Как все началось или
Первым источником, видимо, следует считать сам Грушинский фестиваль, но не всякий, а образца 1968 — 1973 гг. В те годы на нем еще был различим Homo Separatis, иными словами, Человек Отдельный, короче, индивид. Как следствие царила "песня с человеческим лицом", необходимым, хотя и не всегда достаточным критерием которой было "лица необщее выраженье".
По мере судорожных попыток отстоять фестиваль перед свиномордой властей предержащих, увы, путем привлечения немеряных широких масс трудящихся и приведением репертуара к стандартам идеологического и массового сознаний, вышеупомянутая песня вкупе со своей ближайшей родственницей – "думающей песней для думающих людей" оказалась, в основном, засунутой в известные глубины, где и пребывала на том этапе развития советского общества вообще по всей стране то есть в андеграунде. Впоследствии идеологический пресс был снят, а массовый, определяющий эффективность рекламы и старания спонсоров, наоборот, усилился, фиксируя Главное жюри в прежнем положении заложников идеи проведения фестиваля любой ценой.
Народ же безмолвствовал отнюдь не поголовно: сердцу всегда хотелось "ласковой песни и хорошей, большой любви". И тогда на отшибе возник "Кольский бугорок" Сергея Каплана со товарищи, который и стал в некотором смысле предтечей "Второго канала", вторым его источником.
Вообще же в народе усиливался шорох, формулировавшийся в диапазоне от "надо что-то делать" до "что-то будет". Идея эта овладевала не только низами, но и верхами. И третьим источником стали именно они.
В начале октября 1995 года Борис Кейльман, пророк Валерия Грушина на Земле, грустно спросил у Владимира Ланцберга, случившегося в Самаре проездом:
– Володя, что же с песней-то будет?
Ланцберг, к тому времени уже проведший на фестивале некоторую работу
в качестве председателя жюри детского конкурса, бодро ответил, мол, не тужи,
Боря, вот вырастим новое поколение, оградим их от попсы, и все будет тип-топ.
Ничего не сказал Кейльман в тот раз. Но менее, чем через месяц, когда Ланцберга вновь занесло в Самару, снова произнес слова – на сей раз в том смысле, что, мол, надо что-то делать.
В тот же вечер представители левых и правых полушарий мозга оргкомитета
фестиваля Борис Скиба и Исай Фишгойт обманом завлекли Ланцберга на
конспиративную квартиру Льва Сандлера (на воротах стоял Александр Вольдман)
и провели с ним сеанс вербовки.
Начался он с попытки выяснить, каковы симпатии и антипатии объекта
в разных подвидах жанра авторской песни. Поняв, что характеристика восприятия имеет характер горизонтальный и линейный, без завалов в тех или иных областях, удовлетворенные функционеры в грубой форме предложили сотрудничество в форме руководства вновь учреждаемым конкурсом, имеющим целью выявление всего самого интересного с творческой точки зрения, без оглядки на вкусы публики, требования масс-медиа, прихоти моды, идеологии, политики и т.п. Взамен предоставлядась озвученная эстрада, официальный статус и карт-бланш.
Под давлением выпитого чая Ланцберг вынужден был согласиться.
Составными частями "Второго канала" стали, во-первых, местные организаторы,
их помощники, представители оргкомитета фестиваля; во-вторых,
волонтеры из разных концов вселенной, где есть любители авторской песни;
в-третьих, члены жюри и просто участники обсуждения конкурса,
привлекаемые руководством на самой широкой основе.
——————
1996
НОВАЯ ВОЛНА В БЕРЕГАХ "ВТОРОГО КАНАЛА"
Когда после возвращения с Грушинского фестиваля меня спрашивали, что и как там было, я честно отвечал, что я фестиваля не видел, так как почти все время просидел в жюри "Второго канала" — параллельного конкурса, впервые в этом году проведенного на фестивале.
