Брунько Александр Виленович

Дождливым ноябрьским вечером 1977 года случилось мне засидеться в актёрской курилке мужской половины ростовского ТЮЗа.

Неожиданно в дверном проёме, сквозь пелену табачного дыма на мгновенье появился чей-то невероятный профиль: маленькая донкихотова бородка, застывшая в стоп-кадре рука,

приглаживающая непослушную кудрявую шевелюру, красивое и какое-то несовременное лицо.

— Кто это? — спросил я.

— Брунько, монтировщик, — ответили мне.

Это был первый в моей жизни подлинный состоявшийся русский поэт во плоти, с которым меня свела переменчивая литературная судьба. И стоило мне столько скитаться по Руси,

чтобы, вернувшись в Ростов, встретить его здесь. Мы подружились, сразу и навсегда, мы дружили стихами, воспоминаниями, книгами, делились последней строкой и сигаретой.

Натаскивали молодняк, и черт нам был не брат. Александр считал своим учителем Галича и в очередном подпитии донимал

меня одним и тем же стихотворением, отъявленно талантливым и оттого, при частом повторении, мучительным. Вызовы в КГБ, слежка, милицейские облавы по чьему-то наущению, (в кинозале вспыхивает свет: — Брунько, на выход!), негласный запрет публикаций, насильственное водворение в ЛТП (кто по молодости не знает — лечебно трудовой профилакторий лагерного типа). И вдогонку — год тюрьмы "за нарушение паспортного режима", но это уже на заре "перестройки". И всё это на фоне бесприютности, патологической непрактичности, бездомности, нищеты, голода и хронического алкоголизма. По-моему, всё это покруче, чем 101 километр и вполне тянет на "Нобеля", при прочих равных.

Иногда, каюсь, грешен — старался незамеченным протечь мимо Брунька, бдящего "на боевом" посту у магазина "Океан" на углу Энгельса и Семашко. Иногда, гребя мимо, видел его сидящим на лавочке у остановки троллейбуса трезвым, вычитывающим с карандашом в руке чью-то рукопись. Но чаще, когда встреча становилась неизбежной, и карман прожигал лишний "червонец", мы брали с ним вина и шли на какую-нибудь детскую площадку или в дебри городского сада и, перебивая друг друга, читали новые стихи и делились последними новостями. Он искренне восторгался моими виршами... Добрый человек...

Иногда, промокший, как бездомный породистый пёс, голодный, без паспорта, без шапки и кашне, он вываливался из этого своего кошмара в мою городскую мастерскую или в мой недвиговский курень и Господь давал мне шанс в полной мере проявить и испытать моё терпение и милосердие. Через пару дней мы уже могли спокойно общаться, доигрывать бесконечную партию в шахматы, заливаться крепчайшим чаем, давиться казёнными пельменями и благодарить судьбу за этот праздник. Эх, Александр Виленович, на улице темно...

Вот он и сейчас бредёт, хранимый музой, по Богатяновке или по Нахичевани с авоськой пустых пивных бутылок и с новыми стихами в башке, с растрёпанной ветром седеющей шевелюрой и почти всегда слегка трезвый. Вот так, медленно и обречённо уходит в бесконечность легенда и гордость завтрашнего Ростова, нищий городской поэт, воспевший сей город с нежностью и любовью и не ждущий от него ничего, кроме ментовского пинка. Отдаст ли когда-нибудь этот город и эта страна свой долг Поэту во своё же спасение?

По причине его неуловимости и у меня так и не нашлось возможности испросить у него разрешения на публикацию его стихов, ежели таковая случится, но уверен, что в претензии ко мне он не будет, да и какая может быть претензия от гражданина, которого нет.

В. Ершов