Р.К.: Лена, возникает ощущение, что в последнее время ты находишься на перепутье. Какие-то важные вещи уже сделаны. Есть записи, есть имя, есть известность. Ясно, кто ты. А вот, в какую сторону ты двинешься дальше — кажется, ты и сама этого не знаешь. Может быть, это неправильное ощущение. Что бы ты могла сказать по этому поводу?

Е.Ф.: Это скорее ваши ощущения по поводу того, что что-то сделано, есть имя... У меня таких ощущений нет. А есть ощущение... небытия, почему-то. И оно было всегда. На сегодняшний момент это небытие отличается от ещё недавнего тем, что появилась реальная возможность концертов, конкретной работы. Если раньше она казалась какой-то бессмысленной, потому что ничего не происходило, то сейчас она просто появилась. А известность или ощущения, что я что-то там сделала... Есть ощущение, что уходит жизнь, что она уже проходит, или, скажем так, идет. Я не чувствую свой возраст так, как надо было бы, наверное. Как человек должен был бы себя чувствовать в моем возрасте. Но я прекрасно понимаю по ощущениям окружающих людей, что он есть. И вероятно к этому возрасту уже должно что-то произойти. Должен быть какой-то статус, должно быть что-то сделано. А такого ощущения у меня нет.

Р.К.: А у тебя были "возрастные" цели? Скажем, человек иногда планирует: хотелось бы к этому возрасту чего-то достичь. Ты думала над этим?

Е.Ф.: Нет. У меня вообще планы... они больше похожи на наполеоновские. Причем, такого маленького наполеончика, который прекрасно понимает, что это только планы. Я "по жизни" идеалист. У меня есть абстрактные идеи. И есть конкретные идеи. Опять по поводу двух типов небытия. Скажем, в прошлом небытии какая-то идея могла оставаться только идеей, и речи не могло быть о том, что она реализуется, а сейчас она вдруг получает воплощение — вот и вся разница. Не знаю, можно ли эти идеи называть планами. Вот хотелось бы, например, мне записать диск. Раньше это было просто невозможно. Сейчас для меня это становится реальностью. Если говорить о том, что "что-то сделано" или "мое имя что-то сейчас значит"... То это только дает некоторые возможности. Если у меня, например, сейчас есть идея записать альбом по Блаженному, то я понимаю, что это уже реально. А раньше я только могла об этом думать только на уровне идеи. Другой уровень ощущения реальности.

М.К.: То есть фантазии стали планами?

Е.Ф.: Какие-то вещи стали возможными.

Р.К.: Но, если смотреть со стороны, с твоей самореализацией все выглядит не так уж трагично. Вспомни, когда Николай Якимов писал обо всех вас, то о тебе — тогда уже — "самая дискографированнная". Это было уже несколько лет назад. Ты говоришь "небытие" ... о прошлом. Но разве не означают четырнадцать аудиокассет, диски — пусть это не то, что ты хотела бы иметь в идеале — разве это все же не означает какие-то результаты? Разве каждый твой концерт не означает реальной попытки — успешной или неуспешной — попытки состояться, быть сейчас, в этот момент? Что-то сделать, найти какой-то контакт с миром? В том, что ты сейчас сказала — очень нигилистический взгляд на прошлое — все что было, это было ничем, не имело возможности реализоваться и осуществиться. Откуда такое отрицание прожитых десяти-пятнадцати лет?

Е.Ф.: Понимаешь, дело в том, что, что касаемо записей, то я, честно говоря, разочарована — со своей стороны, своим исполнением — почти во всех. Меня ни одна из этих записей на сегодняшний момент не устраивает. Ни один из пропетых концертов по уровню того, чего мне хотелось бы достичь, меня в принципе не устраивает. Я иду, оно остается за спиной, и я не хочу к этому возвращаться, потому что я бы с удовольствием ... В планах моих, скажем, уже переписать записанное. Ну, пересмотреть, например, записи девяносто третьего года. Я их слушать не могу. И даже те записи, тот диск, который вышел последним... Я уже говорила, что он был для меня актуален три года назад. Сейчас я уже расстроена, что он вышел. А тогда мне казалось, что это будет для меня так важно! Чтобы вышел диск именно вот с этими песнями. Именно этот диск. На том уровне исполнения, который тогда мне казался достойным. Сейчас я по-другому это пою. Меня то уже не устраивает. Вся моя работа, если говорить о дисках, которая кому-то может показаться конечной, для меня является только лабораторией. Вот сейчас бы, например, мне было бы стыдно выпускать эти кассеты. Но тогда это было актуально. И если б их не было, не было бы каких-то других возможностей, которые родились благодаря этим записям. И если бы я не останавливалась на чем-то, то так бы ничего и не появилось (и всё осталось бы в первом небытии — на уровне идеи). Как в истории с Сашей Деревягиным, который никак не может ни на чем остановиться. Поэтому мы не имеем возможности послушать ни одной его записи нормальной. Потому что все постоянно не устраивает. А нужно иногда на чем-то остановиться и на каком-то этапе сказать себе — "стоп!" И дать возможность состояться тому, что уже есть. Иначе ничего не происходит. Но есть и пример того, как человек даёт выход уже состоявшемуся. Это маленькая книжка стихотворений Володи Бережкова. Когда он, если ты помнишь, в предисловии написал, что "в семнадцать лет я мог бы выпустить десять таких книжек, но спустя тридцать лет у меня едва-едва набралось на одну". "За тридцать лет я и творил семь дней", — написано у него в предисловии. И я читаю его книгу с огромным благоговением и удовольствием, каждую страницу. Потому что это то, что останется. А вся моя работа — на сегодняшний день — это только лаборатория. И не сделано ещё ни одной работы, которая была бы для...