История его появления такова. Оргкомитет Грушинки давно уже тяготится тем, что их родной фестиваль чем дальше, тем больше превращается в парад бард-шлягеров, и как раз те песни, ради которых он затевался, на сегодняшней Горе не имеют никаких шансов. Причем ясно, что происходит это не по чьему-то недомыслию или злой воле, а просто потому, что камерная песня теряется в огромном "зале" — на то она и камерная. (На мой-то взгляд, в этом нет ничего страшного, если только не считать Грушинский "главным" или "образцовым" фестивалем, а относиться к нему именно как к специализированному фестивалю шлягеров. Но для Кейльмана, Скибы и Фишгойта дело их жизни не может быть "одним из", да еще и полумаргинальным.)
В конце концов патриархи решили в параллель основному, заканчивающемуся на Гитаре конкурсу сделать еще один — именно для тех песен, которые хотелось бы слушать им самим. В качестве председателя жюри они пригласили Владимира Ланцберга (а кого же еще?) и дали ему карт-бланш на подбор остальных членов. Основные пожелания были таковы: члены жюри "Второго канала" не обязательно должны быть знамениты (а могут и вообще не петь и не сочинять), но хорошо бы, чтобы каждый из них имел достаточно подробное представление о жанре в целом, собственный вкус и в то же время достаточно широкие взгляды, позволяющие отличить, где плохое, а где просто иное. Если же у него будет еще и некоторый педагогический опыт, то это уже совсем хорошо. Не знаю, насколько Ланцбергу удалось соблюсти все эти пожелания, но в конце концов список жюри выглядел так: сам Ланцберг, Светлана Ветрова (взявшая на себя обязанности секретаря), Александр Костромин, Дмитрий Дихтер, Сергей Каплан, Валерий Мустафин, Борис Гордон и автор этих строк. Впрочем, присутствовать и даже высказываться на "Втором канале" не возбранялось никому.
Не знаю, как других членов жюри, а у меня с самого начала было множество опасений. Во-первых, я не очень верю в возможности самого лучшего жюри — в самой этой форме изначально заложена тенденция к усреднению, к воспроизведению уже известного. Во-вторых, ну отберем мы сколько-то интересных ребят — и что? Атмосферу фестиваля это не изменит, остальным ума и таланта не прибавит (как, впрочем, и самим "избранникам"), а заключительный концерт... да что они, без нас, что ли, выступить не могут? В-третьих, если только наш канал и вправду будет хоть что-то собой представлять, как только раздаваемые им "слоны" станут сколько-нибудь престижными, нас затопит лавина коллекционеров наград, и мы получим еще один экземпляр того, от чего хотели уйти организаторы Грушинки. В-четвертых и главных, даже и до всякой престижности на нас — особенно в условиях нынешнего переизбытка конкурсантов, когда на исполнительских прослушиваниях выступавших ограничивали даже не одной песней, а двумя куплетами — наверняка свалится ворох всяких "альтернативных", "пограничных", "на-стыкежанровых", локально-знаменитых и прочих непризнанных талантов, а также просто тех, кого отсеяли предварительные жюри основного конкурса и кто хочет увезти хотя бы "альтернативный" диплом. Словом, как у Новеллы Матвеевой:
...При том, что нам с тобою
От исключительного не было отбою,
Валили, взяв разгон,
К нам то единственные в роде, то из ряда
Вон выходящие (из ряда ль? молвить надо,
Что также из дому пришлось их выгнать вон!)...
Последнее опасение отчасти оправдалось. Правда, никакого переполнения "Второго канала" не случилось, в нем выступили все, кто хотел (55 номеров), и не с двумя куплетами, а минимум с двумя (а то и тремя-четырьмя) песнями. Более того — мы смогли позволить себе (и присутствующим) что-то сказать об услышанном, поспорить, посоветовать — словом, превратить конкурс в творческую мастерскую, с которой человек в любом случае вынесет что-то полезное. (Не знаю, удастся ли нам сохранить этот подход в будущем, если популярность "Второго канала" возрастет.)
