Когда-то провинциальная пресса выдала Валерию Кузнецову безапелляционное определение: "майор милиции, пишущий сатирические песенки". Характеристика немедленно разошлась по стране, уже питающейся этими песнями, отвечая на жадные вопросы: а кто автор-то?

Автор — Валерий Вениаминович Кузнецов родился 5 марта 1942 года. Биография его парадоксальна и нелогична: родился в Нижнем Тагиле, окончил школу в Клайпеде. Стал дипломированным журналистом, получив лучшее за Уралом образование — через год работал в уголовном розыске Эвенкии. Набрал "очко", прослужив в органах 21год — уйдя в отставку, стал собкором "Пионерской правды". Первую из изданных книг Кузнецова не может прочесть даже он сам: "Справочник уголовного розыска по делам несовершеннолетних" с грифом "совершенно секретно" лежит в спецбиблиотеках.

В активно поющем Красноярске именно он, заскорузлый милиционер, создал радиопередачу "Менестрель" и "Бурлески" — постановочные телепрограммы о местных бардах.

В самом глупом откровенно пропагандистом фильме никто не станет создавать образ мента, который до позднего вечера активно борется с преступностью (жирная кривая раскрываемости имеет вид стрелы, пущенной вверх), а ночью сидит в слабоосвещенных архивных хранилищах, потому что бередят его душу декабристы. Ищет он уже и ненужные никому имена участников давних событий. И как в самом плохом кино — находит! Валерий Кузнецов действительно установил имена рядовых декабристов Южного общества, вместе с Сухиновым приговоренных к вечной каторге! Эти материалы нигде не зарегистрированы, потому что они еще не найдены.

Затем необходимо было бы вставить эпизод, как по ночному сигналу недремлющих граждан он едет разбираться с шумной поющей компанией. И компания пытается ему доступно пояснить, что они — барды, лауреаты фестивалей самодеятельной песни, не опознав в нем автора популярной меж ними "Ох, бичей на Руси...".

Еще можно заметить невзначай, что милиционер этот незаконно прижитый потомок последнего из Демидовых (есть тому некоторые подтверждения), и кровь кузнецов, облагороженная до дворянской, придает его поступкам особый шарм. Еще: что будущий майор милиции, утешая себя в первой любовной разлуке переводами английской и американской поэзии, спустя годы обнаружил, что его перевод Дж. Уоллеса чуть ли ни дословно совпадает с переводом Маршака.

"Полный абсурд" — сказал бы наш затравленный массовой культурой зритель. И я бы согласилась, если бы не знала, что этот абсурд — совершенно реальный Валерий Кузнецов.

По сути, я пытаюсь создать некую апелляцию в защиту охарактеризованного Кузнецова. Правда, ему это совершенно не нужно, не интересно. Он вообще не может торчать из какой-либо социальной среды. Однажды он придумал умилившую его самого формулировку: "милицейское руководство к неуставной деятельности майора Кузнецова относится амбивалентно" и приучил к ней свое начальство. Он никогда не принадлежал сообществу стражей правопорядка, как и не принадлежит теперь тусовкам КСП, в которых активно живет последние годы. Ему не надо вырываться из среды, потому что он в ней всегда находится условно, по своему желанию. Это его игра, он все вмещает, но ничто над ним не довлеет, не может довлеть. Его причинность, его сжатая пружина — вещи внутреннего порядка. И все что он проживает, думает, пишет — его собственная дорога через хаос.

Как и полагается, поток внутренней свободы интонированной поэзии хлынул в университете — Визбор, Окуджава, Ада Якушева, Высоцкий. Магия обожаемых имен заставляла действовать, как плакат военного времени: а ты...? Потому, начав с песенок-переделок для университетской агитбригады, и вкусив упоительный восторг аншлага, Валера быстро понял: надо свое! Близкое, понятное всем! И уже на третьем курсе Валера Кузнецов предварял баталии КВНа собственными песнями. Слушая его песенный опус "Когда я стану мастером пера, а это факт...", декан свалился со стула от хохота. Это был первое признание.

