Елена Камбурова. Это имя вот уже более тридцати лет, словно пароль, словно тайный знак для посвященных, служит пропуском в совершенно иное измерение, гармоничное существование в котором под силу далеко не каждому — в мир Музыки, Поэзии и Высокого Актерского Мастерства. В советские годы эту сильную актрису обожала молодежь и эту хрупкую женщину боялись чиновники. В простых песнях о непреходящих человеческих ценностях они находили политическую неблагонадежность и запрещали Камбурову. Актриса страдала, плакала, но шла вперед, зная, что песни Булата Окуджавы, Александра Вертинского, Новеллы Матвеевой выше министерской глупости.

Елена Камбурова никогда не навязывала себя зрителю, никогда назойливо не лезла в сознание так, как это делают сегодняшние обитатели эстрадного мира, зато она всегда умела и умеет по-прежнему достучаться до душ, сердец и умов тех, кому Бог дал способность услышать Актрису. Делает она это не с помощью группы маститых продюсеров, а только благодаря Божьему Дару.

Камбуровой нет ни на телевидении, ни на радио, о ней взахлеб не трубят газеты, да она и не стремится к этому, говорит, что не хочет такого рода популярности. Мол, когда начинают идти на раскрученное имя, это уже не то. Она дорожит камерностью своих залов, предпочитая слово "зритель" понятию "публика".

Когда-то Елена Антоновна приезжала в Киев ежегодно с недельными гастролями. Лично я завидую своим родителям, имевшим возможность посещать те вечера. Теперь такое количество концертов в одном городе уже давно никто не дает. Увы, "жаждет новых потех просвещенный наш мир". Поэтому два вечера Елены Камбуровой в начале апреля — словно спасительный глоток воздуха. Вдохнув полной грудью, хочется жить дальше. Искусство Елены Камбуровой, как точно подметил кто-то из журналистов, на протяжении многих лет сохраняет главное качество — оно остается Искусством. Поэтому и аншлаги неизменны.

— Елена Антоновна, признаюсь, меня приятно удивил тот факт, что на ваших концертах и сегодня очень много молодежи. На ваш взгляд, чем нынешнее студенчество отличается от студентов МГУ 60-х, 70-х годов? Как за это время изменился ваш зритель?

— Довольно большой период времени мне было очень сложно добраться до своей аудитории. Помню, в Московском университете чуть ли не тайно выступала. Потом лет десять мне вообще не давали возможности выступать. А за это время появились новые поколения студентов. Они уже были другими — интересовались ВИА, роком, а потом уже и попсой. Очень изменилась эта аудитория. Прервалась связь.

— Возможно, любовь к вашему творчеству передается по наследству?

— Мне трудно понять, как это происходит, но и в Москве, и в Петербурге, и в Новосибирске, и в других городах у меня наполовину молодежный зал. Это, наверное, то самое исключение из правила. А может, действительно, по наследству — дети, внуки... Кого-то могут приучить, а кто-то говорит: "Да никогда в жизни я на эти концерты не пойду", и продолжает слушать то, что хочет.

Когда я делала первые шаги на сцене, мне очень повезло, а я тогда этого не осознавала. У меня была уникальнейшая возможность, я бы даже сказала, абсолютный случай, попасть на радиостанцию "Юность", где меня окружили такой любовью. Я сразу записала двенадцать произведений с оркестром. И некоторое время все это шло на радиостанции "Юность". Это были песни Новеллы Матвеевой, Булата Окуджавы. Моментально я приобрела очень большую аудиторию, студенческую. Меня начали приглашать на "Устные журналы" — была такая форма проведения вечеров. Очень интересная. Я считалась молодежной певицей (смеется). А у меня и репертуара то тогда толком не было, но я выходила и работала в залах Университета, институтов. Да, молодежь тогда была действительно другая, потому что было модно ходить на вечера поэзии, диспуты. Это был конец оттепели. А я тогда не понимала, не осознавала этого чуда. Был такой администратор Павел Леонидов, который "держал" всех звезд. Шульженко, Великанова, Кобзон — все были в его руках. Он почувствовал, что меня можно, как теперь говорят, "раскрутить". Но я была не готова к сольному концерту совершенно. Да, я понимаю, что были бы полные залы, но я отказалась. Он очень досадовал.