Однако к нам действительно пришло некоторое количество монстров, у которых полная художественная беспомощность и девственная нетронутость культурой гармонично дополнялись завидной уверенностью в себе. Напомнишь одному такому пару-тройку его рифм, поинтересуешься, как понимать употребленное явно не к месту "красивое" слово — а в ответ: "Да мои песни пол-Прибрежного поет!" У другого вся песня составлена из затасканных донельзя штампов — зарифмованная газета (причем плохая и плохо зарифмованная!), ни единого живого слова. Скажешь ему об этом, а он тебе: "Ну при чем тут рифма, размер, стиль? Ведь я пишу о том, как наши старики голодают, как это ужасно, а вы тут к ерунде придираетесь!"
Между прочим, в лице этих страдальцев мы пожинаем то, что много лет старательно сеяли (я имею в виду не конкретно членов жюри, а всю КСПшную тусовку). Сколько раз мы с гордостью повторяли благоглупости вроде "и пусть эти песни наивны, незатейливы, несовершенны, но гораздо важнее, что они искренни, что их авторы поют о том, что их волнует, что они говорят языком обычных людей" и т. п.? Сколько важных мудрецов — как наших, так и "цивильных" — с умным видом кивали головами: да, мол, Высоцкий, да и Галич тоже в смысле поэзии до чего-то там не дотягивают, но ведь главное, что они — боль народная... Ну вот и получили. Теперь все эти поселковые высоцкие с полным правом требуют: мы тоже не поэты, а горе народное, давайте нам дипломы! (На всякий случай, специально для любителей понимать превратно, поясняю: это наезд не на классиков, а на мудрецов-интерпретаторов. Боль болью, но чувствующих ее всегда было по двенадцать на дюжину, а вот таких ПОЭТОВ, как Высоцкий с Галичем, и по одному на эпоху не всегда получалось.)
Другие "клиенты" приходили со столь же чудовищными песнями, но в позу не вставали, с ними можно было поговорить по существу. И тут я воочию увидел то, о чем давно уже догадывался: многие ребята, особенно из небольших городов, поселков и т. п. искренне НЕ ПОДОЗРЕВАЮТ, что песня должна иметь смысл. Они впервые узнали, что рифмы "неспроста — весна" или "миры — тьмы" нехороши (максималист Костромин пытался даже внушить им отвращение к точным, но предельно банальным рифмам вроде "дороги — тревоги"), что нужно соблюдать размер, что ворох красивых слов должен складываться в образ, который слушатель может себе представить, причем желательно — не банальный... То, что мы говорили об этом, как о чем-то само собой разумеющемся, было для них потрясением.
Беда этих ребят не в том, что они наслушались попсы, а в том, что они никогда не слышали (а иные из них и не могли услышать) НИЧЕГО КРОМЕ попсы. До сих пор они полагали, что стихи — это что-то ужасно умное и скучное, что пишут солидные дяди поэты, а потом это заставляют учить на школьных уроках. А песенный текст — это просто средство артикуляции забойного мотивчика и никакого отношения к стихам и вообще к занудству-литературе не имеет... Один из них после говорил мне, что, наслушавшись нас, он сначала хотел вовсе бросить писать, но потом решил все же попытаться исправиться. Он попросил порекомендовать ему какое-нибудь пособие по технике стихосложения. И "многоуважаемый член жюри" (т. е. ваш покорный слуга) сел в лужу, будучи не в силах назвать собеседнику приличную книжку по этому предмету, да еще такую, которую он смог бы найти у себя в городе.
Впрочем, с обеими описанными категориями "клиентов", по крайней мере, было все ясно. Не очень нас утомили и доморощенные рокеры — их было немного и против обыкновения они не пытались немедленно обратить нас в свою веру и убедить, что лучший бард — это Гребенщиков. Ничего примечательного нам в этой номинации не встретилось, но и особо чудовищного — тоже.