Р.К.: ...вечности...

Е.Ф.: ...нет, не в этом дело. А то, ради чего — понимаешь? Вот он сделал то, ради чего... Для меня, например. Если говорить о некоем материальном воплощении. Ну а песни, оно живое, постоянно двигающееся, как жизнь. То есть ничего ещё такого не сделано, ради чего...

Р.К.: Скажи, пожалуйста — но ведь "лаборатория" уже дает возможность выбора. Ты видишь: вот это я уже не хочу, я хочу по-другому.. У тебя сегодня есть ощущение, а что, собственно, ты бы хотела сделать сейчас, почему тебя не устраивают все предыдущие записи? Если, например, представить себе, что у тебя есть возможность сделать всё так, как ты хочешь. В чём будет разница между этим будущим диском или кассетой и тем, что было?

Е.Ф.: Ох... Ты знаешь, я настолько человек, идущий по пути, ведомый этим путём... Я сама не знаю, что будет. И когда я начинаю писать или рисовать, я всегда исхожу из того, что ... вот первый, допустим, мазок кистью, он даст картину (возможность) последующему. И так же пишутся песни. Первая фраза... Я не знаю, что будет. Если я начинаю воплощать какую-то конкретную идею, то, как правило, это кончается крахом. У меня никогда не получается воплощать идею. Я иду за тем, что... рождается в процессе: шаг за шагом. И мне трудно представить идею и потом её воплощать... Я так не умею.

Р.К.: Потому что — если представишь, это уже не родится?

Е.Ф.: Я знаю, что должно быть. Вернее, КАК должно быть — я знаю. После того, как оно произойдет. То есть, я знаю, что должно происходить... И после того, как оно произойдет, сказать — "да" или "нет". Пока я могу сказать о том, что уже сделано, допустим, в записях: нет, нет, и нет, и ещё раз нет. А "да" я пока ещё не могу сказать.

Р.К.: Понятно. Но ведь это и есть ощущение перепутья, так ведь? То есть, ощущение, что надо по-другому, но это другое должно ещё состояться.

Е.Ф.: Что это должно быть — я не знаю.

Р.К.: Ещё один вопрос об "отрицании прошлого". Ладно, допустим, диски и концерты — это все лаборатория. Ну а песни, которые ты создала, все, что было тобой написано, начиная с ранних цветаевских вещей, с "Рождественского романса" — ты оттуда тоже ничего взять не можешь в будущее? Или все же не совсем справедливо говорить: "я ещё не была, ещё не существовала"?

Е.Ф.: Я говорю не о песнях, а об исполнении. Понимаешь, песни они как... Вот, у меня появляется песня, я к ней стремлюсь. Есть такие песни, которые очень редко удается исполнить так, как их нужно исполнить. Я об этом говорю. То есть песня — она уже есть, она есть факт.

Р.К.: Но ведь песня — это ведь тоже ТЫ.

Е.Ф.: Да, но я чувствую, что это я и одновременно не совсем я. Это как бы мне дано. Вот мне дана данность, мне дана песня. И я со своей стороны как человек, как личность стремлюсь к ней, стремлюсь ее исполнить, понимаешь?

Р.К.: ... в мир вынести...

Е.Ф.: То есть проблема "отрицания" не в том, что я отрицаю те песни, которые были написаны, я их не могу отрицать, они уже есть. Они, наверное, выше, чем я сама. Я не могу это объяснить. То есть, больше, чем я. Я ощущаю только, что я не так их пою, не так, как они того заслуживают. Понимаешь? И вот это я и пытаюсь осознать. Вернее, как-то найти... А, может, это невозможно найти. Я понимаю, что самое страшное, что может быть для меня, для моих песен — это мастерство.

