым делом отыскивал наш. Или шел на демонстрацию, в одной руке — раскидайчик на резиночке, в другой флажок: красный, а не трехцветный или звездно-полосатый. Мы гордились, когда в честь победы нашей сборной по хоккею поднималось красное полотнище — и все вставали. И в этом смысле "не было лучшего флага".

— В своих песнях вы поселили всех домашних: бабушку, маму, папу, брата, жену, дочку, пса. Ваш дом — ваша крепость?

— Да. Я постоянно мотаюсь по гастролям и в своей кровати сплю очень редко. Но если бы ее не было, мне было бы совсем плохо.

— Что помогает жене уже двадцать один год выдерживать ваш непростой характер?

— Думаю, терпимость.

— Слышала, когда дочке было два года, вы написали ей колыбельную, после которой Аня три часа не спала. Как сейчас она относится к вашим песням?

— Сейчас Ане — двадцать один, она учится на филфаке нашего университета. Безумно красивая, классная девочка. В ней есть много положительного, есть и моменты, которые мне не нравятся. Аня — обычный человек, правда, жить ей непросто. Мы никогда не обсуждаем мои песни, но я вижу: дочь их чувствует. И мне этого достаточно. Меня радует, что она не воспринимает "блатату", что этот жанр ей не близок. "Одесские" песни я писал в двадцать три — двадцать пять лет к студенческим капустникам. Просто влез в чужую "шкуру", а сейчас меня туда арканом не затянешь. Пару-тройку раз пробовал — ничего не получилось. Думаю, тогда моей рукой водил кто-то свыше и вдолбил мне это в башку. Не могу в свои сорок шесть понять, как мог иначе придумать "Гоп-стоп", "Фраера" и многое другое — не будучи пацаном из бандитского двора, одесситом, сидевшим.

— Каков Розенбаум-отец?

— Знаете, люди моего возраста лучше понимают своих родителей. В юности стараешься скорее убежать из дома, не думая, как на это отреагируют мама или папа. А сейчас сам знаешь, что они переживали, когда тебя не было двое суток. Я человек достаточно дерганый, это наследственное, от отца. Мне нужно знать, здорова ли дочь, в порядке ли она, где находится, — и тогда я спокойно делаю свои дела. Но если Аня пару дней в отъезде и от нее нет весточки, начинаю беспокоиться, не случилось ли чего. Я очень люблю дочь. Хотя сейчас хотел бы еще и сына. Считаю, что самое несостоявшееся в моей жизни — это нерождение второго и третьего ребенка.

— Бультерьера завели, потому что хотели иметь дома хищника?

— Да он не хищный! Вы Сетона-Томпсона читали? Есть у него один рассказ — "Снап" называется. Про бультерьера. Добрейший пес! Ну не травите вы его только на людей. Он — бойцовая собака и ни на что больше не годен. Только на любовь и бои. У него — одна извилина. Но если ее направить на нелюбовь к человеку, то и гулять с ним не сможете. Вон эти "быки" ходят, у них самих одна извилина, так они и собаку наподобие себя изуродовали. Лаки уже восемь лет, совсем пожилой. Он скучает по мне, мы мыслями обмениваемся, по часу можем так говорить. Я для него — Бог, царь, отец, мать, брат. Я для него — жизнь. А для меня Лаки — это сын, ближайший мой человек. И моя семья тут меня прощает.

— Многие ваши коллеги сейчас ушли в бизнес. А вы?

— Сам бизнесом не занимаюсь. Просто вложил деньги в магазин и два ресторана: один — в Санкт-Петербурге, другой — в Нью-Йорке. Может, я и стал бы талантливым бизнесменом при наличии хороших бухгалтеров и экономистов. Но бизнес в переводе значит "дело", им надо заниматься. А следовательно, покончить с искусством полностью и повесить гитару на гвоздь. Не дай Бог! Питерские магазин и ресторан входят в АО "Великий город". Я там вице-президент, возглавляю гастрольно-концертный отдел, вот это — "мое".

— Вы сравнительно поздно обзавелись "звездными" атрибутами — престижным "Линкольном", квартирой.

— Не было денег. Родители — врачи, сам — артист на ставке в восемь рублей, которая потом повысилась до двенадцати и восемнадцати рублей. Прилично зарабатывать стал только последние четыре-шесть лет. Поймите, я не плачусь: сегодня я очень обеспеченный человек, у меня нет проблем с тем, куда поехать или какие штаны себе купить. Хотя в сравнении с нынешними "ребятами" все равно выгляжу абсолютно голым. Мне никто не дает взяток, не приносит деньги в "клюве" или на блюдечке с золотой каемочкой. Мне платят только за концертную работу, за гастроли, которые выматывают страшно. Я с удовольствием имел бы парочку заводов, получал от них прибыль и делал не двадцать концертов в месяц, а четыре. И сохранял бы здоровье, сидел дома за "пушкинской" конторкой и сочинял новые строчки. Но я их пишу в самолете и в поезде.

— Ну, а насчет квартиры?

— Меня жутко ранит всякая грязь. И самое страшное для меня — прочитать на титульном листе сегодняшнего журнала: "Александр Розенбаум скупает в Питере антиквариат". Журналисты и раньше писали больше о моих рыжеватых усах, теперь — о мужественном образе, силе, мускулатуре, крутизне, цепи на груди, бычьей шее. О чем угодно, кроме моих песен, из которых по меньшей мере двадцать стали народными. Но вот этоэ "Семикомнатные двухэтажные хоромы на Каменном острове"! Да до Каменного острова еще ни один наикрутейший русский не добрался, там курортно-санаторная зона. На самом деле купил на Васильевском острове, который является таким же питерским районом, как любой иной, две двухкомнатные квартиры, одну над другой. Соединил их — и получилась четырехкомнатная. Из холла сделал пятую комнату, из одной кухни — тренажерный зал. У меня это — первая "моя" квартира, до этого двадцать два года прожил у тещи. Получилась она безумно теплой, "нежирной", без всякой "дворцовости" и "офисности", как и положено квартире творческого человека.