Сложнее было с авторами того, что с легкой руки Ланцберга у нас называлось "песня с идеальной аэродинамикой" (в том смысле, что тебя в ней ничто не "цепляет", но и тебе прицепиться не к чему). Вроде все на месте, ничто не режет слух — размер, рифмы, музыкальное решение... А через пару минут ты уже не можешь вспомнить, о чем была песня. И ведь автора в этом не упрекнешь — видно, что для него это важно, что он искренен... В таких ситуациях нас очень сильно выручал Каплан — пока остальные смотрели друг на друга и мучительно думали, как они относятся к прозвучавшему произведению, он находил какие-то необидные слова для выражения той общей для всех нас мысли, что отсутствие у песни явных недостатков — еще не повод тащить ее на сцену.
Впрочем, я очень хотел бы знать, что чувствовали и что думали о нас отшитые нами авторы, придя вечером в субботу на главный концерт и услышав там, как не только новоиспеченные лауреаты, но и иные признанные мэтры, многолетние кумиры Грушинского щеголяют рифмами похлеще тех, над которыми издевался Костромин. Во всяком случае, некоторые поступили просто: записались и в основной конкурс и во "Второй канал" (что, естественно, не запрещалось). Один из таких "двурушников", саратовец Алексей Максаков, без колебаний отвергнутый нами, стал полноправным лауреатом Грушинского фестиваля. Боюсь, что в дальнейшем такие истории станут источником постоянного напряжения между "первым" и "вторым" каналами.
Кстати, ориентация на конъюнктуру, на "проходимость" время от времени давала о себе знать и на "Втором канале". Поет нам, скажем, самарец Павел Рахметов свою "Просто песенку". Мы, выслушав, говорим: местами очень неплохо, и стиль, и настроение, а некоторые образы и вовсе замечательны, но есть явные шероховатости, а главное — слишком затянуто, хорошие строчки разбавлены откровенной "водой". А еще что-нибудь у вас есть? Да, отвечает автор и поет некий набор дежурных красивостей и трагизмов на уровне худших монстров. Как человек со вкусом и талантом мог написать такое? Специально для жюри?
А теперь — о главном. О том, ради чего и был создан "Второй канал".
Уже после завершения его работы Костромин, рассказывая, что и как там было, сказал: "Я увидел свет в окошке". Из дальнейшего разговора выяснилось, что он имел в виду ту самую "новую волну", приход которой в этом году публично провозгласил и я (так что мне было особенно приятно услышать столь авторитетное подтверждение своих мыслей). И у него были к тому основания. Из представленных 55 номеров мы практически без споров отобрали 14. Может быть, для двух-трех из них это было некоторым авансом — они нам понравились, но в будущем мы ждем от них большего. Уровень остальных был таков, что кое-кто из членов высокого жюри бегал по фестивальной поляне в поисках кассет с записями прослушанных им конкурсантов. Не для работы — для личного пользования.
Правда, вот что настораживает. Из этих 14 счастливчиков 8 — москвичи (шестеро из "32 августа" — сколько ездило на Грушинский, столько и прошло, — и двое из ChorD'ы). Плюс Григорий Данской, который хоть и пермяк, но уже вошел в московскую тусовку. На всю остальную Россию (и не Россию) — пять номеров. При этом никто из судей-москвичей никак земляков не лоббировал. Наоборот — мы с Костроминым ругали "августовцев" так, как не ругали никого, в ком мерещилась хоть какая-то божья искра. Кроме того, мне важно было услышать именно непредвзятое мнение не знавшего их прежде Ланцберга, чтобы понять: я принимаю желаемое за действительное или они в самом деле так талантливы?
Я надеюсь, никто не думает, что москвичи от природы одареннее всех прочих россиян. При сравнении наших фаворитов между собой было видно невооруженным глазом: провинциалы, не уступая москвичам в таланте, в масштабе личности и т. п., проигрывают им в том, чему можно научить и научиться: в культуре стиха, в умении работать на сцене, в начитанности, наконец, в способности свободно и даже дерзко разговаривать с грозным жюри. Вот тут-то и зарыта собака: таланты появляются везде равномерно, но не везде они могут расцвести. "Августовцы" нашли друг друга, нашли себе учителей (напомним, что бардов со всероссийской известностью, живущих ныне вне Москвы или Питера, можно пересчитать чуть ли не по пальцам одной руки), они ощущают культурный контекст своей деятельности, они подзаводят друг друга и они же — первые, самые понимающие и требовательные слушатели друг для друга. Их ровесникам и собратьям по цеху из Ульяновска, Самары или Новосибирска найти все это гораздо сложнее, да и уровень почти неизбежно окажется пониже. (Хотя наша самарская лауреатка Катя Манычева — воспитанница удивительного по атмосфере клуба Ольги Паньшиной, о чем я, не зная заранее, догадался по ее песням.) О менее привилегированных населенных пунктах можно не говорить...