Но через два года мы с пианисткой Ларисой Критской все-таки подготовили сольную программу и показали ее сначала в МГУ. На сдаче были Быков, Таривердиев. В общем, все прошло "на ура". Тут же слух пошел, собрались москонцертовские руководители и попросили еще раз показать эту программу. И в том же зале Университета на улице Герцена состоялась повторная сдача, на которую пригласили и из Министерства культуры, и из Комитета по культуре, и каких-то еще чиновников. Вот тут сказка вся закончилась. Не просто зарубили, а сказали, что это на корню нужно уничтожать. Мол, так же это рождалось в Чехословакии, когда молодежь пела свои песни. Известно, чем это закончилось. Поэтому, никаких своих песен. Увы, все для меня было закрыто. Вот такая история.

Правда, Роллан Быков не захотел сдаваться. Он умудрялся быть в дружеских отношениях с комсомольцами и каким-то образом добился того, чтобы мою программу еще раз послушал комсомол. А в ней, кстати, были "Гренада", "Орленок", "Маленький трубач", "Там, вдали за рекой". В песнях, на самом то деле, ничего комсомольского нет. Просто был такой военный цикл про мальчиков, которые уходили и не возвращались. И именно этому циклу досталось больше всего: "Как вы могли такие песни чудесные превратить в плач, в похоронный марш". А для меня это действительно был плач по этим ребятам. Мы сняли всю маршеобразность, сделали человеческую историю.

— А надо было с пафосом петь.

— Да. Ведь вот "Орленка" пели детские хоры по всем радиостанциям. И ничего — нормально. А мы просто убрали последний куплет, который Шведов написал со страху, в общем-то: "У власти орлиной стоят миллионы // И нами гордится страна". Перед этим все куплеты просто про юношу, которому не хочется думать о смерти "в шестнадцать мальчишеских лет". И главное, что этого никто не заметил, не сказали: "Где же вы куплет этот дели?". Важно, что интонация у нас была другая — не бодряческая, не фальшивый оптимизм, а простая, человеческая. Вот этого они испугались страшно. Ни о каких гастролях и речи не могло быть. Тем не менее, вскоре в ЦК Комсомола начали сражаться за то, чтобы мне присудили премию "Московского комсомола" за ту самую программу. Конечно, много было анекдотичного — руководство Москонцерта, чьей актрисе присуждается премия, ходило и просило ничего не присуждать, потому как это политически неграмотно. За меня тогда вступились газеты "Комсомольская правда" — та еще, "Московский Комсомолец" — тот еще. Началась серия публикаций, в результате — дали премию и разрешили ездить на гастроли без оплаты, отделением, права на сольный концерт не было. Вот так я потихонечку ездила. Но вскоре опять начались большущие сложности, потому что на афише: "Лауреат премии Московского комсомола", а в программе — песни Булата Окуджавы, Новеллы Матвеевой, Микаэла Таривердиева.

— Званию не соответствовали?

— Конечно. В зал приходили определенные люди, слушали и выискивали что-то свое. А ведь ничего особенного в этих песнях не было. Но они ожидали, естественно, другой программы.

— Сегодня, в вашей программе "Отче наш". Однако, отчего православная молитва звучит на английском языке?

— Вы знаете, мне настолько понравилась музыкально эта вещь. Можно было бы просто спеть это как музыкальное произведение, но я решила прочитать вначале еще и саму молитву. Люди, которые говорят на английском языке веруют в Христа так же, как и те, кто говорит на русском... На многих языках можно обращаться к Господу Богу.

— Чем сегодня живет ваш Театр? Что в репертуаре?

— Это камерный театр на два зала. У нас проходят и поэтические и песенные вечера, ряд бардов выступает, поэты — Ольга Седакова, Андрей Битов. Будут вечера Войновича, Норштейна.

