Елене Камбуровой не привыкать жить во времена, когда "пиар" не на ее стороне. К счастью для нее и для тех, кто приходит в ее театр и на концерты, им всегда есть, о чем поговорить. Меняются поколения, но люди в них остаются.

– Я не в унынии, но поколения разные и люди в этих поколениях тоже. Но артиллерия, которая направлена сегодня на убиение душ человеческих, огромна. И это конкретное, ежедневное стреляние и попадание в души... Вот их и нет. Я не выступаю на огромных площадях и количество моих зрителей никак не сравнить с телевидением или радио. Но тем не менее именно в этих залах выходят с цветами совсем молоденькие, совсем из другого поколения. И чем больше я бываю в других городах, тем более молодой зал у меня. Вот какая-то интересная закономерность.

– Мне кажется, сейчас есть какое-то непонимание между публикой и мастерами. Почему-то многие считают, что публика пошла другая, она не поймет. Публика при этом кричит "Дайте, дайте!", а им все равно не дают. И тогда действительно начинаешь жевать жвачку, потому что кушать хочется...

– Не хватает, наверное, смелости у самих исполнителей. И у тех, кто приглашает. Те, кто приглашают – боятся, что могут не собрать зал. Это же деньги. Их тоже можно понять, они не хотят быть в убытке. Мы едем и мы должны этот зал обязательно собрать, иначе нас в следующий раз просто не пригласят. И тогда невольно, психологически, исполнитель начинает подбирать что-то полегче, попроще... Я могу за себя сказать, что не иду на это. Я даю непростые упражнения, но иначе я не могу. Зато благодарность в конце дорогого стоит.

– Значит, все-таки можно найти эту взаимосвязь и относиться к зрителю, как к идиоту, не надо?

– Нет. Это просто огромное число выступальщиков считают зрителей идиотами. Они на это рассчитывают. Я смотрю иногда программы по телевидению, развлекательные, где вроде нормальное лицо, но смеется над такой пошлостью, над таким ужасом... И действительно, думаешь, кошмар.

– Ну извините, рейтинг.

– Рейтинг. Но тем не менее, если бы все сразу договорились поднимать зрителя, а не опускаться до него...

– Ой, а вы полагаете, можно договориться сейчас? Интеллигенция внутри самой себя может это сделать?

– Нет, к сожалению... Далеки они от народа, да еще и разрознены. Удивительно.

– А что произошло, почему пропало это ощущение плеча? Вот были все вместе и вдруг...

– Я вообще всегда чувствовала некое одиночество, и сейчас чувствую. Хотя мне очень родственны все. Но, понимаете, те, кто мне дороги, они и не ездят сейчас практически. Ездит антреприза... вот это все – ниже пояса. Халтурят. Хотя как раз в провинции так хотят другого. Ну вот, смотрите, я себя приведу в пример, хотя это, может, и не очень красиво – я же ничего для провинции не меняю. Что пою в Москве, то же самое пою в других городах.

– Так, где нам врут-то? Когда говорят, что мы глупые, что мы хотим смеха и шоу? А кого не спросишь – никто не хочет.

– Знаете, когда-то Ролан Быков мне сказал очень точную фразу – людям надо подсказывать их мнение. В этом смысле, все телевидение все время подсказывает телезрителям их мнение. И раз показывается эта огромная психология обыкновенного зрителя, ну значит так. Это, к сожалению, неискоренимо.

– Ну, я вот, например, не верю, что рынок нас съест. Ну, покусает...

– Он очень многое съел. Знаете, как баобабы, они же сейчас распространились на огромную часть территории культуры.

– Ну, хорошо, это рынок. А когда просто на полку ставили кино или концерты не позволяли проводить, спектакли закрывали? Другой повод был, но, по сути, то же самое. Не такое переживали, знаете ли. И пережили, между прочим.