Я не знаю, можно ли радикально исправить эту несправедливость. Но я уверен, что наш "Второй канал" (как и детская "Поющая республика" — еще одно детище Ланцберга на Грушинском) содействовал ее исправлению. Ребята услышали друг друга, узнали, что они не одиноки, сравнили себя с коллегами. "Имеющий уши — услышишь взволнованность дальней души..." А медали и дипломы... Я думаю, для многих было сюрпризом, что то же "32 августа", весьма склонное к самоутверждению и коротко знакомое с большинством членов главного жюри Грушинского, просто проигнорировало основной конкурс. Не из пижонства или фрондерства — некогда было, делом занимались.
Борис ЖУКОВ
ПРИЛОЖЕНИЕ: Лауреаты "Второго канала" Грушинского фестиваля 1996
* Денис КУРЫШЕВ (Новосибирск),
* Алексей ЛЫКИН (Москва),
* Олег ГОРОДЕЦКИЙ (Москва),
* Игорь БЕЛЫЙ (Москва),
* Александр КАРПОВ (Москва),
* Дмитрий АВИЛОВ (Москва),
* Татьяна ПУЧКО (Москва),
* Татьяна КОРОЛЕВА (Москва),
* Алексей КУДРЯВЦЕВ (Москва),
* Григорий ДАНСКОЙ (Пермь),
* Екатерина МАНЫЧЕВА (Самара),
* Александр КЛЯВИН (г. Октябрьский, Башкирия),
* Елена УШАКОВА и Анна САВЧЕНКО (Ульяновск),
* Олег ШВЕЦ и Александр ГРИГОРЬЕВ (Москва).
1996
———————
Борис Жуков: Второй Канал 1996 года
Когда после возвращения с Грушинского фестиваля меня спрашивали, что и как там было, я честно отвечал, что я фестиваля не видел, так как почти все время просидел в жюри "Второго канала" – параллельного конкурса, впервые в этом году проведенного на фестивале.
История его появления такова. Оргкомитет Грушинки давно уже тяготится тем, что их родной фестиваль чем дальше, тем больше превращается в парад бард-шлягеров, и как раз те песни, ради которых он затевался, на сегодняшней Горе не имеют никаких шансов. Причем ясно, что происходит это не по чьему-то недомыслию или злой воле, а просто потому, что камерная песня теряется в огромном "зале" – на то она и камерная. (На мой-то взгляд, в этом нет ничего страшного, если только не считать Грушинский "главным" или "образцовым" фестивалем, а относиться к нему именно как к специализированному фестивалю шлягеров. Но для Кейльмана, Скибы и Фишгойта дело их жизни не может быть "одним из", да еще и полумаргинальным.)
В конце концов патриархи решили в параллель основному, заканчивающемуся на Гитаре конкурсу сделать еще один – именно для тех песен, которые хотелось бы слушать им самим. В качестве председателя жюри они пригласили Владимира Ланцберга (а кого же еще?) и дали ему карт-бланш на подбор остальных членов. Основные пожелания были таковы: члены жюри "Второго канала" не обязательно должны быть знамениты (а могут и вообще не петь и не сочинять), но хорошо бы, чтобы каждый из них имел достаточно подробное представление о жанре в целом, собственный вкус и в то же время достаточно широкие взгляды, позволяющие отличить, где плохое, а где просто иное. Если же у него будет еще и некоторый педагогический опыт, то это уже совсем хорошо. Не знаю, насколько Ланцбергу удалось соблюсти все эти пожелания, но в конце концов список жюри выглядел так: сам Ланцберг, Светлана Ветрова (взявшая на себя обязанности секретаря), Александр Костромин, Дмитрий Дихтер, Сергей Каплан, Валерий Мустафин, Борис Гордон и автор этих строк. Впрочем, присутствовать и даже высказываться на "Втором канале" не возбранялось никому.
