Зоя Ященко, Ольга Арефьева, Елена Фролова... Кто они? Не бардессы, не романсовые певицы, не попса, не рок, не шансон, ничего из того, что нынче считается популярным среди молодежи от 15 до 30 лет. Но в эту минуту тысячи молодых людей слушают их песни под гитарный перебор и волнение скрипки. Так что же в России популярно на самом деле? Кого нам навязывают в качестве звезд, а кто настоящие звезды?

Об этом "МК" поговорил с культовой в молодежной среде певицей Еленой Фроловой. Она называет себя близкой к жанру камерной поэтической песни: подавляющее большинство композиций – это стихи великих поэтов, положенные на ее музыку. Поэзия, даже Бродского и Цветаевой, всегда была делом элитарным, немассовым.

Каково это – иметь смелость быть серьезным в государстве, где веселье пропагандируется из всех углов?

– Елена, у вас сильный голос, прекрасное владение гитарой. Почему вы не поете, к примеру, рок? Концерты на стадионах... Звезда светской хроники...

– Наверное, могла бы петь и рок – судя по тому избытку энергии, который всегда – с детства – во мне был, который и выплеснулся в песнях. Но от рока, как от определенной энергии, складывающейся между людьми, меня отшатнула некая агрессия. Мне нравится сила, но сила сдержанная, бережная, которая поддерживает, помогает, а не бьет наотмашь – так, чтобы человек перестал думать, чувствовать и сам себя, и все вокруг, кроме этой силы бьющей... Рок – это скорее протест, жест, отталкивающий реальность любыми способами – энергией, наркотиками... А мне хотелось бы не отталкивать, а понять, принять, полюбить. Энергия рока вырастает не из тишины природы, души, а из грохота человеческих амбиций, что ли...

Нет, мне понятен избыток энергии, когда человеку хочется выйти и крикнуть миру, что он есть. Но мне хотелось бы слышать и то, о чем пытается сказать трава, вода, услышать их голоса. А это и есть тишина. Есть и песни, которые рождаются из этой тишины. В принципе, мне понятно и то и другое. Но я чувствую агрессию, в которой не хотела бы жить и которой не хотела бы служить.

– Кто ходит на ваши концерты?

– Есть отдельные люди, в чьих душах как бы срезонировали мои песни. Каким-то сердечным стуком, как эхом, отозвались. Эти люди и помогают мне быть, быть собой в песне, "собой-песней". Именно в Москве сейчас сложился особый круг людей. Они, приходя на мои концерты, будто создают особую систему, как в электричестве... когда складывается некая цепь устройств и зарядов – в возникает свет! И я понимаю, что это наше – общее! И я тут только звено.

Поэты не карусель

– Зная нашу масскультуру, обилие ваших поклонников даже удивляет.

– Культура существует не столько сама по себе, сколько в отдельных личностях. Не в массах. Мои соседи по дому слушают совсем не такое. И слава Богу. Ну не знают они Камбурову, не читают Цветаеву, Бродского – ну и что? Это ничего не значит, они не делают культуру. Как сказала Елена Камбурова: есть Россия видимая и невидимая. Раньше были народная песня и аристократические романсы. Существовали два параллельных мира. Аристократия умилялась: как это хорошо поют наши крестьяне; а крестьяне удивленно смотрели, как баре красиво эдак, но непонятно заливаются. Потом революция. Все перемешали. Но сохранилась та же параллель – почти непересекающаяся: что раскручивается и что пробивается вопреки всему. В этом всем есть какое-то невидимое равновесие, космический баланс. Хотя иногда кажется, что весы как-то сильно накренились... Как сказала замечательный поэт из Минска Елена Казанцева: "Поэтов не надо раскручивать, поэзия не карусель, / Поэтов надо заучивать: отсель и досель!"

– Судя по тому, что почти все ваши песни на стихи классиков Серебряного века, вы были, наверное, такой читающей девочкой?

– Нет... Я была странным неуклюжим подростком, но всегда чем-то увлекалась. Сильно читающей не была, мне много читали вслух. Я вообще воспринимаю лучше со слуха. Слухач. Могу даже не запомнить человека, но голос помню. Все мое детство было скорее ожиданием чего-то важного. И от этого, наверное, это постоянное ощущение маеты. Я и теперь часто вижу такое неспокойствие в маленьких детях, этот трепет, с которым они не знают, что делать. И иногда достаточно какого-то знака... Для меня таким знаком был голос Аллы Пугачевой. Я думаю, что появление Пугачевой не случайно в нашей стране. Ее голос, энергия ее личности разбудили целое поколение.

– На какое стихотворение вы написали первую свою песню?