Купил туда несколько антикварных предметов, например, конторку, точно, как та, что в доме Александра Сергеевича Пушкина на Мойке. Поставил рояль с декой из карельской березы, который четыре года назад приобрел на ленинградской фабрике "Красный Октябрь". В маленьком холле поместил трехрожковый уличный фонарь, рядом будет чугунная скамейка, которую студенты притащили. И получатся "улица, фонарь, аптека", "чистый" Блок, Петербург. Еще купил совершенно ломовое чучело рыси и хочу притаранить домой с работы чучело волка, которого когда-то подстрелил. В своей квартире знаю каждый гвоздь, сам все придумал, включая интерьеры, а рисовал их молодой парень, выпускник академии художеств. Теперь у меня в небольшом кабинете на потолке — такой вот "Вальс-бостон" с гитарой, нотами, листьями. Сидишь, торчишь! Очень хочу, чтобы у меня в квартире было чисто, уютно, и я бы себя чувствовал там достаточно комфортно.

— Чем заняты сейчас?

— Много гастролирую. После выступления в Объединенных Арабских Эмиратах перед нашими соотечественниками — концерты по России, а потом гастрольная поездка по тринадцати городам США. Среди прочего запланирован концерт и в нью-йоркском Эвери Фишер Холле. Это симфонический зал в Линкольн-центре, где из наших выступали "Виртуозы Москвы", Ростропович. С режиссером Женей Гинзбургом сделан фильм "Утиная охота" — продолжение "Бессонницы". Это такое видовое, музыкальное, развлекательное, философское кино безо всякого социала и не клиповое. Я не люблю клипы, где наворотами типа "воробышек вылетает из пуговицы" прикрываются никчемная музыка и поэзия. Предпочел бы, чтобы на мои песни снимали коротенькие фильмы. Я — советский человек, всегда об этом говорю. И мне ближе видовой ряд картин — "Председатель" или "Тени исчезают в полдень". Сюжет "Утиной охоты" простой. Я зверею на концерте и уезжаю в лес. А потом туда приезжают близкие мне люди. Обещали быть Лева Дуров, Сережа Шакуров, Саша Ширвиндт. Жаль, болеют и вряд ли смогут выбраться на съемку Валя Гафт и Леня Филатов. Я тянусь к этим людям, очень их люблю, и мне приятно, что они отвечают взаимностью. Вижусь с ними очень редко, но каждый раз общение доставляет колоссальное удовольствие и заставляет думать и работать еще больше и лучше.

— Предпочитаете общаться с людьми незаурядными?

— С честными и порядочными прежде всего. Для меня это люди, которые честно и порядочно делают свое дело. И тот же дворник Сидорыч, который нормально метет улицу и приличный человек при этом, мне очень интересен. Приличный человек — это высшая похвала для меня.

— Если вас обидят, даете сдачи?

— Дерусь редко, хотя боксом владею профессионально. Но тот, кто знает, что может дать в морду, предпочитает никогда этого не делать. Я человека стараюсь утихомирить словом. А уж коли драться вынуждают, делаю это с большим чувством. И всегда по делу.

— Сочинительство предполагает келейность существования. Как с этим сочетается публичность жизни артиста?

— На сцене я работаю, пашу. После концерта — быстро в машину. И в гостиницу: поужинать — и в номер. Никогда никаких встреч, банкетов.

— В "Посвящении Кобзону" вы помянули "и лавровый венок, и терновый венец". В собственной жизни чего больше?

— Приблизительно поровну.

— Когда-то слушательницы обижались, что вы мало пишете о любви. Сейчас таких песен у вас много. Изменился взгляд на предмет?

— Ну, наверное, пришел тот возраст, когда хочется поделиться с товарищами. — Библейская заповедь учит: "Возлюби ближнего своего, как самого себя".

— Вы себя любите?

— Говорить "я себя люблю" — не для мужика, это больше подходит "нарциссам". Я уважительно к себе отношусь. Уважаю себя за то, как работаю на сцене и как люди на это реагируют. За то, что в свои сорок шесть по два часа "качаюсь", чтобы быть в хорошей форме: дома у меня тренажер, штанги, гантели, на гастролях "железо" приносят в номер. Мне есть за что себя уважать. А за некоторые вещи я очень себя не люблю. Но это — мои тайны, личное.

— А как с любовью к ближнему?

— У меня не очень много ближних. Но тех, кто мне близок, люблю. Радуюсь их успехам и не завидую никогда. Зависть не бывает белая, она всегда черная или серенькая. Я радуюсь талантливым людям. И не вижу в них конкурентов. Каждый человек идет своей дорогой и делает то, что хочет.

— Это тяжело?

— Своей дорогой идти всегда тяжело.

— Что помогает выстоять?

— Верю "в любовь, в добро, в жар-птицы перо". Я в душе, наверное, романтик, хотя и трагизма, и лирики тоже хватает. Знаю, что существует любовь, верю в нее. Верю в удачу. Но я не Иванушка-дурачок и понимаю, что удачу нужно заработать, а иначе она не придет. И за жар-птицей тоже надо гоняться, а не ждать, когда ее перо само на тебя свалится. Его только трудом и упорством можно добыть.