Первый запрет не заставил себя ждать — запретили его в 1968 году за день до защиты диплома. Заключительный концерт фестиваля самодеятельной песни уже вовсю гремел в зале Уральского политехнического, когда "бильярдный шар в габардиновом костюме" (потрясающий словесный портрет партийного работника!) доброжелательно внушал затосковавшему Кузнецову, что не стоит ему, такому талантливому, петь песню Вечного жида, неправильно это. И про Снегирева, что ссорился с военкомом, не стоит. Вот про любовь, про боль — до чего прекрасные слова! — пожалуйста.

— А эту-то песню вы внимательно прослушали? — мирно спросил Кузнецов, ощущая себя котом, которого намереваются кастрировать.

— Да я наизусть все слова знаю! — заверил "бильярдный шар".

— Вот вы и пойте — отрезал Кузнецов, чувствуя, как стучит в висках кровь, та самая, демидовская.

Его выхода в тот день в политехническом не дождались. На следующее утро любимец студенческой публики, опередив карательные действия, успел защитить диплом и начал взрослую ответственную жизнь. Но уже без фестивалей самодеятельной песни. В следующий раз он вышел на фестивальную сцену спустя двадцать лет растиражированным "магнитиздатом" автором.

Не запреты разлучили Валерия Кузнецова с набирающим мощь движением авторской песни. Путь к публике контролировался габардиновыми костюмами и блюстителями традиций, а никакой публичный успех не мог затмить обретенного права писать свое, как чую, как слышу. Все иное было бы подлогом. А чуял и слышал он абсолютно самостоятельно. В разноликом, многозвучном потоке самодеятельной песни я не знаю ему аналогов. Кто-то склонен считать, что на творчество Валерия оказали влияние Высоцкий и особенно Галич. Но скорее схожесть, если она и есть, возникает оттого, что утолялась их жажда из одного источника, ведомого только им.

Сатирой творчество Валерия Кузнецова можно считать только при очень ограниченной логике развития. Он не обличает, он констатирует. "Это не песни, это записки современника" — сказал как-то Кузнецов. Скорее, это записки современников, потому как кузнецовское "я", одушевляется то нераскаявшимся Каином, то абсолютно реальным совхозным конюхом Фелетёром Лазаревичем, то службистом, чья жизненная карьера — "Из засранца да из охальника / В рафинированного начальника". Некоторые его герои потеряли свою актуальность, ушли во вчера, как принадлежность истории, но они не перестали быть нашими современниками.

"Только вы меня не корите,

Не философ, не стоик я.

Я, ребята, эклектик — любитель.

А это вовсе другая статья"

Вбирание разноречивых принципов и взглядов вовсе не позиция автора, для него важнейшим алгоритмом стало другое: со-чувствие, совместное чувствование, опосредованное мышление. К своим собственным движениям души он прилагал стремление другого поведать о вещах сокрушительных и важных. Он коллекционировал взгляды на мир, на течение событий подвластным ему способом, в свойственной ему ироничной скоморошьей манере. Кузнецов скоморох в самом емком смысле: острослов, актер, певец, которому жизненно важно владеть иносказанием, дабы защититься от преследователей. Только Кузнецова преследует он сам, как своеобразная полиция нравов. Он смертельно боится сентиментальной фальши, многозначительности, банальной романтичности. Особенно когда речь идет о вещах глубоко сокровенных, интимных, как чувство Родины:

Но ежли кто на Русь —

Я гоголем пройдусь

И ворогом поганым подотрусь.

Вали меня под нож,

Хули меня как хошь,

А Родину не трожь,

Едрена вошь!

(Песня Ильи Муромца)

Его лексика часто на грани фола, но она искренна, выпукла, индивидуальна настолько, что автора начинают отождествлять с его героями. Невольно теряешься: а где же он настоящий? Настоящий Кузнецов в совокупности, он выше своих частей и больше своих частей, его можно разложить на составляющие, но в этом нет смысла. Он как Чарли Чаплин: слушая его, смеешься — но и грустишь. Или грустишь, но улыбнешься.