– Цветаева, "Писала я на аспидной доске...". Мне было лет 15, тогда в журнале "Работница" выходили поэтические подборки. Потом уже у меня благодаря бардовскому кругу общения появились тетрадки, самиздатовские книги, я хранила их дома, и мама все боялась, что придет милиция и нас заберет.

За поэзию в нашей стране заплачено очень дорогой ценой. И когда ты читаешь, а тем более пропеваешь что-то, ты понимаешь, что берешь в руки некую энергию, которая с тобой обязательно что-то делает. Как в современных фильмах, где человек спасает мир благодаря какому-нибудь волшебному камню, слову... Это и есть тот самый волшебный камень – слово. Никто не отменял его силы. Поэзия действительно перестраивает и тебя и мир.

Гитара – это кто?

– Как получается песня? Ваши слушатели в Интернете пишут: "По-моему, Цветаеву только так и можно петь". Почти всегда песня на стихи скорее коробит, чем нравится. Но у вас происходит абсолютное попадание.

– Стихи сами впрыгивают в песню. Здесь нет правил. Жанр камерной поэтической песни существует потому, что человек настолько любит поэзию, что учит ее наизусть, читает вслух, а то и пропевает – и так она снова звучит. Но я однажды поняла, что в песне не слова важны, а то, что через них, с ними, – интонация, что ли. Это мне стало понятно, когда я стала выступать за границей. Я увидела, что люди слышат главное, не понимая, о чем речь. Понятно, что сама песня из голоса, музыки, слов собирается в единую энергию. И понятно, что знать, о чем стихи Цветаевой и Мандельштама, или не знать – большая разница... Но энергия, существующая в стихах, может передаваться и интонацией. С какими-то поэтами не складывается. Например, я знаю, что есть поющие, пишущие люди, которые справляются с поэзией Мандельштама лучше.

– А как надо петь Мандельштама?

– Как-то язычески. С барабанами. Может, даже танцевать... Он весь на ритме, вибрирующем звуке. Петь его просто под гитару – как траву асфальтом заливать.

– Как вы поете Бродского "Проплывают облака": "Только плакать и петь, только плакать и петь, только листья сложить! Что-то выше нас..." И пауза. И снова, ударно: "Что-то выше нас!"

– Да... Я знаю, сам Бродский был против того, чтобы на его стихи пелись песни. И я его понимаю. Он сам – полноводная говорящая, поющая река, если можно так сказать. Его музыке другая музыка мешает. В записях 70-х годов он буквально пел свои стихи. А потом стал просто "наборматывать" – высокое такое бормотание, священный бред почти что.

– А технически как? Берете книжку и придумываете мотив?

– Иногда вспоминаешь стихотворение – и приходят звуки... А иногда звучит музыка, и нужные стихи сами приходят. Иногда быстро, иногда месяцами приходится мучить одно стихотворение, и не знаешь, нужно ли это вообще... Но некоторые вещи, которые все же родились, меня утешают и радуют – как будто они уже существовали где-то сами по себе, а я, как герой из сказки, пришла и выпустила их из темницы на свободу.

– "Со мной моя гитара и пачка сигарет", как Окуджава писал. Для вас ваша гитара – это что?

– Это – кто! Я принимаю то, как относятся к своему инструменту музыканты: даже не как с другом, которого можно потрепать по плечу, а трепетно, как с любимой женщиной, как с ребенком. Как соломинка, как веревка, за которую ты держишься, вися над пропастью, посох, на который ты опираешься. Поэтому это больше чем товарищ. Это то, что не дает тебе рухнуть. Есть, конечно, и люди – друзья, но... Но гитара-то со мной всегда, а друзья живут и своей жизнью тоже... А гитара – живет моей! Ангел-хранитель, вполне материально ощутимый. Гитар у меня несколько. У одной из них даже есть имя. С ней я езжу по городам, она моя боевая подруга. Она появилась в моей жизни в день Ксении Блаженной, я так и назвала ее. А недавно у меня появилась гитара, с которой надо еще научиться обращаться. Она не просто звучит – она учит прикасаться к себе и — через прикосновение руки – к звуку. Берешь ее в руки, несколько нот – и как будто кто-то в тебе выстраивает некую гармонию. Не ты гитару настраиваешь, а она тебя. Вернее, все это взаимно и одновременно. Играю на ней вроде так же, как и на других, – но другое ощущение от прикосновения... Нет, это не объяснить. Ростропович хорошо говорил о своей виолончели: "Я только подумаю, как надо сыграть, а она уже играет".

– Ваша музыка – это медленный гитарный перебор, глубокий, грустный голос, грустные слова... Вы можете позволить себе не развлекать. Имеете смелость не быть веселенькой. Но мир-то направлен в другую сторону: изволь веселиться и о лишнем не задумываться.