Не знаю, как других членов жюри, а у меня с самого начала было множество опасений. Во-первых, я не очень верю в возможности самого лучшего жюри – в самой этой форме изначально заложена тенденция к усреднению, к воспроизведению уже известного. Во-вторых, ну отберем мы сколько-то интересных ребят – и что? Атмосферу фестиваля это не изменит, остальным ума и таланта не прибавит (как, впрочем, и самим "избранникам"), а заключительный концерт... да что они, без нас, что ли, выступить не могут? В-третьих, если только наш канал и вправду будет хоть что-то собой представлять, как только раздаваемые им "слоны" станут сколько-нибудь престижными, нас затопит лавина коллекционеров наград, и мы получим еще один экземпляр того, от чего хотели уйти организаторы Грушинки.
В-четвертых и главных, даже и до всякой престижности на нас – особенно в условиях нынешнего переизбытка конкурсантов, когда на исполнительских прослушиваниях выступавших ограничивали даже не одной песней, а двумя куплетами – наверняка свалится ворох всяк их "альтернативных", "пограничных", "на-стыке-жанровых", локально-знаменитых и прочих непризнанных талантов, а также просто тех, кого отсеяли предварительные жюри основного конкурса и кто хочет увезти хотя бы "альтернативный" диплом. Словом, как у Новеллы Матвеевой:
"...При том, что нам с тобою
От исключительного не было отбою,
Валили, взяв разгон,
К нам то единственные в роде, то из ряда
Вон выходящие (из ряда ль? молвить надо,
Что также из дому пришлось их выгнать вон!)..."
Последнее опасение отчасти оправдалось. Правда, никакого переполнения "Второго канала" не случилось, в нем выступили все, кто хотел (55 номеров), и не с двумя куплетами, а минимум с двумя (а то и тремя-четырьмя) песнями. Более того – мы смогли позволить себе (и присутствующим) что-то сказать об услышанном, поспорить, посоветовать – словом, превратить конкурс в творческую мастерскую, с которой человек в любом случае вынесет что-то полезное. (Не знаю, удастся ли нам сохранить этот подход в будущем, если популярность "Второго канала" возрастет.)
Однако к нам действительно пришло некоторое количество монстров, у которых полная художественная беспомощность и девственная нетронутость культурой гармонично дополнялись завидной уверенностью в себе. Напомнишь одному такому пару-тройку его рифм, поинтересуешься, как понимать употребленное явно не к месту "красивое" слово – а в ответ: "Да мои песни пол-Прибрежного поет!" У другого вся песня составлена из затасканных донельзя штампов – зарифмованная газета (причем плохая и плохо зарифмованная!), ни единого живого слова. Скажешь ему об этом, а он тебе: "Ну причем тут рифма, размер, стиль? Ведь я пишу о том, как наши старики голодают, как это ужасно, а вы тут к ерунде придираетесь!"
Между прочим, в лице этих страдальцев мы пожинаем то, что много лет старательно сеяли (я имею в виду не конкретно членов жюри, а всю КСП-шную тусовку). Сколько раз мы с гордостью повторяли благоглупости вроде "и пусть эти песни наивны, незатейливы, несовершенны, но гораздо важнее, что они искренни, что их авторы поют о том, что их волнует, что они говорят языком обычных людей" и т. п.? Сколько важных мудрецов – как наших, так и "цивильных" – с умным видом кивали головами: да, мол, Высоцкий, да и Галич тоже в смысле поэзии до чего-то там не дотягивают, но ведь главное, что они – боль народная... Ну вот и получили. Теперь все эти поселковые высоцкие с полным правом требуют: мы тоже не поэты, а горе народное, давайте нам дипломы! (На всякий случай, специально для любителей понимать превратно поясняю: это наезд не на классиков, а на мудрецов-интерпретаторов. Боль болью, но чувствующих ее всегда было по двенадцать на дюжину, а вот таких ПОЭТОВ, как Высоцкий с Галичем, и по одному на эпоху не всегда получалось.)