Первый наш спектакль был "Здравствуйте, Жак Брель!", посвященный моей французской любви к Жаку Брелю. Он сейчас пока временно не идет. Потом — "Роман в письмах" по неоконченному произведению Пушкина. Появился музыкальный спектакль "Грезы" по произведениям Шуберта и Шумана. Там заняты четыре очень хорошие певицы: Ирина Евдокимова, Анна Комова, Елена Пронина и Елена Веремеенко. Я называю их имена, потому что они достойны большого внимания. Две из них работают свои сольные программы у нас. Очень интересно. Кто-нибудь за них взялся бы... Особенно Ирина Евдокимова — это просто супер-звезда. А сейчас идет премьера "Абсент", такое вот странное? А назвали мы это... (листает программку) концерт— галлюцинация. В общем, Равель, Форе, Аллегри и французский шансон. Все это вместе — какая-то феерия. С нами сотрудничает Иван Поповски — очень интересный молодой режиссер с совершенно неуемной фантазией. Он ученик Петра Фоменко, у него в театре поставил три спектакля, и вот теперь у нас.

Когда Театр создавался, я хотела, чтобы это был ковчег и для актеров, и для зрителей, где они спасались бы от массовой грубости, невежества. Оно так и получилось.

— Елена Антоновна, читая публикации о вас, везде и всюду обнаруживаешь исключительно добрые, хорошие слова в превосходной степени. А приходилось ли вам когда-нибудь выслушивать критику в свой адрес?

— Так получилось, что действительно я практически не помню, чтобы кто-то меня сильно ругал. Однажды только опубликовали письмо зрительницы, которая выразила свое возмущение но поводу нашего исполнения песни "Эх, дороги". У нас с музыкантами было свое решение этого произведения с очень интересной музыкальной обработкой. А она написала: "Что это за хитроумные коленца?". Вот единственное, пожалуй. Но знаете, молчание — тоже отрицание. Нет человека — и нет.

— Но сами то вы наверняка себя критикуете? Как вы относитесь к собственным промахам?

— Болезненно. Потому что, поверьте, для меня каждый выход к зрителям — большая ответственность. Собственно, для меня люди в зале уже не зрители, а потенциальные друзья. Словно я пригласила их на прослушивание песен, и мы должны вместе погрузиться в этот мир. Я просто становлюсь неким проводником, но мы вместе. Другое дело, что не всегда зритель соответствует, но я всегда должна выходить с ощущением, что это мои друзья. Должна забыть о том, что я лицедействую, что я актриса, певица, ну, за исключением пары номеров-интермедий, а остальные вещи столь исповедальны? что-то очищающее в них самих заложено. Мне важно, чтобы мое состояние и мои голосовые связки соответствовали поставленной задаче. Поэтому, естественно, я вижу каждый свой промах. И честно говоря, у меня в жизни еще не было, и боюсь, что уже и не будет ни одного концерта, чтобы я сказала: "Ай, да Пушкин!". Я или слово забуду, или голос не дотянет. Даже вот здесь в Киеве на концерте произошел казус, которого я от себя не ожидала. Может, это что-то свыше, потому что действительно в пост не очень хорошо выступать, но именно во время исполнения "Отче наш" это и случилось. Потом, волнение чрезмерное — ужасно. Оно парализует и ты несвободен. Сколько выступаю, столько думаю, в чем же корень такой степени волнения. В первой части своей биографии я еще находила объяснения: пройдет время и будет все нормально. Ничего подобного. Сейчас оно еще больше, потому что степень ответственности больше.

— Что для вас Киев?

— Я никогда не забуду эти концерты в Доме художника, когда можно было работать семь вечеров подряд. При том, что было очень тяжело со звуком, я мучилась ужасно. Но что было в зале! Раньше, конечно было здорово, что все это держалось на государственном уровне, никто не считал — сколько дней в гостинице, во сколько обойдется переезд. И для зрителей билеты стоили гораздо дешевле. Многие могли себе позволить прийти на все семь концертов, и таких было ползала. Можете себе представить, что происходило в конце седьмого вечера, какое это было чудо! И еще мне особо запомнились два вечера 1986-го года, проведенные в зале Филармонии. Когда случилась чернобыльская катастрофа, мы сами позвонили в Филармонию и попросились в Киев.

— Неужели наша с вами следующая встреча произойдет только через год?

— Поживем — увидим.