Р.К.: Ты можешь это пояснить?

Е.Ф.: Они станут мертвыми, понимаешь, когда их правильно... когда найдешь идею и будешь их исполнять так, как нужно.

Р.К.: Наверное, это не мастерство называется. Это называется, может быть, формализация, да? То есть, когда ты найдешь четкие формы... И будешь в этих формах четко работать.

Е.Ф.: Такая "внутренняя" форма, я имею в виду...

Р.К.: Потому что ведь мастерство не исключает поиска. Не исключает озарения, не исключает интуиции.

Е.Ф.: Я говорю о разнице между ремесленником, мастером и художником. То есть, для того чтобы оставаться художником, нужно иногда отойти в сторону... и разучиться. Чтобы затем заново научиться. Чтобы опять появилось это ощущение нового. Того, что впервые...

М.К.: Чтобы не было этой протоптанной тропинки...

Е.Ф.: Ну да. Это очень сложные темы. И да, и нет. И здесь так, а тут иначе. Каждую секунду все это меняется. Оно настолько живое, что ты понимаешь, что когда начинаешь формулировать что-то, оно сразу становится не тем, что ты хотел сказать. Слово сказанное есть ложь — получается, к сожалению, так. Во многом.

Р.К.: Ну хорошо. А если посмотреть по-другому — "протокольно". Вот с нашего прошлого интервью прошло полтора года. Что реально за это время — хорошо или плохо — но сделано? Как-то начата работа с гуслями, да? Вот об этой линии что ты можешь сказать?

Е.Ф.: Это самое главное.

Р.К.: Как ты ощущаешь для себя сейчас эту линию: начало, предвосхищение или совсем ещё непонятно что?

Е.Ф.: Это видимо нормально — чем дальше я двигаюсь по этому пути, тем больше я понимаю, что я ещё даже не в начале... Иногда мне кажется, что — вот! — я уже играю как-то что-то. А ставлю записи того же Байкальца и понимаю: "Боже мой! Да я ещё близко не придвинулась". Я никак не могу найти тот контакт с гуслями, который у меня — иногда — возникает с гитарой. То есть, иногда. Не всегда. Но у нас с ней уже есть некая договоренность, есть некий общий образ ... всадника, не знаю... Мы с ней уже есть нечто общее. С гуслями еще, к сожалению, этого не возникает. Потому что... Потому что... Я не знаю, чего-то не хватает... Какой-то шаг я не сделала.

Р.К.: Скажи, а почему эта "гусельная" линия так важна для тебя? Ведь многие говорят: ты и "в гитарном варианте" состоялась, тебе есть куда двигаться... Почему же ты за это так борешься?

Е.Ф.: Я не знаю. Не понимаю. То же самое, я сейчас пытаюсь думать по поводу духовного стиха. Я понимаю, что мне надо что-то сказать по этому поводу. От себя. И вот самый главный вопрос: почему я этим занимаюсь, почему меня так тянет в эту сторону? Почему я занимаюсь духовным стихом? Почему он меня так трогает? Я только могу сказать, что это меня очень трогает. А почему — я до сих пор не могу понять. И все время я сталкиваюсь с тем... Вот в Германии есть прекрасная возможность как бы отстраниться от многих цепляющих личностных вещей, которые тебе иногда кажутся главными. Ты от всего этого как бы отходишь на три шага. И вот оно — главное — начинает высвечиваться. На расстоянии. И при всей красоте, высоте той духовной культуры, которая существует здесь, я опять начинаю понимать, что меня трогает по-настоящему только та культура, к которой я лишь начинаю приближаться, то есть русский духовный стих. И так, как он цепляет мою душу, ничто другое, может быть, более высокое и красивое, меня не цепляет. Я не знаю — почему. Так же, как и красота Германии (я имею в виду ландшафт, цвет земли, запах неба, просто красоту пейзажа), которая вдруг для меня открылась... В сентябрьской поездке я вдруг увидела, что это очень красивая страна. Но когда я подъезжаю к Суздалю, у меня слезы на глазах. И я не могу это объяснить! Понимаешь? И земля, и небо... Все — очень похоже на другие земли, и я это пятьсот раз видела. И я не знаю, почему. Это необъяснимо. Я понимаю, что, как у Казанцевой, "к этому берегу присобачено сердце моё".

М.К.: То есть, это твоё.

Е.Ф.: Это моё. Я не знаю. Это как "тепло — горячо". То есть, "холодно — горячо". Я могу только сказать, что для меня это очень важно. А я опять не знаю, почему.