Другие "клиенты" приходили со столь же чудовищными песнями, но в позу не вставали, с ними можно было поговорить по существу. И тут я воочию увидел то, о чем давно уже догадывался: многие ребята, особенно из небольших городов, поселков и т. п. искренне НЕ ПОДОЗРЕВАЮТ, что песня должна иметь смысл. Они впервые узнали, что рифмы "неспроста – весна" или "миры – тьмы" нехороши (максималист Костромин пытался даже внушить им отвращение к точным, но предельно банальным рифмам вроде "дороги – тревоги"), что нужно соблюдать размер, что ворох красивых слов должен складываться в образ, который слушатель может себе представить, причем желательно – не банальный... То, что мы говорили об этом, как о чем-то само собой разумеющемся, было для них потрясением.
Беда этих ребят не в том, что они наслушались попсы, а в том, что они никогда не слышали (а иные из них и не могли услышать) НИЧЕГО КРОМЕ попсы. До сих пор они полагали, что стихи – это что-то ужасно умное и скучное, что пишут солидные дяди поэты, а потом это заставляют учить на школьных уроках. А песенный текст – это просто средство артикуляции забойного мотивчика и никакого отношения к стихам и вообще к занудству-литературе не имеет... Один из них после говорил мне, что, наслушавшись нас, он сначала хотел вовсе бросить писать, но потом решил все же попытаться исправиться. Он попросил порекомендовать ему какое-нибудь пособие по технике стихосложения. И "многоуважаемый член жюри" (т. е. ваш покорный слуга) сел в лужу, будучи не в силах назвать собеседнику приличную книжку по этому предмету, да еще такую, которую он смог бы найти у себя в городе.
Впрочем, с обеими описанными категориями "клиентов", по крайней мере, было все ясно. Не очень нас утомили и доморощенные рокеры – их было немного и против обыкновения они не пытались немедленно обратить нас в свою веру и убедить, что лучший бард – это Гребенщиков. Ничего примечательного нам в этой номинации не встретилось, но и особо чудовищного – тоже.
Сложнее было с авторами того, что с легкой руки Ланцберга у нас называлось "песня с идеальной аэродинамикой" (в том смысле, что тебя в ней ничто не "цепляет", но и тебе прицепиться не к чему). Вроде все на месте, ничто не режет слух – размер, рифмы, музыкальное решение... А через пару минут ты уже не можешь вспомнить, о чем была песня. И ведь автора в этом не упрекнешь – видно, что для него это важно, что он искренен... В таких ситуациях нас очень сильно выручал Каплан – пока остальные смотрели друг на друга и мучительно думали, как они относятся к прозвучавшему произведению, он находил какие-то необидные слова для выражения той общей для всех нас мысли, что отсутствие у песни явных недостатков – еще не повод тащить ее на сцену.
Впрочем, я очень хотел бы знать, что чувствовали и что думали о нас отшитые нами авторы, придя вечером в субботу на главный концерт и услышав там, как не только новоиспеченные лауреаты, но и иные признанные мэтры, многолетние кумиры Грушинского щеголяют рифмами похлеще тех, над которыми издевался Костромин. Во всяком случае, некоторые поступили просто: записались и в основной конкурс, и во "Второй канал" (что, естественно, не запрещалось). Один из таких "двурушников", саратовец Алексей Максаков, без колебаний отвергнутый нами, стал полноправным лауреатом Грушинского фестиваля. Боюсь, что в дальнейшем такие истории станут источником постоянного напряжения между "первым" и "вторым" каналами.