Совершенно логично, что у более зрелого Кузнецова появились "Метемпсихозы". Само понятие, означающее переселение души, давно обжито им, превращено в игру. Облачение души в тело по Аристотелю различает восходящее и нисходящее перерождение. Иронично смирившись с трактовкой пифагорейских школ и спорами неоплатоников, Кузнецов выбирает для себя нисходящее переодевание, упрощая его до "многонаселенности" души. То это категоричность совхозного конюха, когда-то потрясшего практиканта-журналиста своим категорическим императивом, то ясность мышления сумасшедшего, то социумная амбициозность обывателя. Но всегда это образы нам внятные, соответствующие. Близкий друг Кузнецова художник Михаил Молибог очень точно определил: "Песни Валеры напоминают барона Мюнхгаузена — сами себя тянут из болота за косичку, и вытягивают куда-то вверх, в область поэзии. Но из болота же!" Кузнецов не может обойтись без этого болота нашей с вами жизни. Но не оттого ли его песни востребованы, что тянут вверх? В этом объяснение парадокса: "Почему-то приличные люди / Неприличие любят мое".

Его песни неодинаковые, неоднородные. Некоторые можно смело назвать лубком, есть потешки, частушки, размышлизмы, страдания. Это чудовищный настой дремуче-русского, но и светлого пронзительного миропонимания. Как-то один из друзей Елены Камбуровой дал ей послушать новую кузнецовскую песню: "Братка Ваня, идти не могу", выдав ее за народную. Казалось, что песня действительно сложена и обкатана народом, так много в ней пространства, всеобщей тоски и традиционной русской слезы. И Елена Антоновна, столь тонкий и искушенный знаток песни, обманулась, хотя давно знала Кузнецова, дружила с ним и ценила его творчество.

Впрочем, Кузнецов тоже не прочь выдать свои песни за чужие.

Примером тому "Песня Франсуа Де Лож Вийона из Монкорбье, написанная им в день изгнания из Парижа, 8 января 1463 г. и до сих пор нигде не найденная". Это сейчас считается, что песня написана к спектаклю о Вийоне, и уже не очень важно, что появилась она за 15 лет до того, как в красноярском Доме молодежи начал создаваться, твориться спектакль Ю. Эдлиса "Жажда над ручьем". Большой художник и большой авантюрист Михаил Молибог притащил туда майора милиции петь песни. Стоит ли говорить, какой сомнительной показалась эта идея молодой самодеятельной труппе, управляемой профессиональным режиссером? Но они мгновенно полюбили Кузнецова, в ответ он написал еще четыре песни к спектаклю (в их числе и обожаемая народом воровская баллада "Сыпари банкуют на майдане"), стал одним из создателей постановки и блестяще сыграл роль главаря банды "кокильяров". Было это в 1986 году. Позже появилось академическое издание Вийона, содержащие великолепные блатные баллады. Но первые-то сделал Валерий Кузнецов.

А дальше последовали песни Шарманщика к спектаклю Эрдмана "Мандат", "Пиратская песня" к спектаклю М. Фриша "Санта-Крус", песни к Венечке Ерофееву "Вальпургиева ночь или шаги Командора", "Песня Митрофана" к "Недорослю" Фонвизина.

Кузнецов безукоризненный стилизатор, он остро чувствует ток времени, его приметы и напяливает их, как сценический костюм.

Сейчас, когда Валерию Вениаминовичу за пятьдесят, он именует себя старым потасканным фрайером, продолжающим свои праздные прогулки по жизни, и "отражает борьбу точек зрений и мнений". И по-прежнему все, попадающее в орбиту его наблюдений, имеет свой выход, как выстрел чеховского ружья.

P.S. Валерий Вениаминович сдержанно ознакомившись со своим жизнеописанием, буркнул: ты забыла... я еще и крестиком вышиваю.

Предназначено для "АП Арт Энциклопедии"

15.01.2000