Р.К.: Скажи, пожалуйста, а другая линия, круг поэтов, на стихи которых ты пишешь и писала. Он у тебя сейчас как-то развивается? Или после Блаженного... То есть, создается ощущение, что эта линия, песни на стихи Блаженного, ещё длится, а вот каких-то новых имен не появляется за последнее время. Это правильное ощущение?

Е.Ф.: Пока да. Пока да.

Р.К.: То есть уже определился круг твоих поэтов?

Е.Ф.: Наверное. То есть я надеюсь, что ещё что-то появится. Блаженный пока — это самая высшая точка. То есть, опять-таки здесь и Бродский, и Цветаева, к которой я все время возвращаюсь. Я без конца перечитываю стихи своих друзей. И Марину Гершенович, и Строцева. Но Блаженный — это то, что сейчас тоже самое-самое.

Р.К.: А что ты в этой поэзии нашла, отличающую ее от всех иных? Почему именно Блаженный? Ведь, скажешь Бродский — и сразу всем ясно. Мастерство. И так далее... А Блаженный выглядит довольно наивно в каком-то смысле. То есть, в нем — соединение высокого мастерства и тут же рядом какой-то детской безыскусности.

Е.Ф.: Да. Но вот Рита правильно сказала: это фактически та же история, что с духовным стихом. То есть Блаженный... понимаешь, он как бы несет в себе тот путь... Сейчас я попробую сказать. Русский духовный стих — это то, к чему я стремлюсь. А те переживания, которые преодолевает человек на пути к этому, это Блаженный. Понимаешь? То есть он как бы начинает говорить моими ощущениями.

Р.К.: Твой спутник на этой дороге?

Е.Ф.: Он просто мой... ангел. Не знаю. Тот, который говорит моими словами. Параллельно появляются и мои вещи, безусловно. Потому что есть, то, что "торчит" из моей личности, как автора. Например, из последних песен, "Путешествие в рай" — это уже более русская история. Музыкальная, может быть... Мне очень интересна традиция стихосложения былин, русских духовных стихов. Древняя традиция стихосложения, её филологическая основа, лексическая, звуковая. Тот же звательный падеж, прекрасный. Эта история мне очень интересна. Поэтому на стыке того духовного стиха и моего стремления к нему возникают мои песни. Лексика, ритмика, фонетика, звук, ощущение от слова. Что-то с этим связанное. Это какие-то нити, которые ведут в глубину. А Блаженный говорит языком современного человека о том, что происходит в его, в моей душе... И так как я все равно дитя современного русского языка, и я тоже говорю на этом языке, многие глубокие душевные переживания выражены словами Блаженного. Не все. Я могу сказать: там я чувствую некий мир. И помимо того, что близко мне, там есть то, о чем я и понятия не имею, чего я не знаю и чему удивляюсь. В чем-то я пересекаюсь с этим миром, а что-то открываю. И оттого, что я открываю, вдруг происходят и какие-то мои слова, мои песни, мои ощущения. Они рождаются ещё в одну историю.

Р.К.: Скажи пожалуйста, а ты человек диалогический в творчестве? Тебе важно все время вести с кем-то диалог? Этот вопрос имеет на самом деле такую предысторию: с одной стороны кажется, что ты сама по себе, идешь своим путем, ты знаешь, что, скажем, вот это тебе сейчас интересно, ты смело идешь в эту сторону, начинаешь пробовать. С теми же гуслями. С другой стороны, возникает ощущение, что ты всегда ищешь себе союзников, спутников. И в творчестве, вот в этом диалоге с поэзией, например, но и просто в твоей творческой судьбе. ВерЛен, Азия, сейчас — Азия плюс. Или то, что вы создаете на гуслях и флейте с Яной Симон. Ощущение, что это для тебя очень важно — не быть одной на этой дороге. Почему это так важно? Ведь ты — достаточно сильный человек. Кажется, во всяком случае, со стороны.

Е.Ф.: (смеется) Это приговор.

Р.К.: И все же. Ощущение, что ты можешь идти одна. Если надо.

Е.Ф.: Но мне приятней идти с кем-то. Я знаю, наверное, одиночество — в нем есть прекрасные черты. Но всегда хочется с кем-то поделиться. Я нормальный человек в этом смысле. Не стремящийся к дикому одиночеству. Я наоборот стремлюсь к родному человеку, к теплу человеческому. Я не псих-одиночка. Несмотря на то, что часто я вынуждена быть этим психом-одиночкой. Потому что так складывается жизнь. А на самом деле я стремлюсь к обратному, к человеческому теплу.

