Апрель 97-го. Последний в жизни вечер с Булатом Окуджавой. Заговорили о Берестове.

— В 60-е у него был один недостаток — не было врагов.

— А сейчас я думаю: а такой ли это уж и недостаток!

Нетипичный лирик

Окуджава, наверное, и не помнил, что после ареста Андрея Синявского и Юлия Даниэля они оба с Берестовым подписали письма шестидесяти двух писателей в защиту Синявского. (Даниэль не был членом СП СССР, и потому по корпоративным нормам того времени речь о нем в письме идти не могла.) Берестова та подпись освободила от массы скучных обязанностей: ему больше не надо было заседать в комиссиях и президиумах, на нем чудесным образом перестали висеть молодые графоманы с просьбой о внутренней рецензии или о рекомендации в СП. Hаказание обернулось льготой.

Когда в начале 70-х мы познакомились, это был очень нетипичный писатель, совсем не похожий на советского литератора. Сорока-с-чем-то-летний, большой, радостный и абсолютно свободный. Только что он перенес тяжелую болезнь. И стеклянная трубочка нитроглицерина всегда сопровождала его в наших прогулках по улице Академика Волгина и прочим окрестностям Теплого Стана.

Еще была жива его жена — скромная и блистательная Татьяна Ивановна Александрова — художница, рисовавшая портреты детей и портреты цветов, дивная сказочница. (Кто из современных детей не читал книжку или не видел мультфильма про домовенка Кузьку?) Так получилось само собой, что их кооперативная формально трехкомнатная квартира в середине 70-х стала едва ли не единственным домом в Москве, где регулярно (не реже, чем каждую среду, а то и по два-три раза в неделю) собирались молодые поэты, художники и журналисты. Только в нашей "Hовой газете" сегодня работают как минимум трое из тех, кто в тесном берестовском кабинете читал свои стихи под висящей на стене какой-то очень маленькой гитарой с наклеенным на ней газетным заголовком "Вдруг придет Булат". (Статья, очевидно, была про какого-нибудь передовика или ударника, в смысле производства, но заголовок дышал "тайной свободой" и тайным братством.)

Булат все не приходил. Он пел нам магнитофонным, а после виниловым голосом. И это отличало его от Берестова — всегда досягаемого и потому бесконечно родного.

— Hадо, чтобы вас били в той комнате, в которой вас уже нет, — с веселой дидактикой напутствовал он молодежь. Делился, так сказать, опытом.

Собственный его опыт формулировался в искрометных эпиграммах и нависал буйной, очень молодой сединой над вечно смеющимся лицом. С эпиграммами было все просто. Они имели почти физиологический успех у слушателей: наши животы (в то время вогнутые, а не выпуклые) сотрясались всякий раз, когда Берестов начинал свое "лечение смехом". Его юмор мало походил на разрешенную юмористику последней полосы "Литгазеты". И тем звонче противостоял серьезной и скучной эпохе:

— Собачья жизнь, — сказала кошка.

И легче стало ей немножко.

Или из тех же лет:

Hа кочку влез болотный хмырь:

— Какая даль!.. Какая ширь!..

В "Архаистах и новаторах" Тынянов писал о сути работы поэта: когда в моде архаистика, поэт уходит в новаторы. И наоборот.

А вот реплика-рецензия Берестова:

Ты старомоден. Вот расплата

За то, что в моде был когда-то.

Он буквально заговаривал нас: потерпите, очень скоро все пойдет по-иному. Вы еще увидите, как люди с ночи будут занимать очередь к газетному киоску. (В те же 70-е, когда я процитировал это его пророчество в кругу самых молодых сотрудников тогдашнего "Московского комсомольца", над нами с Берестовым очень долго смеялись".) Из ватной и глухой среды застоя он оглядывался только на Золотой век русской поэзии, из занудной взрослой жизни смотрелся в собственное (и общечеловеческое) детство:

Мальчишку, шевелящего ушами,

Мы всячески спасали от невзгод.

И сами никогда не обижали.

А то попросишь — и не шевельнет.

К Берестову и Александровой приходили не за одним только смехом. Глупость "зрелости" проявляется в том, что можно назвать синдромом Фауста. Зрелость хочет остановить мгновение. Но только поэт может его воскресить. То есть заставить пережить то, что ты сам уже и забыл:

Это чудо жизни, этот нежный взгляд

Встретил я впервые много лет назад.

Встретил на уроке в пятом классе "А"

И решил: Стрельцова спятила с ума!..

Из другого его четверостишия другой автор, куда более молодой, прагматичный и последовательный, после настриг два тома известных "вредных советов". А в оригинале это звучало так:

Быть взрослым очень просто.