Кстати, ориентация на конъюнктуру, на "проходимость" время от времени давала о себе знать и на "Втором канале". Поет нам, скажем, самарец Павел Рахметов свою "Просто песенку". Мы, выслушав, говорим: местами очень неплохо, и стиль, и настроение, а некоторые образы и вовсе замечательны, но есть явные шероховатости, а главное – слишком затянуто, хорошие строчки разбавлены откровенной "водой". А еще что-нибудь у вас есть? Да, отвечает автор и поет некий набор дежурных красивостей и трагизмов на уровне худших монстров. Как человек со вкусом и талантом мог написать такое? Специально для жюри?
А теперь – о главном. О том, ради чего и был создан "Второй канал".
Уже после завершения его работы Костромин, рассказывая, что и как там было, сказал: "Я увидел свет в окошке". Из дальнейшего разговора выяснилось, что он имел в виду ту самую "новую волну", приход которой в этом году публично провозгласил и я (так что мне было особенно приятно услышать столь авторитетное подтверждение своих мыслей). И у него были к тому основания. Из представленных 55 номеров мы практически без споров отобрали 14. Может быть, для двух-трех из них это было некоторым авансом – они нам понравились, но в будущем мы ждем от них большего. Уровень остальных был таков, что кое-кто из членов высокого жюри бегал по фестивальной поляне в поисках кассет с записями прослушанных им конкурсантов. Не для работы – для личного пользования.
Правда, вот что настораживает. Из этих 14 счастливчиков 8 – москвичи (шестеро из "32-го Августа" – сколько ездило на Грушинский, столько и прошло, – и двое из ChorD'ы). Плюс Григорий Данской, который хоть и пермяк, но уже вошел в московскую тусовку. На всю остальную Россию (и не Россию) – пять номеров. При этом никто из судей-москвичей никак земляков не лоббировал. Наоборот – мы с Костроминым ругали "августовцев" так, как не ругали никого, в ком мерещилась хоть какая-то божья искра. Кроме того, мне важно был о услышать именно непредвзятое мнение не знавшего их прежде Ланцберга, чтобы понять: я принимаю желаемое за действительное или они в самом деле так талантливы?
Я надеюсь, никто не думает, что москвичи от природы одареннее всех прочих россиян. При сравнении наших фаворитов между собой было видно невооруженным глазом: провинциалы, не уступая москвичам в таланте, в масштабе личности и т. п., проигрывают им в том, чему можно научить и научиться: в культуре стиха, в умении работать на сцене, в начитанности, наконец, в способности свободно и даже дерзко разговаривать с грозным жюри. Вот тут-то и зарыта собака: таланты появляются везде равномерно, но не везде они могут расцвести. "Августовцы" нашли друг друга, нашли себе учителей (напомним, что бардов со всероссийской известностью, живущих ныне вне Москвы или Питера, можно пересчитать чуть ли не по пальцам одной руки), они ощущают культурный контекст своей деятельности, они подзаводят друг друга и они же – первые, самые понимающие и требовательные слушатели друг для друга. Их ровесникам и собратьям по цеху из Ульяновска, Самары или Новосибирска найти все это гораздо сложнее, да и уровень почти неизбежно окажется пониже. (Хотя наша самарская лауреатка Катя Манычева – воспитанница удивительного по атмосфере клуба Ольги Паньшиной, о чем я, не зная заранее, догадался по ее песням.) О менее привилегированных населенных пунктах можно не говорить...
Я не знаю, можно ли радикально исправить эту несправедливость. Но я уверен, что наш "Второй канал" (как и детская "Поющая республика" – еще одно детище Ланцберга на Грушинском) содействовал ее исправлению. Ребята услышали друг друга, узнали, что они не одиноки, сравнили себя с коллегами. "Имеющий уши – услышишь взволнованность дальней души..." А медали и дипломы... Я думаю, для многих было сюрпризом, что то же "32-е Августа", весьма склонное к самоутверждению и коротко знакомое с большинством членов главного жюри Грушинского, просто проигнорировало основной конкурс. Не из пижонства или фрондерства – некогда было, делом занимались.
................................................................