Р.К.: Мемуарный вопрос. Николай Якимов пишет о возникновении идеи "Азии". Как они ехали в автобусе с Деревягиным и возникла эта идея. А как это фактически было с тобой? Как произошло это объединение — " Азия" для тебя? Можешь вспомнить?

Е.Ф.: На самом деле все было очень просто. Я попала в город Тольятти. И мне очень захотелось, чтобы туда приехали все мои друзья. В результате туда попали Коля Якимов с Сашей Деревягиным.

Р.К.: Они уже были тогда твоими друзьями?

Е.Ф.: Да.

М.К.: А как они возникли в твоей жизни?

Е.Ф.: Значит, в 88-ом году, когда мы только-только познакомились с Верой Евушкиной, я переехала в Москву. Первые наши гастроли были на Дальнем Востоке. В городе Биробиджане был фестиваль авторской песни. В это время случилось как раз армянское землетрясение, в этот день когда мы попали туда, и под знаком этой трагедии собственно и прошли все эти гастроли. Вот, на этом биробиджанском фестивале мы и познакомились с Сашей Деревягиным. Вера с ним познакомилась на полгода раньше, когда она ездила с Леной Камбуровой с концертами, Коля и Саша к ней подходили после выступления. Они были знакомы с ее записями, их возил с собой Ланцберг, слышали её песни. Потом их с Мананой Менабде приглашали в Челябинск. Веру с Мананой.

М.К.: Веру с Мананой?

Е.Ф.: Да. Саша организовывал этот концерт. Они ездили тогда в Киев, в Челябинск, в Омск. Было несколько таких совместных концертов. Вот... А потом появилась я, и Вера познакомила меня с Сашей. Как с самым близким по духу своим другом. Ну и мы сразу как-то сразу подружились, с первой секунды было ясно, что этот человек, которого я знаю как и Веру — миллион лет. То есть, это было какое-то очень... "древнее" знакомство.

Р.К.: А через Александра Деревягина ты познакомилась с Николаем Якимовым?

Е.Ф.: Да. А Саша безумно любит Колю. Он все время о нем говорит. Понимаешь, если Саша, то это Коля. То есть, Коля — он свободен от Саши. А Саша с Колей всегда. Мне так показалось, во всяком случае. Поэтому это естественно, что они вместе.

Р.К.: А Татьяна Алёшина появилась позже?

Е.Ф.: Да. То, что появилась Таня... В принципе, по идее, должна была появиться Вера. В этом союзе. Мы хотели вчетвером как раз делать концерт. Одна из идей концерта как раз была: ВерЛен и Коля с Сашей. Вот. И по идее, наверное, так бы и произошло, но случилось по-иному, в результате чего в этом союзе появилась Таня. А могла бы ещё и Маруся Митяева появиться...

Р.К.: А как вы познакомились с Татьяной Алешиной?

Е.Ф.: Через Якимова. Они познакомились друг с другом как завмузы питерских театров. И вдруг оказалось, что Коля пишет песни, и Таня пишет песни. И они попели друг другу, а потом Коля рассказал Саше, что существует Таня, которая пишет очень хорошую театральную музыку. Саша был завмузом в челябинском театре и для одного из спектаклей, для блоковского "Балаганчика", пригласил Таню написать музыку. Таня написала музыку для "Балаганчика", приехала, они познакомились, "открыли" друг друга... Вот как-то так вот. Потом сделали ей концерт. Потом вдруг поняли, когда однажды ехали... "Азия" — это, собственно, вначале... Это Коля с Сашей придумали, потому что они так любят друг друга, и один в Питере, другой в Челябинске. И они понимают, что они вместе. "Азия" — это вначале они двое. А потом Деревягин говорит: "А Фролова?" А Якимов говорит: "А Алёшина?" И тут, это естественно, как-то вдруг возникли мы. А на самом деле это уж мы так... (смеется) чтобы про них никто ничего плохого не подумал...

Р.К.: Возникает ощущение, что все получилось почти случайно, но в то же время в этой случайности есть какая-то окончательность. "Азия" состоялась. "Азия" уже не будет расширяться. Это вам всем совершенно ясно, да? А с другой стороны, "Азия плюс" как возможность все же какого-то расширения. Ты можешь объяснить: а почему, собственно, невозможен пятый участник "Азии", или шестой?