– До перестройки я тоже все время на полке была. Цензура и все такое. И я помню маленький фрагмент времени, мою эйфорию, что вот, все, свобода. Теперь-то все будет. И телевидение достойное, и все остальное. Ничего подобного. Стена стала еще более плотной. Потому что свобода действительно вылилась во вседозволенность и пришли к руководству люди, у которых уже не идеологические партийные принципы, а принципы коммерческие. Но, если бы пришли бы по-настоящему, в хорошем смысле, патриоты России, которые бы поняли, что общество надо лечить и уже давно, и попытались бы сделать все возможное, чтобы все достойное было хотя бы на одном-двух каналах телевидения...

– А вы верите, что такое вообще возможно? Правда?

– Мне почему-то кажется, что когда-нибудь... Я не застану это время. Но когда-нибудь, да. Вдруг вырастет другое поколение, другие начальники...

– Вы что? Откуда они возьмутся-то? Они растут на том, что мы имеем сейчас. Вот ровно на этом телевизоре, этой антрепризе и этих газетах.

– Но вот представьте себе, вдруг кто-нибудь вырастет, как чудо. Станет начальником, от которого будет зависеть в государстве культурная политика. И он будет не один, потому что одного сразу съедят. Группа появится. Обратная культурная революция.

– Откуда, Елена Антоновна?!

– По недосмотру.

– Ну, если только так...

– А я верю. Они есть уже сейчас, просто их будет гораздо больше.

– А умение сострадать будет?

– Ну, ежели духовное начало тоже будет... Знаете, я недавно была в Архангельске. Можете себе представить, что один человек может повлиять так, что город, который не был совершенно моим, им станет? Один священник посчитал, что именно я должна обязательно приехать. У него приход, причем не просто приход, а люди, которых он развивает не только духовно. Идет огромная культурная и просветительская программа. До меня там были Юрский, Седакова... Я была потрясена этим залом. Они составили ядро двух моих сольных концертов! И весь зрительный зал подчинился их энергетике. Это были невероятные концерты и, плюс к этому, были две огромные встречи – одна была три часа, другая четыре.

– И никто не встал и не побежал за пальто?

– Никто! Это факты. Один человек. Священник Иоанн Привалов. Юрский приезжал к ним уже раза три. Но это же возможно везде, понимаете?

– Почему же этого не происходит? Каждый смотрит на соседа и говорит: "Надо бы нам, конечно, собраться и плечом к плечу, но только, Вась, ты первый". А про умение сострадать я вообще молчу.

– Ну, вот нам же удалось сейчас памятник поставить "Сочувствие", на "Менделеевской". Бездомной собаке. У нас уже целая группа, в которую входят главные режиссеры ведущих московских театров.

– А как вам спущенное сверху госзаказом то же кино, например, или вот эти, помните, годовщины Пушкина праздновали с каретами по всему городу?

– Да, я даже в дневнике где-то у себя это записала. Когда на какое-то летие Пушкина устроили вакханалию. Я заболела просто. Мне казалось, что все. Вот тут уж действительно, никаких надежд... Страшно было.

– А как лечитесь?

– Знаете, у меня, бывает, все опускается. Но работа... Если бы я не выступала, было бы еще страшнее. Но я выхожу к зрителям, вижу их реакцию и их благодарность, их лица и их слезы. Это меня держит.

– Вы философски относитесь к тому, что вас мало на радио, на телевидении...

– Философски. Я вынуждена так относиться, а как еще. Просто грустно, что есть люди, которые были бы рады такой встрече. Да... Я философски отношусь. Но даже не во мне дело. Рядом со мной вырастают замечательные певцы. Я-то разъезжаю, потому что пользуюсь, можно сказать, старыми связями, а их уже не берут, хотя они очень талантливы. А в театре у нас, напротив, – проблема с местами. У нас маленький зал, некуда сажать зрителей.

– Вас это удивляет или вы с самого начала знали, что это будет востребовано?