– Я недавно вычитала у Лорки: "Моя печальная радость". Может быть, у меня радостная печаль. У меня с детства было трагическое мировосприятие – не в смысле пойти и повеситься, а ощущение, как будто ошибка произошла. Зачем я тут? Все как-то по-другому должно быть. Хотя как по-другому? Наверное, у всех детей, когда они сталкиваются с миром, такое недоумение.

– Говорят, главное недоумение происходит в момент рождения.

– Да, видимо, необходимо нам столкнуться с этим шоком, чтобы произошла какая-то реакция, чтобы душа срезонировала, начала жить и расти. По большому счету я не знаю, зачем мы вообще здесь! Что такое моя душа? Я свой нос-то никогда не видела, только в зеркальном отражении, а про уши – молчу! Одна из забавных версий – что мы почва для выращивания душ. Но кто хозяин этого огорода и что дальше с этой душой будет – непонятно. Есть куча всяких религиозных версий, я с удовольствием вглядываюсь туда, но глубоко не ныряю, потому что православная религия дает возможность плыть над волнами. Доверие разума чему-то, что разуму недоступно.

"Бог шутками с тобой не разговаривает"

– Все-таки ваша эстетика – это грусть-тоска или что-то иное?

– Дело не в грусти. Все в жизни можно перенести на уровень юмора, и тогда, конечно, легче. Но... Вот мне, например, трижды не дали визу в Америку. Видимо, слишком серьезный вид! Но дело не в этом... Ведь вот, например, когда два человека объясняются друг другу в любви, наверное, можно это делать с шутками-прибаутками, но пропадает момент истины, откровения... Серьезный разговор не означает грусть! Бог ведь с нами никогда шутками не разговаривает.

Была эстетика смеха даже в древности и у этрусков, и у нас на Руси, у скоморохов, когда они смехом отгоняли смерть, болезни, эпидемии. Видимо, поэтому и в Советском Союзе, и сейчас культивируется эстетика оптимистической культуры, чтобы отогнать некий негатив. А как ты отгонишь, если все это над твоей головой?

– Что – это?

– То, что мы еще и осмыслить-то никак не в силах. ГУЛАГ... Войны... Миллионы жертв... Невозможно это понять! Когда на нас вдруг с открытием архивов все это навалилось, я, как и все, внутренне восстала: да отстаньте же от меня с этими цифрами, мне и в своем времени несладко, тут еще это прошлое!

Я увидела стихи Шаламова, зная уже о его прозе. И меня сразило жуткое несоответствие! В стихах он писал о любви, рвался к свету – а в прозе описывает ужас ГУЛАГа. А потом я открыла для себя стихи Анны Барковой. Она отсидела в ГУЛАГе, как и Шаламов, почти 30 лет. И я невольно стала заниматься этой темой – и осознала одну вещь.

Для любого народа всегда было важно, как проводить человека в мир иной. Чтобы его душа не возвращалась, не мучила, а наоборот, помогала. И на секунду представить, сколько замученных, загубленных людей, которых никто не провожал, не оплакивал, висит над нами! А мы даже не пытаемся поднять голову и осознать это. Мы пытаемся отогнать что-то, что мешает нам. Но мы не можем, не получается. Это не мистика! Любой, кто потерял близкого, знает, что душа приходит попрощаться. А здесь их миллионы, и они никак не могут попрощаться, потому что их просто не видят и этим – не отпускают! Они никуда не могут деться, потому что они тоже наша страна. Наши сироты. Мы все какие-то сироты. Страна сиротства. И это сиротство не только потустороннее, но и здешнее, ведь сколько детских домов – как ни в одном мире! Ведь все вроде есть. А все равно как-то не то... Если ты человек чувствующий, ты не можешь этого не ощущать.

– Вы это и поете. Внешне кажется, о любви, разлуке – нет, все о сиротстве.

– Вот поэтому глупо человека, у которого, допустим, умерли родители, бить по плечу: "Эх, пойдем потанцуем!" Утешить надо, но как, чем? А музыка, песня, которая, как ангел крыльями, обнимает... Унывать, конечно, не нужно. Но серьезно взглянуть на вещи стоит. Знаете, после терактов в метро или после трагедии 11 сентября чужие друг другу люди начинают обниматься. Только почему, чтобы это проснулось в тебе, нужен теракт или взрыв? Вопрос: что поможет бескровно пережить этот катарсис, который помогает человеку вспомнить самого себя?! Чтоб человек очнулся на минутку от этого... оптимизма, от ритма белки в колесе, в котором мы все живем. Очнулся к самому себе, в самом себе. Трезвыми глазами посмотрел на мир.

Беседовала Вера Копылова