Е.Ф.: Нет, ну мы как бы и думали... Мы когда говорили, что — да, вот нас четыре человека. Но в принципе, это и Маруся Митяева, и Вера Евушкина, и есть ещё масса людей... Говорили, а потом опять это отпадало. И опять мы вчетвером. Понимаете, ну как бы ещё дело в том, что нам почему-то необходимо всем встречаться. Мы как бы стремимся навстречу друг другу. А есть люди, которые могут, например, обойтись без Саши. Я без этих троих людей обойтись не могу. То есть, это естественно, что я прилепилась туда. А Вера может без нас обойтись. Маруся — у нее своя история, она тоже может без нас обойтись. Понятно, что в этом творческом союзе они присутствуют безусловно. Потому что они присутствуют в каждом из нас. Естественное продолжение каждого.

Р.К.: В вашем "поле зрения"?

Е.Ф.: Да, да, да. Но все эти люди ещё очень хорошо существуют без нас. А у нас есть необходимость... Мы что-то можем друг другу дать, что-то должны дать, что-то хотим дать. Что-то хотим взять. И это процесс постоянный. Несмотря на то, что Коля Якимов, он тоже как бы занят собой, но его всё время — так, "выдергивают". В силу того, что у них с Сашей очень хороший творческий союз. Я уже рассказывала — то, что они делают вдвоем — по такой мощи, не знаю, каждый из них в одиночку не может этого дать, того, что они делают вдвоем. При том, что и ТО тоже сильно. Ну а ЭТО просто — непередаваемо.

Р.К.: А если бы ты выпускала сейчас такой диск или серию дисков — "Азия плюс"... Кто бы туда вошел, по твоему ощущению на сегодня?

Е.Ф.: Сейчас скажу. Это просто очень конкретные люди. Это, безусловно, Вера Евушкина. Маруся Митяева, опять же. Яна Симон. Это как бы то, что совсем рядом. Женя Логвинова, естественно. Антон Яржомбек. Я думаю, что "Первый круг", целиком и полностью. Это все наши друзья. Вся "Весь", безусловно. И Марина Гершенович, и Леша Захаренков, и Дима Строцев, и Лена Казанцева. Это как бы все "наши" люди.

М.К.: Манана Менабде?

Е.Ф.: Манана... она все равно самостоятельна. Но это безусловно. Это в первую очередь. Это то же, что и Елена Камбурова. Елена Камбурова! Настолько "наш" человек! При том, что она ещё и свою огромную историю делает. Она — человек, оказавший огромное влияние на всех нас.

Р.К.: Я не случайно задал этот вопрос. Когда начинает возникать такой ряд, достаточно мощный ряд имен, то соответственно, желаете вы или нет, но это определенное направление в культуре. То есть это уже не просто твои поиски или эксперименты Коли, а это направление в культуре, которое должно... Не просто должно — оно уже совершает изменения. Ты могла бы об этом сказать? Почему вот это направление? Что оно такое, это направление? Это ведь не отдельно, то, что ты поёшь, не отдельно то, что поёт Николай Якимов. И не отдельно то, что пишет Марина Гершенович. А в целом, оно имеет какие-то черты, это направление?

Е.Ф.: Понимаешь, это направление не называется "Азия плюс". Мы все время пытались дать какое-то имя этому, действительно, это абсолютно разные люди, но безусловно, если нас всех соединить, то у нас общее пространство. То есть... Вот, казалось бы, авторская песня... Совершенно определенный жанр. Но вот иногда бывают такие концерты в авторской песне, на фестивалях, где есть совершенно перечеркивающие друг друга люди. Вот один вышел автор, спел, вышел другой — и перечеркнул его. Они не пересекаются. Ни в одном пространстве никак не совпадают. А все это называется жанром "авторской песни". Так вот, все те люди, которых я назвала, они очень хорошо существуют вместе в (духовном) пространстве. То есть они никак не перечеркивают друг друга. Они дополняют, продолжают, или начинают, и всё это на какой-то определенной высоте, на одном облаке, что ли... существует. Тот же Андрей Крамаренко, при том, что он и Визбором занимается, тоже "наш" человек. Безусловно. А сказать это о других авторах... При огромном моём к ним уважении... Мищуки или Леня Сергеев, тот же Олег Митяев. Нет. Это совсем другое. Мы начали бы друг другу мешать. Каждый занимается своим. У них свое пространство, они создают свое пространство. А мы создаем свое. То есть, задача, чтобы не помешали нам, и чтобы мы никому не помешали. Очень не хочется никому мешать.

М.К.: Каждый возделывает свое поле. Свой огород.

Е.Ф.: Да. Да. Тут нет ничего страшного. Ту "овощную" культуру — если говорить об огороде — которую можем вырастить мы, не могут вырастить они. И то, что могут вырастить они, не можем вырастить мы. И это нормально. Мы же не будем воевать, правильно? Просто все же прекрасно всё понимают. Существует уважение друг к другу. И я прекрасно понимаю, кто такой Леня Сергеев. Это очень, очень талантливый человек. Очень хороший человек. Мне приятно с ним встречаться. Мне приятно с ним разговаривать. Мне приятно сидеть с ним в одной компании. Но мы прекрасно понимаем, что...