– Нет, когда я начинала театр, это была в некотором роде авантюра. Мне очень хотелось, чтобы была возможность у других, чтобы они тоже могли репетировать и проводить песенные вечера. Но что это выльется в театр, у которого будет сейчас уже восемь спектаклей, а готовятся еще два, и что они будут востребованы... Честно говоря, я этого не ожидала.

– Смотрите, публика хочет, мы хотим, все хотят, а кто не хочет? Ну, кому Пушкин помешал? Или Бродский?

– Я не знаю... Почему нужно так понизить уровень и без того не очень высокий... У нас была отдельная мощная прослойка интеллигенции, студенчество было совершенно другое, когда я начинала. Ведь это они, те студенты, могли слушать Матвееву и Окуджаву по 3–4 часа.

– И ведь слушали не только потому, что это было под запретом?

– Нет! Это даже модно было среди студенчества смотреть определенные фильмы. Каким-то образом умудрялись, и это при том, что еще и не пускали, и запрещали...

– То есть мы можем жить только в состоянии бесконечной давки?

– Парадокс. Там не было свободы, а здесь свобода есть, но нет другого... Это осознать моя бедная головка не в состоянии. Просто ирония какая-то. Нет объяснений.

– А так хочется понять...

– Хочется. Но, знаете, я бы только, может быть, с точки зрения религиозной сказала, что каких-то сил бесовских гораздо больше...

– У этих бесовских сил есть конкретные имена и фамилии.

– Да, есть. И мы их знаем. И, как говорится, вооружен и очень опасен. У них есть деньги, и не только. А потом многие театральные деятели очень боятся проиграть, боятся сесть на мель, боятся экспериментировать. Раньше все-таки гораздо больше было экспериментов. Больше доверия было зрителю.

– Нет, подождите, интересно. Значит раньше, когда снимали, запрещали, по живому резали, – никто не боялся, а теперь...

– А теперь – да. Страх не собрать зал. Сейчас мы сделали спектакль "Капли Датского короля" по Булату Окуджаве. И полный зал. Теперь мы хотим сделать спектакль по Юрию Левитанскому, и режиссер, которого я очень уважаю, говорит – понимаете, я все-таки боюсь, что можем не собрать... А я не хочу бояться. Я хочу сделать. Я хочу, чтобы все-таки мы были бесстрашны. Потому что если уже и мы перестанем что-то делать...

– А многие и перестали, потому что есть ощущение бессмысленности.

– Есть. Но надо работать, делать свое дело. Не знаю, быть может, мне действительно просто больше повезло. Сейчас вместо общения такая сплошная тусовка. Я почти все свои выступления завершаю песенкой на стихи Юрия Левитанского, и каждый куплет там заканчивается:

...День прошел – как не было, не поговорили...

... Год прошел – как не было, не поговорили...

...Жизнь прошла – как не было, не поговорили...

Вот идет суета, а сути жизни и сути разговора нет. А она есть! Почему я еще вспомнила про Архангельск, это для меня было потрясающим открытием, что такое возможно. Если это возможно в одном месте, значит, возможно везде. Вот вообще Россия – удивительная земля, Святая Русь – это не просто какие-то слова, она есть, в конкретных старцах, юродивых, она конкретна и это не только было, это есть и сегодня.

– Ну, правильно, нет же глобального народа, есть конкретные люди.

– Да! И они есть и сегодня. Закрывались храмы, теперь открылись. К сожалению, это не значит, что все они настоящие и все священники праведники, увы... Но они есть. И главное, что это сродни родникам, которые закапывали и сбрасывали в них нечистоты, а они все равно находили пути и снова открывались. Эти человеческие родники есть по всей России. Это я говорю точно, потому что я много езжу.

– В жизни гораздо больше сдавшихся, чем побежденных?

– К сожалению, да. Но именно не сдавшиеся тянут. Они не дают эстафете упасть. Не дают заасфальтировать пути-тропинки.