Ругайся. Пей. Кури.

А тех, кто ниже ростом,

Тех за уши дери.

Строки и даже стихи у него крали, как крадут носовые платки. Однажды некоему маститому поэту вернули из "Знамени" отсев его стихов, куда случайно "прикололось" берестовское:

Сиянье снега в феврале

Поэт назвал весною света.

И вот по милости поэта

Весны чуть больше на земле.

Соблазн был столь велик, что поэт О., человек небесталанный и к тому же профессор Литинститута, убедил себя, что произведение это его, и к стихам Берестова присочинил целый цикл собственных (на ту же тему). И после все это напечатал в "Литгазете". А когда узнал, что у Берестова эта "лирическая эпиграмма" (жанр, придуманный Маршаком) год как напечатана, сослался на теоретически возможный феномен "конгениальности" (то есть совпадения поэтик).

Со стихами Берестова все ясно. Он не детский — он народный. То есть тот самый живой классик, который, к сожалению, станет в глазах потомства настоящим классиком лишь тогда, когда избавится от сомнительного для хрестоматии эпитета "живой".

Детский?.. Не лирик?.. Бежит от трагедии жизни?.

Когда Татьяны Александровой не стало, он не написал цикл на ее уход. Но только четыре строчки:

Розы в свете морозного дня.

У могилы стою на ветру.

И впервые утешит меня

Мысль о том, что я тоже умру.

Если бы не запредельная запретность темы, так бы и спросил у господ "религиозных" лириков: о чем эти стихи — о смерти любимой или о Боге?

Наивный?.. Мягкий?.. Дидактический?.. Оторванный от жизни?

Господа критики, вы опять пытаетесь бить его в той комнате, из которой он уже давно вышел:

— Женщиною быть довольно гадко.

Сверху перхоть, а внизу прокладка.

Вы шокированы? А напрасно. Потому что не заметили тире, обозначающее прямую, то есть неавторскую речь. Это двустишие даже не пародия на нынешнюю "гигиеническую" телерекламу. Это противоядие. Просто поэт живым детским голосом продемонстрировал нам, что будет, когда подрастет поколение, воспитанное на сегодняшнем, сугубо коммерческом отношении к женщине.

А теперь попробуем понять, что же нам не нравится — сами стихи или наше собственное безропотное "хаванье" того, что глухие к культуре, но очень цивилизованные с точки зрения "рынка" новые идеологи навязывают нам за завтраком или семейным ужином? От этой жизни он запел.

Со стихами — ясно. Его голос столь узнаваем, что термин "берестовская интонация" в профессиональной среде стал ругательным.

Означает это только одно: ему — можно (потому что он и есть Берестов), а тебе, имяреку, нельзя. Ибо слишком узнаваемо. Вопрос тут может быть лишь один: а почему ему-то можно? Ответов множество. Но более или менее точный в одну фразу не вобьешь.

Я это понял, когда музыкальное издательство "Московские окна" предложило "Новой газете" выпустить (за его, издательства, счет) аудиокассету с любимыми песнями нашей газеты.

Тираж сугубо некоммерческий. Тысяча экземпляров. На правах самиздата.

Много чего (и кого) есть на этой кассете. И Бродский, и Денис Давыдов, и Кушнер, и Окуджава, и Долина (Вероника, а не Лариса), и Городницкий. Еще? Тарковский, Галич, Сухарев, Даниэль, Аронов, Визбор, Ада Якушева. Кто-то сам поет себя, других — Никитин, Берковский, Мирзаян.

Мне пришла в голову шальная мысль включить в этот список и Берестова. Просто потому, что греческое слово "антология" на русский переводится как "собрание цветов", а без этого цветка свою коллекцию я не представлял.

Тем более что песня у Берестова была. Hесколько лет назад я слышал от него стихи про эшелоны 41-го года. Хорошие стихи. Но и только.

Потом, когда в России поэтам пришлось срочно переквалифицироваться в журналисты или разносчики газет, когда перестали выходить книжки даже "живых классиков" и уже не кормило "Бюро пропаганды худлитературы", Берестов как-то очень просто и естественно нашел свою новую нишу. Он стал зарабатывать песнями. Не в том смысле, что он сочинял для композиторов тексты. Нет, совсем в ином. Как инвалид, а в прошлом ротный запевала берет баян и идет в электричку или в метрошный переход, так Валентин Берестов стал выступать с Эдуардом Успенским в радиопередаче "В нашу гавань заходили корабли". И обеспечивать себе пропитание пением фольклора военных и предвоенных лет! При этом он писал стихи, готовил до сих пор не вышедшее краткое издание словаря Даля, переложил для питерского издания "Мир ребенка" сказку "Царевна-лягушка", писал мемуары о своей юношеской дружбе с Ахматовой, Чуковским и Маршаком. У него вышел том избранных детских стихов и т. д.