Р.К.: ...вы идете разными путями?..

Е.Ф.: Да, у него свой путь, а у меня свой. И мы же не будем выяснять отношения. Я с огромным уважением к этому человеку отношусь.

Р.К.: Ответь, пожалуйста, на такой "внешний" вопрос: это ваше направление... У всех довольно трудные судьбы, если посмотреть на этот ряд имен. В житейском смысле. Все бьются...

Е.Ф.: ...об лёд...

Р.К.: ...да, или сражаются с какими-то мельницами. Не всегда делают то, что призваны делать, а в основном бьются, чтобы выжить. Имеет шанс ваше направление, или оно как бы обречено изначально? Своим отношением к творчеству оно обречено вот так биться, биться, биться... И если кто-то что-то сможет создать на обломках, он это сделает. То есть, примитивно говоря, мир не принимает вас. Так?

Е.Ф.: Понимаешь, не хочу спускаться в мистику, но я просто знаю, что, говоря о пространстве, о некой культуре, которую можно в этом пространстве возделывать... Эта культура обладает таким качеством... Каждый из нас прекрасно понимает, что за это нужно платить. И мы подсознательно платим за это. Тем, о чем ты говоришь. Потому что те, другие люди, создают ту культуру, за которую они, может быть, платят другим. Они платят отсутствием этой культуры. Понимаешь? То есть, у них свои переживания. Они, может быть более устроены в этом мире, более определены, но у них тоже есть свои проблемы. Другие проблемы. То есть каждый из нас чем-то платит, понимаешь? Мы платим этим. Они платят другим. Но за этот путь, вообще за все — платишь. Это нормально.

Р.К.: Не становится горько? Оттого, что ваше направление так и просуществует, окруженное тонким слоем тех, кто вам внимает. И уйдет. А времена движутся совсем в другую сторону. Мир идет в другую сторону.

Е.Ф.: Нет, я так не думаю.

Р.К.: Вы не смогли повернуть течение.

Е.Ф.: А не надо. Не надо ничего поворачивать. Каждый делает то, что нужно для своей души. Это очень кропотливая работа, которая фактически не видна. У нас был очень интересный разговор с одной моей подругой в Суздале. О том, что такое авторская песня. Почему ее так много? Что это за количество такое авторов? И, на мой взгляд, всё это массовое творчество — это всего лишь навсего создание новой культурной почвы. Может быть, для одного какого-нибудь Пушкина. Который появится. И нужно спокойно отнестись к тому, что ты — почва. Ты не есть тот Пушкин. Тобой создаётся почва. И это очень кропотливое дело. Создание нового культурного слоя, который у нас был, но... мы его утратили, потеряли. Мы просто пытаемся своими силами, тем, что нам дано, воссоздать хоть какой-то культурный слой. Безусловно, мы не сможем восстановить всего того, что выжжено. Ту аристократическую и крестьянскую культуру, которой уже не существует. И заменить ее своей советской, или пост-советской. Но что-то сделать, протянуть какие-то нити, что сможем — каждый из нас сделает. Во имя, может быть, одного какого-то гения, который уже что-то сможет дать.

Р.К.: А, знаешь, что тревожит? Во всех названных именах... Все это люди уже довольно давно существующие в искусстве. Тревожит немножко, что за вами... во всяком случае, возникает такое ощущение... нет других имен. Тех, молодых, кто шел бы за вами. То есть, наверное, они есть. Просто я не знаю. Кого бы вы взяли в свою кампанию? Из тех, кому сейчас восемнадцать-девятнадцать-двадцать? Кто, в принципе, должен был бы идти с вами — но их нет.

Е.Ф.: Мне кажется, это не факт. У нас огромная страна, мы можем чего-то не знать. Мы знаем чуть-чуть Питер, чуть-чуть Москву. И все.

Р.К.: Но назвать никого нельзя. Вот что страшно. Ваши таланты состоялись, вы есть...

Е.Ф.: Нет, я могу назвать... Ипполита Купреянова, например. Дочка моей подруги. Она выросла на наших песнях. Она сейчас не пишет песни, она учится в Литинституте. Но те песни, которые она начинала писать, на мой взгляд, если она начнет развиваться в этом направлении, это будет очень интересно. Ни на что не похоже. Ребенку восемнадцать лет. Вот это имя, например. Ну а фестивали... Конечно, основное, такое подавляющее направление — это то, что подавляющее направление и есть. Но появляются эти, наши человечки. Наши дети. Которые фактически вырастают.

Р.К.: Но есть ли у вас ученики? Вот ты говоришь Ипполита... И все. Пока нет.

Е.Ф.: Я бы не назвала это ученичеством. Это человек, который возможно пойдет в нашем направлении. Просто всему свое время. Казанцева в тридцать два года начала писать песни.

Р.К.: Немного тревожит, что... видны хвостовые огни поезда. Да? Кто-то где-то может быть пишет... по стране. Но кто? Где?

Е.Ф.: Я думаю, что не надо на это оглядываться, оборачиваться. Нужно просто идти и делать свое дело. Безусловно, они появятся сами. Это как у Камбуровой. У нее же нет ни одного ученика. А тем не менее каждому из нас она дала столько!... Она дала не уроки. Она дала право. Быть таким, каков ты есть. То есть я, когда попала в свои восемнадцать лет на ее концерт — при полном крушении своих надежд, потому что у меня не получилось поступить в институт, казалось, рухнула вся жизнь, все планы... Я не знала, что мне дальше делать. Потому что вроде бы там должны были научить как и что, и создать из тебя нечто... И вдруг я попала на концерт Елены Камбуровой. И поняла, что я могу, я имею право уже быть такой, какая я есть. Не могу точнее объяснить. Она мне дала право быть. Вот и все. И я пошла. Встала и пошла. Что-то в сознании перевернулось. Не знаю, как это сказать по-другому. Он своим существованием дает право быть.

Р.К.: И ваше направление дает, конечно, любому тоже это право — быть.

Е.Ф.: А дальше может быть все, что угодно. Это не факт, что они должны... петь нашими голосами. В нашей мелодической манере. Все, что угодно. Ипполита делает совсем другие вещи. Откуда она это достает? Никто из нас так никогда не писал и не пишет.

Р.К.: Да вы и сами очень разные.

Е.Ф.: Но у нее вообще какие-то... То есть в человеке это просто вызвало какой-то отклик, попало на ту волну, на которой произошла эта реакция... И пробудилось ней то, что в ней спало. То, что присутствовало втайне, оно пробудилось.

Р.К.: Возвращаясь к первому вопросу: твое нынешнее перепутье, одно небытие, другое небытие... Всё же — для нас — это не ощущение какого-то кризиса без надежды, а наоборот, ощущение твоей возможности ещё что-то сделать. То есть, не небытие, которое заканчивает что-то, а небытие, из которого что-то начинается. Или нет?

Е.Ф.: Вот знаком вопроса я бы и закончила. Не знаю. Я не знаю. Я просто прекрасно понимаю, что что-то закончилось и чего-то не началось. А может быть оно уже началось, а я этого не чувствую. Мне всегда казалось, что это связано с гуслями... А, может быть, это не так. Я никак не могу пробиться к этой своей "гусельной" истории. И почему-то это для меня так важно! Я бьюсь. Знаю по опыту своей жизни, что то, куда ты бьёшься, — это не то, что тебе нужно. Потому что неожиданно возникает дверь, открытая рядом. Важен сам факт усилия. То есть, должно быть усилие, и тогда что-то откроется. Где угодно. Может, снизу — и ты провалишься! (смех) Или сверху... "Стучите — и вам откроют!" Или как в горах. Ты должна идти, идти, чтобы не замерзнуть. Помните, как у Экзюпери, в истории про потерпевшего аварию летчика. Он все-таки дошел к людям из песков, потому что думал о своей жене, которую, если он не придёт, он оставит без средств к существованию. То есть думал о простых земных вещах, и это дало ему мужество и силы дойти. И насколько люди, его друзья, были благодарны ему, живому, за то, что он себя, живого, до них донес. Понимаешь, такой трогательный момент. Нужно сделать всё возможное и невозможное, чтобы донести себя, живого, до чего-то, докуда-то. А там уже — там уже другие будут знать, что с этим делать. Не всё возможно понять разумом. Да и не нужно. Потому что это какие-то ложные пути. Когда ты начинаешь что-то из себя придумывать. Я иногда придумываю. Я должна оправдывать свое существование. Это свойственно человеку. Но я на секунду себя придумаю, успокоюсь и иду дальше. Это лишь, чтобы успокоиться. А на самом деле я прекрасно понимаю, что многое непостижимо. Неисповедимо. Здорово, если ты идёшь, если у тебя есть силы, есть радость. Грустно, когда по-другому. Нет сил, нет радости. Ну, ничего. Это пройдёт. Будет радость, будут силы.

Р.К.: Спасибо тебе. Мы тебя очень любим.

Германия, Кадич, 03.12.2000 г.