Но кормили — песни. И как-то само собой случилось, что его стихи про эшелоны августа 41-го года тоже стали песней. Он сам написал мелодию. И сам спел.

Ему было тринадцать, когда из его Мещевска (есть такой город в Калужской губернии) его эвакуировали в Ташкент, где от болезни и голодной смерти спас его Корней Чуковский, где он, мальчик, подружился с Анной Ахматовой и Надеждой Яковлевной Мандельштам, а еще с Муром, сыном Цветаевой.

Я не стану цитировать песню про эшелоны 41-го. Просто потому, что это мало что даст читателю газеты. Все равно (пока не услышишь сам) поверить, что спустя полвека можно написать одну из самых пронзительных народных песен о той войне, невозможно. И автор этой заметки это понимает.

А читатель — он все равно песню услышит. Не на нашей кассете, так по радио или в каком-нибудь будущем фильме про 41-й год. А те, кто слышал, уже все поняли. Мой отец, фронтовик, раненный под Сталинградом, когда я ему прокрутил запись, зарыдал на третьем куплете. А дня через два велел сказать Берестову при встрече, что тот написал очень хорошую песню.

Да еще кто-то из составителей нового сборника старого русского романса, услышав "Эшелоны" по радио, нашел берестовский телефон и потребовал текст в уже готовую книгу.

Лестница чувств

Мальчик, которого в начале войны опекали Чуковский и Ахматова, вундеркинд, которого в конце той же войны, уже в Москве, пестовали Алексей Толстой, Маршак и Эйзенштейн, кому спроста сулили славу "Пушкина наших дней", даря его своей дружбой (как запиской к грядущим поколениям), в тех же сороковых сбежал от своих добрых опекунов и выбрал собственную судьбу сам. Судьбу вполне народную. Потому что так на исходе русского средневековья те, кому слишком тошно было в Москве или Новгороде, бежали в Сибирь или на Дон. (См. сказку про Колобка.)

Берестов тоже ушел от бабушки и от дедушки. Ушел "в поле", став сначала археологом, а потом детским поэтом.

А еще пушкинистом, сделавшим два, может быть, самых поразительных за последние двадцать или тридцать лет открытия в этой области филологического знания. Он доказал (и вряд ли кто из специалистов это уже опровергнет), что среди пушкинских записей народных песен есть две ("Как за церковью за Немецкою..." и "Уродился я несчастлив..."), которые никакие не записи, а оригинальные пушкинские стихи. Ну и между прочим объяснил, что имел в виду Александр Сергеевич, когда одним из пунктов плана статьи о русской лирической фольклорной песне поставил загадочное словосочетание "лестница чувств".

Так, словно между прочим, Берестов стал вторым после Пушкина русским литератором, который понял, в чем тот секрет "русской формы", которую Пушкин использовал в "Онегине" и которая, попав из его "свободного романа" в прозу Гоголя, Толстого и Достоевского, обеспечила в прошлом веке мировой триумф русской прозы, а в веке нынешнем — успех кинематографа Эйзенштейна и Пудовкина.

Подробно, впрочем, об этом я писать не буду. Замечу только, что по наблюдению Пушкина и Берестова — это особое качество русской необрядовой лирической фольклорной песни (все четыре эпитета обязательны), при котором изменение интонации совсем не зависит от линии повествования или сюжета. То есть сюжет сам по себе, а чувство — само.

Это третье, уже культурологическое открытие Берестова. Очень естественное открытие для того, кто сам живет по "лестнице чувств".

Юбилейный побег

А может, все дело в том, что, как и наша газета, этот поэт родился в самый несерьезный день в году — 1 апреля? В этом году ему исполняется 70. Мы хотели позвать его в редакцию отметить наши общие дни рождения, но от своего юбилея Берестов по той же "лестнице чувств" убежал за океан, в Нью-Йорк, к своей дочери Марине. В середине 70-х она вышла замуж за доминиканца Хосе, и теперь Берестов ищет общий язык со своими уже взрослыми внуками-мулатами.

И в Москву он вернется только второго.

Он предпочитает, чтобы и хвалили его тоже в той комнате, откуда он уже вышел.

Так что о присуждении Валентину Берестову премии Андрея Синявского сам Берестов узнает, очевидно, уже после самого неторопливого из читателей "Новой газеты".